В житейских и деловых сношениях Всеволожской должен быть по совести аттестован как человек безусловно добрый, во всех отношениях доброжелательный, умный, талантливый и всем доступный. Он был человек честный и истинно бескорыстный, но не всегда и не везде беспристрастный. В сфере служебной, именно в театральной деятельности, он представлял собою оригинальное явление раздвоенности. В этой области, строго говоря, одновременно существовали два директора театров. А именно: первый Всеволожской – активный и авторитетный командующий репертуаром, артистами и казовой стороной постановочной части. Другой Всеволожской, напротив, пассивный добряк, охотно передоверяющий администрацию и хозяйство в руки людей, признаваемых им компетентными, на добросовестность которых он может положиться.
Всеволожской первого типа жил в непрестанном опасении трех обстоятельств. Во-первых, возможности поступить несоответственно желанию или вкусам высоких особ и двора. Во-вторых, страха какого-либо, хотя бы незначительного, нарушения существующих законов и постановлений, и в-третьих, боязни дефицита – передержки в расходном бюджете. На этой же боязни лишних передержек лица, ответственные за бюджет, во главе со мной, строили всю систему сдерживания директора в расточительной роскоши в постановках пьес. Грозная цифра нехватки в отдельных статьях расходного бюджета, предъявленная Всеволожскому, успешно тормозила излишества фантазии его в монтировках.
В отношении служебной обрядности, формальности и этикета Всеволожской был педантичен. В театр на спектакли он всегда приезжал в вицмундире. При приезде в театр царя всегда встречал его у входа на лестницу в царскую ложу. После каждого антракта он докладывал Государю о том, что сцена готова, и испрашивал разрешение на подъем передней занавеси. То же самое он рекомендовал делать и мне, когда он отсутствовал.
Всеволожской не грешил хвастливостью и самодовольством. Зачастую подсмеиваясь над «белой костью»[122], он тем не менее признавал преимущества породы. Скромность, однако, не мешала Ивану Александровичу высоко расценивать свою особу и в происхождении, и в служебной репутации. В начале [1]900-х годов, после назначения директором театров В. А. Теляковского, великий князь Владимир Александрович, встретив как-то Всеволожского, спросил его: «Что вы скажете, Иван Александрович, по поводу назначения Теляковского директором?» Всеволожской, нимало не задумавшись, ответил: «Я полагаю, ваше высочество, что я ответил бы то, что сказал бы Людовик XIV, узнав, что на его место назначен теперешний президент Французской Республики Лубе!»
В отношении как к начальству, так и к подчиненным Всеволожской был всегда корректен, изысканно вежлив и любезен. В обращении его с высшими лицами можно было проследить разные оттенки почтительности. Отношение его к графу Воронцову отличалось от такового же к барону Фредериксу. Было этому и объяснение: Фредерикс случайно превратился из равных Всеволожскому сослуживцев в прямого его начальника.
Почтительность к начальствующим не мешала Ивану Александровичу при удобном поводе оснащать свои доклады или беседы вульгарными выражениями и даже не вполне приличными словами. При приеме просителей и чиновников Всеволожской, как я уже упомянул, всячески старался сказать, или сделать, или упомянуть что-нибудь приятное. Иногда исполнение обещания было непосильно Всеволожскому, и тогда ему приходилось вывертываться.
Нельзя сказать, чтобы Иван Александрович был требовательный начальник. При случившихся проступках артистов и чиновников он был строг, но избегал личного выражения порицаний провинившемуся. Были, однако, случаи вспыльчивости Всеволожского, и это случалось исключительно лишь по вопросам точного исполнения его распоряжений по монтировочной части. Он, например, очень хорошо относился к заведывающему монтировочной частью П. П. Домерщикову. Но как-то раз Иван Александрович так рассердился на него за неточное выполнение указания директора, что раскричался на него, стукая тростью по столу. Потом он извинялся перед Домерщиковым.
В вопросах своей неоспоримой компетентности, т. е. в деле оценки репертуара, работы артистов и сценической постановки, Всеволожской был весьма решителен и упорен, хотя он всегда со вниманием и интересом выслушивал мнение сотрудников.
Драматическую литературу, русскую и иностранную, Иван Александрович знал основательно, в особенности тяготел к французской. В русской литературе он выделял Гоголя и Тургенева и не жаловал Островского. Он признавал громадный талант и значение Островского, но эстетическая сторона некоторых его произведений коробила директора. Отдавая справедливость художественной верности типов в комедиях Островского, Всеволожской порицал однообразие развязок сюжетов. Во многих случаях благополучный исход фабулы пьесы покоился на шантаже. Как пример можно привести комедии «Горячее сердце»[123], «На всякого мудреца довольно простоты»[124]. В последней – счастье молодой пары основано на угрозе разоблачения предосудительной любовной связи старухи, ставящей препятствия браку. В пьесе «Не было ни гроша, да вдруг алтын»[125] благополучная развязка основана на самоубийстве старика, мешавшего счастью пары молодых людей. В пьесе «Не все коту масленица»[126] герой добивается желанного исхода угрозой самоубийства.
По вопросу отношения Всеволожского к произведениям Островского можно отметить следующее интересное обстоятельство. Воспитанный на французской литературе, Иван Александрович был тем не менее сознательным и упорным проводником русского направления в репертуаре. Точно так же любя итальянскую оперу, он охотно шел на закрытие ее. Все свои силы и влияние он направлял на подъем захудалой тогда русской оперы, чего блестяще добился. В симпатиях к переводному иностранному репертуару и антипатиях к произведениям Островского Иван Александрович поборол самого себя. Пьесы великого русского драматурга занимали при Всеволожском обширное место в столичном репертуаре. Из прочих русских драматургов Всеволожской охотно ставил В. А. Крылова, Шпажинского, Невежина. В его время всячески продвигалось продвижение на сцену новых русских авторов: Немировича-Данченко, Южина, Модеста Ильича Чайковского и Е. П. Карпова.
Всеволожской был довольно тонкий ценитель музыки, сам недурно играл на рояле и был знаком с иностранным оперным репертуаром. Русская опера в столицах расцветом своим в [18]80-х годах всецело обязана Ивану Александровичу. Закрытие итальянской оперы, увеличение хора и оркестра русской оперы, с повышением окладов хористов и музыкантов – дело реформы Всеволожского. Вместе с этим розыск оперных артистических сил в России и за границей и всяческое поощрение русской композиции привели к небывалым результатам. Спрос на русскую оперу в столицах привел к ажиотажу, большему, чем прежний спрос на итальянскую оперу. До некоторой степени спрос этот подогревался открытием на русскую оперу абонемента, ранее не существовавшего.
В русском репертуаре после Глинки, оперы которого особенно поощрялись Всеволожским, он выделял П. И. Чайковского, к которому чувствовал особое уважение и как к композитору, и как к человеку. Репертуар русской оперы и в Петербурге, и в Москве был широко открыт для всех новых русских композиторов. Ставились иногда и неудачные произведения, например «Тамара»[127] Фитингоф-Шеля или «Кавказский пленник»[128] Кюи. Иван Александрович лично не был поклонником ни Рубинштейна, ни Римского-Корсакова, а в особенности Кюи и Мусоргского. В оценке их он до некоторой степени соглашался с шуточным заключением артиста Мельникова, который находил в операх алгебру и формулировал такой приговор о них: «В первый раз не поймешь, а во второй не пойдешь».
В иностранном оперном репертуаре Всеволожской был поклонником музыки Верди, Мейербера, Бизе и Гуно. Вагнера он не особенно любил, но, следуя за новыми течениями в музыкальных вкусах, настойчиво проводил в репертуар вагнеровские оперы последнего его периода.
Интересуясь как художник красотой сценических постановок, Всеволожской с особенной заботой направлял свое творчество на обстановку грандиозных спектаклей, а такие постановки всего удобнее укладывались в балетах. Он писал либретто балетов, давал указания сочинителям музыки для них и балетмейстерам, направлял работу декораторов и сам готовил рисунки для костюмов. Таким путем, например, были поставлены «Волшебные пилюли», «Спящая красавица», «Щелкунчик» и проч.
К антрактной музыке в драматических спектаклях Иван Александрович относился довольно безразлично. Но в концертах, устраивавшихся в Великом посту, он заботился об интересной программе. Вводились в них крупные симфонические произведения, как, например, «Гибель Фауста»[129] Берлиоза. Устраивались даже специальные концерты духовной музыки, исполнявшиеся хором русской оперы.
По части хореографии Иван Александрович не проявлял особого интереса к тонкостям этого искусства. Он ценил главным образом художество в мимике и в грации, а также ловкость и отвагу в головоломных эволюциях.
В отношениях Всеволожского вообще к артистам следует отметить неуклонную справедливость и тонкость оценки как технических, так и служебных достоинств актеров, певцов, танцовщиков и музыкантов. Строго говоря, любимцев у Всеволожского не было. Были, однако, несколько лиц, к которым он относился с излишним доверием, как, например, упомянутый уже Византини, не забывавший в служебных делах личных интересов. Особенное тяготение Ивана Александровича к иностранцам отражалось в ангажементе на оперную сцену певиц Ван Занд[130]