– Какой же это резон? – спросил Всеволожской.
– Она овдовела и хочет отметить это обстоятельство трауром.
– Ах, вот как, трауром?! – воскликнул уже выведенный из себя Всеволожской и затем, расхохотавшись громко, во всеуслышание отчеканил: – Траур! Так скажите ей, чтобы она для траура взяла себе в любовники арапа!
Вазем танцевала в оранжевом тюнике.
Талантливая артистка певица Славина обращала на себя внимание высоким ростом и большим ртом. Всеволожской отметил это обстоятельство, сказав: «Когда Славина поет, то открывает рот так, что подвязки видны!»
Еще пример. Пожилой артист немецкой драмы Шаллерт, обладавший небольшим баритоном и исполнявший на Михайловском театре роли с пением, после закрытия немецкого театра был переведен в [116] на сцену русской оперы. Патриотическое или иное соображение побудили Шаллерта, через три года службы на Мариинском театре, подать прошение директору театров о разрешении именоваться в афишах не Шаллерт, а Климов. Это происшествие насмешило Всеволожского, удивленного неожиданным капризом артиста, прослужившего четверть столетия с немецкой фамилией, переменить ее на русскую. Не долго думая, Всеволожской тут же на прошении написал резолюцию: «Mit vergnügen!»[117]
Обширное поле для остроумия Всеволожского представляли его меткие и талантливые карикатуры. Они были интересны по замыслу, по художественности рисунков и по краскам. Они являлись плодом редкого досуга Ивана Александровича, а в карандашных набросках сопровождали его участие в различных заседаниях комиссий и совещаний. В [18]80-х годах, уезжая летом в свое имение Алёшню в Рязанской губернии, Всеволожской вошел со мною в такое соглашение. Я буду летом замещать его в Петербурге и не поеду в отпуск, а он, со своей стороны, обязуется все написанные им в деревне карикатуры передавать в мою собственность. Он добросовестно выполнял взятое обязательство. В результате у меня образовалось собрание из полутораста почти рисунков, из коих 115 акварелей. Мне известны, кроме моей, самой большой, три коллекции карикатур Всеволожского. Одна, более ранняя, [18]60-х годов, хранится в Русском музее (бывший музей Александра III) и заключает в себе около 50 рисунков, другая – в 30 рисунков – находилась у императрицы Марии Федоровны и третья, состоящая из 50 штук, – в руках дочери Всеволожского, графини Граббе.
В карикатурах Всеволожской с особенным искусством и изяществом преувеличивал выделяющиеся особенности в лице, в фигуре и во всем облике изображаемых им особ, оставляя их все-таки верными портретами. Прежде всего он не щадил в изображении собственную особу, уродствуя лицо с красным носом, с моноклем и с кислым выражением физиономии. Предметом карикатур Всеволожской избирал между прочим и правительственных лиц. Особенно характерен у него выходил К. П. Победоносцев. Он фигурировал в рисунках и адмиралом с митрой на голове, и в рясе св. Антония, и т. д. Многие рисунки касались мира придворных особ: графа Воронцова, барона Фредерикса, обер-гофмаршала Нарышкина, писателей Островского, Григоровича, Потехина, Боборыкина, артистов – как, например, Давыдов, Сазонов, Стрепетова, Мельников, Михайлов, Славина, Павловская, Направник, Кондратьев, – чиновников. В разнообразных видах рисовал он меня, Фролова и Пчельникова. Меня он изображал везде с выпученными глазами и с прядью волос, спускающейся над левым глазом. Особенно интересна его группа-пародия на картину Репина «Бурлаки». На ней изображена группа чиновников Дирекции со Всеволожским во главе. Группу эту можно видеть в г. Клину, в музее П. И. Чайковского, куда я ее пожертвовал.
Творчество Всеволожского не ограничивалось карикатурой. Он с особым увлечением и многосторонне прилагал его к сценическому делу. Между прочим, он поставил в Александринском театре свою собственную пьесу «Сестры Саморуковы»[118], имевшую средний успех. Трудился он также над созданием балетных либретто. Таковы были: «Гарлемский тюльпан»[119], балетные акты пьесы «Волшебные пилюли», «Спящая красавица» и «Щелкунчик». Особенный труд прилагал Иван Александрович к изготовлению рисунков костюмов для проектированных им постановок, как, например, для оперы «Пиковая дама». К ней по совету Всеволожского Чайковский написал интермедию «Искренность пастушка»[120]. Всеволожской поставил эту интермедию в форме фигурок севрского фарфора. Постаменты для фигурок приготовлены были в подражание белого с голубым фарфора художником Каменским.
В общественной жизни Всеволожской был человек приветливый, утонченно вежливый. Природный барин с французским воспитанием, он тяготел к высшему свету и ревниво относился к придворным отличиям. Получение им после коронации 1896 года звания обер-гофмейстера явилось исполнением его давнишнего горячего желания. В этом отношении ярко выделяется очевидное противоречие в его натуре. Из откровенных бесед со Всеволожским, из беглого знакомства с его французским дневником я вынес определенное заключение, что к великому свету и придворной жизни он относился с сарказмом и с большой долей презрения. Но свет этот всячески манил его и оказывался значительным участком его внутренней жизни. Между прочим, дневник Ивана Александровича представляет собой ценный и в высшей степени интересный документ. В него вносились придворные и городские сплетни и откровенные заключения и замечания автора по вопросам внутренней и внешней политики. Сколько мне известно, он остался в руках его дочери, графини Софьи Ивановны Граббе. Жаль, если он останется неопубликованным[121].
Вежливость и любезность Ивана Александровича проявлялась также в служебной и деловой сфере. Видимо, он стремился к тому, чтобы производить на всех впечатление доброжелательного человека. На этом основании при обращении к нему с просьбами он всячески увиливал от личного отказа. Это обстоятельство, между прочим, создало мне не совсем приятную репутацию зверя – любителя сообщать неприятные вести. Подает, например, Всеволожскому артистка Х прошение о пособии по какому-нибудь случаю. Делается доклад министру, который назначает выдачу 600 рублей. Возвратясь с доклада, Иван Александрович обращается ко мне: «Владимир Петрович, пожалуйста, вызовите на завтра артистку Х. Министр назначил ей пособие 600 рублей». С подобным же прошением обращается к министру артист Z. На соответствующий доклад директора получается отрицательный ответ. «Владимир Петрович! – говорит мне довольно умильно-просительно Всеволожской. – Будьте так добры, вызовите артиста Z и передайте ему, что, к сожалению, министр отказал ему в его просьбе о пособии».
Такой системы Всеволожской держался во все время нашей совместной службы. Органическое отвращение Ивана Александровича от сообщения беседующему с ним лицу чего-нибудь неприятного заставляло его изыскивать пути в противоположном направлении. Это приводило его иногда даже к отклонению от его обычной тактичности. Приведу такой случай, лично задевавший меня. В 1899 году, когда я занимал уже должность управляющего делами Дирекции, при подчинении непосредственно мне всего московского театрального управления, на должность управляющего Московской конторой театров вместо П. М. Пчельникова был назначен В. А. Теляковский. К этому назначению Всеволожской отнесся неблагоприятно. Вскоре после того, при свидании со мной, директор говорит мне: «Был у меня Теляковский… являлся… Впечатление неважное, видимо, карьерист. Все говорит о своем знакомстве с Фредериксом. Большое самомнение и самоуверенность… хорошего не предвижу… Я, знаете, спросил его: „Может быть, вас, Владимир Аркадьевич, не устраивает, что над вами поставлен Владимир Петрович?“ Теляковский мне ответил: „О нет! Погожев для меня очень полезен как опытный руководитель“».
Всеволожской, вероятно, хотел сказать мне приятное сведение и вдруг остановился, сконфузился, как бы только что оценив значение заданного Теляковскому вопроса. У меня промелькнуло желание спросить директора, что бы он ответил Теляковскому, если бы он сказал, что Погожев его стесняет. Но я воздержался, а Всеволожской, уяснив себе бестактность поставленного Теляковскому вопроса, поспешил перевести разговор на другую тему.
Всеволожской располагал очень ограниченными материальными средствами. Главную долю этих средств составлял девятитысячный оклад директора. Осколки уральских богатств рода Всеволожских хотя и определялись десятками тысяч десятин, благодаря непрактичности Ивана Александровича были им проданы за бесценок. Оставалось лишь небольшое имение в Ряжском уезде Рязанской губернии Алёшня, не приносившее никакого дохода. Полное отсутствие хозяйственных и экономических способностей заставляло Ивана Александровича избегать больших затрат и вести скромную жизнь. Тем не менее в его положении он должен был держать лошадей и большой штат прислуги. Один раз в год он давал бал для своих двух дочерей. На него съезжался весь петербургский бомонд, заполняя площадь перед домом вереницами карет.
Жена Всеволожского Екатерина Дмитриевна была женщина очень умная, сдержанная, властная. Она умела держать весь дом в порядке. В служебные дела мужа она никогда не вмешивалась. Впоследствии уже, около 1906 года, Всеволожской в разговоре со мной вспоминал характер и особенности жен обоих управляющих Московской конторой театров: Полины Петровны Пчельниковой и Гурли Логиновны Теляковской. Они проявляли живое, но крайне вредное и пристрастное участие в театральных делах. Полина Петровна собирала и на свой лад истолковывала служебные сплетни и путала распоряжения мужа. Гурли Логиновна, мнившая себя художницей, учредила в театральной среде небывалый ранее шпионаж и доносы, а рядом с тем авторитетно диктовала мужу свои решения. Упомянув об этих свойствах начальниковых жен, Иван Александрович сказал мне с большим удовлетворением: «Какое счастье, Владимир Петрович, что наши с вами жены не путались, подобно Полине и Гурли, в театральные служебные дела!»