А. Артисты русской драмы
Воспоминания мои об артистах сложились в трех направлениях: во-первых, по впечатлениям сценической их работы, во-вторых, по служебной характеристике и, наконец, в-третьих, по личному знакомству с каждым в отдельности. Это последнее было вообще весьма ограничено. Очень мало драматических и оперных деятелей, с которыми я встречался вне театра и вне службы. Для того чтобы установить некоторую систему в обзоре артистов, я мои воспоминания о них располагаю здесь по труппам, касаясь лишь петербургских театров описываемого мною двадцатилетия.
Рельефнее других даровитых актеров вырисовываются в моей памяти артисты Варламов, Сазонов и Давыдов. Я не без умысла поставил этих трех артистов рядом в указанном периоде. Художественность сценического исполнения каждого отдельного артиста есть результат сочетания двух различных двигателей. Это диагональ параллелограмма двух действующих под углом сил: одной, назовем ее интеллектуальной, – разума, находчивости, сообразительности, памяти, остроумия, и другой, психологической, – вдохновения творчества, интуиции, безотчетной божественной силы фантазии. А потому и артистов следует квалифицировать в двух разрядах: психиков (наитиков), в которых замечается преобладание творчества над интеллектом, и умовиков, которые приближаются к совершенству не столько вдохновением, сколько обдумыванием. Кстати заметить, что в оперном деле упомянутая равнодействующая усложняется еще двумя элементами – достоинствами голоса и умением поль зоваться им.
Названных трех артистов, Варламова, Сазонова и Давыдова, я перечисляю как представителей трех типов таланта: Варламова – как наитика по преимуществу, Давыдова – как смешанный тип и умовика, и психика и Сазонова – как яркого представителя умовика, в котором умственная работа идет впереди поспевающего за ним вдох новения.
Проведенная мною классификация того, что называется талантом, может, пожалуй, показаться парадоксальной, но в подкрепление ее я могу указать на явление, мало кому известное, а именно на то, что ограниченность ума и образования зачастую совмещается с большим талантом. По рассказам старых артистов, знаменитая московская актриса Акимова отличалась очень слабым интеллектом и необразованностью, так же как и московская же знаменитость, симпатичнейшая артистка Никулина. Артист Василий Пантелей монович Далматов, самонадеянно мнивший себя великим умником, в действительности далеко не был таковым. Ряд его поступков и разговоров, а также упорное непонимание характера и направления его комического таланта свидетельствуют о невысокой величине его интеллектуальности. А между тем на некоторых ролях он являлся неподражаемым артистом. Отсутствие образования, несомненно, вредило артистам, но талант брал свое. Известная и пением, и исполнением ролей певица [18]60-х годов контральто Леонова писала в письмах: «Мой адрес там-то. Артиска Дарья Леонова».
Извиняясь за отступление, продолжаю очерк актеров в указанном порядке.
Константин Александрович Варламов. Заставшие его на службе, вероятно, хорошо помнят его грузную, симпатичную фигуру с размашистыми манерами, с приятным голосом и отчетливой читкой. Личность Варламова при встрече даже вне сцены, подобно знаменитому московскому комику Живокини, возбуждала веселое чувство. Талант Варламова был выделяющийся, обращавший на себя внимание даже в его юные годы. Обыкновенные его роли были комические, но в роли Варравина в драме «Дело»[162] Константин Александрович показал свое совершенство и в трогательных местах пьесы Сухово-Кобылина.
Отличительной чертой Варламова как актера было то, что он весьма часто не знал своей роли. Случалось, что, являясь на репетицию, он обращался к товарищам, разводил руки и спрашивал: «Братцы, скажите, что я играю?» Перед началом спектакля Варламов неизменно просил суфлера: «Ну, братец, выручай! Да не стесняйся говорить полным голосом!» Во многих случаях игра Варламова была чистой импровизацией. Ему нужно было знать лишь ситуацию изображаемого лица; в диалогах, а тем паче в монологах он не стеснялся так называемой отсебятиной, и всегда удачно, находчиво, все к своему месту и незаметно для публики. Яркий талант, способность быстрого творчества в глубоко прочувствованной роли заставляли забывать упорную леность Варламова в за зубривании текста порученных ему ролей.
В служебном отношении Варламов был исполнителен и покладчив. Я не знал случаев пререканий его из-за назначения ролей или по каким-либо другим поводам. Варламов был холост, при нем для услуг проживал средних лет карлик. Любил Варламов хорошо поесть и любил угостить товарищей. Ежегодно на первой неделе поста он устраивал для них роскошный «капустник», обильно снабжаемый выпивкой. В обращении с артистами, со всеми служащими в Дирекции, с рабочими и с прислугой Константин Александрович был всегда добродушен и любезен, одинаково как с мужчинами, так и с женщинами.
Николай Федорович Сазонов (Шувалов) – бывший воспитанник С[анкт]-Петербургского театрального училища. Вся его артистическая карьера прошла на моих глазах. Обладая привлекательной внешностью, он исполнял сперва роли молодых любовников. Затем он попал в полосу увлечения в Петербурге опереткой и в ней приобрел определенную и прочную репутацию благодаря умной, веселой игре, музыкальности и хорошему голосу. Затем он перешел на харáктерные роли, преимущественно в комедиях, заявил себя прекрасным Кочкаревым в гоголевской «Женитьбе». Роли он изучал с особенным старанием, обдумывая каждый жест и каждую фразу. Был тверд в ролях и в суфлере не нуждался. Изученная роль являлась в его исполнении стереотипной, какой она выливалась в первом ее представлении, такой же во всех деталях повторялась и в пятнадцатом. Игра его была жизненна; он был изобретателен на уснащения игры удачным движением и мимикой, но нигде не проявлял пересола. Ко всему этому он прекрасно и с большой обдуманностью пользовался собственным ручным гримом. Особенно окрепла репутация Николая Федоровича после художественного остроумного исполнения им роли Белугина в крыловской пьесе, переделанной из «Maître de forge»[163], – в «Женитьбе Белугина»[164]. Далее он исполнял с большим успехом харáктерные роли, везде проявляя обдуманность в деталях.
Сазонов был большой поклонник женской красоты и был избалован женским расположением. Женитьба его на превосходной, умной и интересной женщине, известной писательнице и талантливой публицистке Софье Ивановне Смирновой, не мешала ему пользоваться победами, что отразилось на его здоровье и привело к кончине раньше наступ ления старости. У Сазонова была дочь Любовь Николаевна, без особого успеха подвизавшаяся на Александринской сцене под фамилией Шуваловой.
Удачи Николая Федоровича в любовных похождениях сильно портили его репутацию в среде артистов. Автор очерка «Театральное болото»[165] Соколов, невзлюбивший Сазонова, преувеличенно и несправедливо очернил Сазонова, создав ему кличку «розового негодяя». Нельзя сказать, чтобы Сазонов жил в дружбе с артистами. Этому мешали упорно ревнивое отношение к своим сценическим интересам, мнительность, подозрительность и обидчивость, иногда по самым незначительным поводам. Служака Сазонов был образцовый, всегда на месте с основательно выученной ролью. В частности, не имея личных друзей в труппе, Сазонов в случае признаваемой служебной обиды кого-либо из товарищей энергично вступал в спор и по возможности отстаивал обижаемого. В отношении к представителям Дирекции Сазонов был весьма корректен, очень вежлив, но не дозволял безнаказанно наступать ему на ногу. Я лично в среде артистов ближе всего был с Сазоновым и сохранил о нем и о семье его самые хорошие воспоминания.
Нужно упомянуть, что в придворных кругах и в высшем обществе Сазонов завоевал репутацию опытного и приятного режиссера и руководителя в любительских спектаклях. Так, например, он ставил в Эрмитажном театре пьесу «Царь Борис»[166], а позднее, там же, – сочиненное великим князем Константином Константиновичем представление «Князь Иудейский»[167]. Позднее Сазонов был приглашен С[анкт]-Петербургским попечительством о народной трезвости к заправлению театрами попечительства в Народном доме и на Стекольном заводе. Совместно с работой талантливого режиссера Народного дома, Алексея Яковлевича Алексеева, русский драматический театр попечительства доведен был до возможности иногда догонять Александринский театр.
Владимир Николаевич Давыдов (Горелов) артистическую деятельность свою начал в провинции, будучи еще очень молодым человеком. Служил в труппе П. М. Медведева, под руководством которого развил свой выдающийся талант. О Давыдове так много написано, что очерчивать его как исполнителя ролей нахожу неуместным. Повторю лишь указание на Давыдова как на яркого представителя даровитых артистов упомянутого смешанного типа. В оценке его уравновешиваются значительная наличность большого вдохновения с изобретательностью и остроумием глубокого изучения ролей. Давыдов выделяется столько же как наитик, сколько как умовик.
Как служаку его нельзя одобрить. Человек он был истеричный, капризный и зачастую недостаточно правдивый и корректный. Неоднократно он ставил Дирекцию в затруднение, оставляя сцену по несогласию о размере вознаграждения. Однажды, получивши с согласия графа Воронцова ссуду в 3000 р., с выраженным мне лично обещанием возвратить деньги, внезапно оставил службу.
Владимир Николаевич обладал большим самомнением, которое свободно высказывал. Не имея в труппе соперников, он жил в миру с товарищами, но был замкнут и малообщителен. Он охотно показывал свой талант при всяком удобном случае, исполняя остроумные песенки, куплеты, рассказы и имитации, и в этом отношении оказывался неизменным забавником и душою собиравшихся артистических компаний.
Высоко ставя талант В. Н. Давыдова как актера, я по справедливости должен добавить, что в его исполнении случались и менее удачные роли. Так, например, исполняя роль Фамусова в «Горе от ума»[168], он далеко не был тем типичным московским барином, каким был знаменитый московский артист Самарин. Точно так же в ролях Городничего в «Ревизоре»[169] и Муромова[170] в «Свадьбе Кречинского»[171] Давыдов значительно уступал П. М. Медведеву.
Несмотря на значительный оклад содержания в Дирекции и на хорошие заработки в вакантное время, Владимир Николаевич всегда находился в поисках приращения своих материальных средств. С администрацией Дирекции Давыдов был в редких сношениях, появляясь в конторе лишь по вопросам ссуды, пособия или прибавки жалованья. К служебным административным порядкам он относился критически и любил при удобном случае ввернуть остроумное словечко по поводу того или другого чиновника, не исключая, конечно, ни Всеволожского, ни тем паче меня.
Рядом с этими крупными величинами Александринской труппы следует поставить талантливого актера Свободина (Козиенко), на многих ролях являвшегося соперником Давыдова. Раньше он был провинциальным артистом, и, к сожалению, рано кончил свою жизнь, исполняя главную роль в пьесе Островского «Шутники»[172]. Кончая драматическую роль бедняка, нашедшего ценный пакет, в котором вместо денег оказалась газетная бумага, и, как бы пораженный, падая в дверях, Свободин действительно скончался от разрыва сердца и принесен был в свою уборную уже мертвым.
Довольно ясным представителем артиста-интуитика, но с меньшим размером таланта, чем у Варламова, является в моих воспоминаниях артист Василий Пантелеймонович Далматов. Это был представительный мужчина с красивой внешностью, с хорошим голосом, с очень отчетливой ясной читкой. До поступления в Александринский театр он подвизался на частной сцене. Выделился он в Петербурге на харáктерных ролях, преимущественно на исполнении ролей молодых хлыщей и резонеров[173] отрицательного типа. Лучшая роль в его репертуаре была в пьесе «Бедная невеста»[174]. В подобного рода узком амплуа Далматов выявлял несомненный большой талант. Он как бы воплощался в изображаемый тип и остроумно давал совершенно неожиданные проявления характерных его особенностей. Но интеллект Далматова не был высок, он не оценивал своих способностей, тяготился исполнением ролей, отвечавших его таланту, и мнил себя драматическим артистом. Пытался даже, своеобразно по его соображению, сыграть роль Гамлета, но успеха не имел. При распределении ролей и при наименовании передаваемых ему он с упреком говорил: «Ага! Значит, опять какого-нибудь негодяя играть!» В служебных отношениях он был упорный критикан, протестант и, говоря о бухгалтерии конторы, именовал ее «Ваша лавочка». В случае недовольства артистов каким-либо распоряжением режиссера или конторской администрации Далматов был всегда готов выступить коноводом в объяснениях. С товарищами жил мирно. И на сценической работе, и в частной жизни проявлял много неразумных поступков. По этому поводу скопился целый ряд рассказов. Один из них, как достоверный рассказ многих свидетелей, считаю уместным привести здесь.
Пользовавшийся изрядным успехом у прекрасного пола, Далматов был некоторое время в близких отношениях с актрисой Стрепетовой, разошедшейся со своим мужем, актером Писаревым. Связь Далматова со Стрепетовой вскоре же прекратилась, по-видимому, не особенно мирным путем. Вскоре после этого шла в Александринском театре пьеса Аверкиева «Каширская старина»[175]. Героиню играла Стрепетова, отца ее – Писарев и героя – Далматов. В конце последнего акта, при развязке пьесы, когда отравившаяся героиня лежит на полу мертвая, входит герой Далматов, становится на колени возле лежащей покойницы, поднимает высоко от плеч ее голову и затем, со словами «Бедная страдалица!», сразу выпускает с рук голову, которая со стуком падает на пол. Вероятно, удар был изрядный и боль не малая. Поступок был нелепый во всех отношениях. Впрочем, он не прошел без последствий, не уловленных публикой, но ясно слышанных артистами и служащими на сцене. Когда с опусканием завесы раздались аплодисменты публики и вызовы артистов, к рампе подошла с улыбающимся видом Стрепетова, держа за руку с одной стороны Писарева, а с другой – Далматова, и приветливо обратилась к публике со словами: «Вот извольте посмотреть, здесь по обе стороны меня стоят два подлеца и негодяя», – и затем целый ряд неудобных для печати ругательств рассерженной Стрепетовой. В публике слова эти не были слышны, но жесты и лицо говорившей были приветливы и к месту.
На амплуа любовников приходят в моей памяти три артиста: Аполлонский, Петипа и Дальский.
Аполлонский является представителем того типа артистов, которые, обладая средними способностями при хороших внешних средствах, достигали прочного положения в труппе. Упорным трудом, тщательным и добросовестным изучением ролей они достигали значения сперва полезности, а затем и актера с именем. К этим относится карьера Аполлонского, которая повторила таковую же артиста Нильского – из прямой посредственности выработавшаяся в значительную величину. Аполлонский, подобно Сазонову, подлинное дитя Дирекции театров. Родившийся в стенах ее дома в Театральной улице, он с детства учился в театральной школе и, никогда не покидая Александринского театра, умер глубоким стариком.
Артист Петипа, сын балетмейстера Мариуса Мариусовича[176], на короткое время вступил в русскую драматическую труппу в Петербурге. При привлекательной внешности, с выработанными манерами и при несомненной даровитости он с успехом исполнял роли своего амплуа, но вскоре же перешел на частную сцену.
Самым талантливым исполнителем ролей молодых людей в мое время я должен признать Мамонта Дальского, сразу завоевавшего себе имя. К сожалению, в поисках большего заработка Дальский скоро покинул Александринский театр. Это был человек без хорошей нравственной репутации, но с большой, не вполне благовидной предприимчивостью. Сколько известно, он умер в [19]19 году в Москве под колесами трамвая.
Особо группируются в моей памяти три талантливых драма тических артиста: Медведев, Писарев и Киселевский.
О Петре Михайловиче Медведеве я уже говорил в своем месте как о главном режиссере. Как актер он редко выступал в Александринском театре. Отмечу здесь его несомненный успех в роли Городничего в «Ревизоре» и в роли Муромского в «Свадьбе Кречинского».
Писарев поступил в Александринский театр, оставив провинциальную сцену. Исполняя серьезные харáктерные роли пожилых людей, он свое среднее дарование пополнял тщательным и глубоким изучением изображаемых им типов. Как служака отличался исполнительностью.
Киселевский, служака довольно капризный и неустойчивый, был талантливый исполнитель на роли резонеров. В трудной роли Вишневского[177] в «Доходном месте»[178] Островского Киселевский дал художественный образ бюрократа.
В следующей очередной группе комиков на харáктерные роли я вспоминаю двух артистов, Шкорина и Арди. Оба они сумели на художественном исполнении даже эпизодических ролей сделаться любимцами публики и драгоценнейшими членами труппы. С особым удовольствием вспоминается мне Арди Счастливцевым в «Лесе»[179] Островского и Шкорин в роли слуги Подколесина в «Женитьбе» Гоголя.
Из артистов второго плана следует еще упомянуть Шевченко и Шаповаленко и, сколько я знаю, единственный ценный продукт С[анкт-]П[етер]б[ургских] драматических курсов – Усачева, работящего и вдумчивого артиста с заметным дарованием.
Особняком вырисовывается мне фигура знаменитого, всем известного Ивана Федоровича Горбунова. Он искусно и основательно обрисован Анатолием Федоровичем Кони в специально посвященном Горбунову очерке[180]. Я знал Горбунова помимо сцены, в частной жизни. Это был неподражаемый рассказчик, наблюдательный и остроумный литератор. Как сценический деятель он был значительно ниже своей репутации артиста. На сцене местами он производил впечатление малоопытного любителя. Я помню его в роли Ипполита в комедии Островского «Не все коту масленица»: он исполнял ее прямо неудовлетворительно. Занимательный в своих рассказах на сцене, Горбунов был еще интереснее в своих нередких импровизациях в тесной компании. Особенно остроумно исполнял он придуманную им роль глупого генерала Дитятина 2-го. Поддерживая с Горбуновым разговор как с Дитятиным, можно было удостовериться в необыкновенной находчивости и остроумии Ивана Федоровича. Как-то раз он вел у меня за ужином беседу с генералом Михаилом Ивановичем Драгомировым. Обращаясь к генералу Дитятину, Драгомиров спросил, был ли Дитятин участником Севастопольской кампании. «Как же, – отвечал Дитятин, – был». – «Были вы ранены?» – «Был ранен серьезно». – «А именно каким образом?» – «Кирпичом в голову». – «Как же это случилось?» – «Это было в командировке в Москве. Я проходил мимо строящегося дома, с лесов упал кирпич… и прямо мне в темечко. Очень было неприятно».
Далее Дитятин рассказывал о своей встрече с императором Николаем I: «Был смотр ученья Государя, я командовал полком и на ученье сделал маленькую ошибку. После ученья Николай I подзывает меня к себе и говорит: „Был ты, Дитятин, дурак, – дураком и остался!“ Любил меня покойный Государь», – добавлял растроганный Дитятин, сморкая нос и утирая слезы.
Иван Федорович был основателем театрального музея, в котором собрал изрядную коллекцию писем и других документов; нередко обращался он ко мне за маленькими пособиями для пополнения музея, помещение для которого было отведено за сценой Александринского театра при капитальном его ремонте. Средствами денежными Горбунов не обладал, он всегда был рад частному заработку. Он любил хорошо поесть и основательно выпить. Чуть ли не ежедневно можно было его застать в Петербурге у Палкина или в «Малом Ярославце»[181], а если в Москве – в Большом Московском трактире[182], большей частью нетрезвым. В подходящей компании он иногда приготовлял по собственному рецепту «капустник». В этом приготовлении он священнодействовал, торжественно брал большую миску и клал туда большой кочан кислой капусты, несколько крупных испанских луковиц и помидоров, рубил, посыпал солью и подавал присутствующим, стерео типно приговаривая: «Кушайте, господа… Этот капустник очень большой водки требует».
Горбунов был женат на немке, имел нежно любимую дочь Танечку и усердно старался акклиматизировать ее на сцене Александринского театра. Но это ему не удавалось. Неблагодарная внешность и отсутствие дарования помешали даже скромной карьере Танечки Горбуновой.
Особенный успех имел Горбунов в Москве, которую при всяком удобном случае посещал для частного заработка у своих ярых поклонников, богатых купцов.
Б. Артистки русской драмы
Перебирая всю совокупность своих впечатлений об актрисах русской драмы и сопоставляя их между собой, я прихожу к добросовестному заключению, что московский театр в последние 20 лет XIX столетия стоял неизмеримо выше петербургского. Целый букет даровитых актрис – как Федотова, Садовская, Никулина и впереди всех талантливейшая из всех виденных мною где-либо и когда-либо артисток незабвенная Марья Николаевна Ермолова – красовался на сцене Малого московского театра. Как-то раз приехал я из Москвы под впечатлением очарования от исполнения Ермоловой роли Иоанны д’Арк. Вскоре же в Петербурге попал я в Александринский театр на пьесу с М. Г. Савиной. Говорят, comparaison n’est pas raison[183], но я все-таки должен сказать: сколь же маленькой показалась мне наша талантливая премьерша Марья Гавриловна пред необъятным дарованием Ермоловой! С этими словами, вероятно, согласился бы и Кугель, написавший прекрасный, правдивый и теплый некролог покойной жемчужине московского театра.
Артистки петербургских театров, исполнявшие в мое время роли молодых премьерш, поименно таковы: Савина, Ильинская, Стрепетова и Потоцкая.
О Савиной так много написано, что излишне о ней много распространяться. Марья Гавриловна Савина, дочь актера Подраменцова (по театру – Стремянова[184]), начала свою артистическую деятельность в ранней юности в провинции и вышла замуж за актера Савина, разошлась с ним, перешла на сцену Александринского театра и вышла замуж за Никиту Никитича Всеволожского, племянника директора театров. После развода с Никитой Всеволожским она сделалась женой Анатолия Евграфовича Молчанова, бывшего мужа артистки Ильинской. Молчанов, после смерти Марьи Гавриловны, выпустил роскошное издание писем, документов и сведений, относящихся к биографии покойной артистки[185]. Издание это обнимает слишком большие подробности и заключает в себе труд, может быть, по своим размерам преувеличенный по сравнению с репутацией артистки.
Личные мои впечатления по знакомству с Савиной, помимо сценической ее работы, весьма обильны. Она часто посещала меня в моем конторском кабинете, встречались мы в различных собраниях, на артистических вечеринках, в театре, а в последующее время я часто бывал у Молчанова, с которым вместе она жила в молчановском особняке на Карповке. В моих воспоминаниях отразились, строго говоря, две Савины: Савина-артистка и Савина в частной и общественной жизни.
Марья Гавриловна Всеволожская, или Молчанова, была чрез вычайно остроумная и интересная женщина добрейшей души, отзывчивая к чужим невзгодам и тороватая[186] на помощь. После ее смерти у гроба артистки впервые узнали о существовании людей, которым она давала средства жизни. В обществе она оказывалась неистощимой в юмористических рассказах, где она проявляла глубокую наблюдательность и способность воспроизводить в лицах встречающиеся ей оригинальные типы. При рассказах ее, например, о Кавказских Минеральных Водах перед слушавшими Савину ясно обрисовывалась вереница людей разных возрастов, национальностей и социальных положений, со стаканами нарзана или ессентуков в руках. Не получив основательного образования, Савина пополняла его чтением, выучилась говорить по-французски, и могла поддерживать разговор на отвлеченные темы, и не лезла в карман за словом.
Что касается актрисы Савиной, то это был совершенно другой, неузнаваемый человек, необузданная, беспощадная и злая женщина. При преувеличенном самомнении она высоко расценивала свою репутацию и в то же время находилась в страхе утратить ее. Подозрительность и ревность доводили этот страх до непобедимой мании, которая проявлялась помимо ее воли и достигала размера способности переходить через труп воображаемой соперницы, не останавливаясь, если нужно, ни перед ложью, ни перед клеветой. С театральной администрацией Савина была в хороших отношениях, часто посещала контору, то с расчетами расплаты по долгам ее мужа, Никиты Всеволожского, то с хлопотами о предоставлении места для какого-нибудь служащего, то за справками.
Несмотря на крупный оклад жалованья, Савина всегда нуждалась в денежных средствах, в особенности для уплаты по поручительствам за мужа, и пополняла свой бюджет заработками в частных театрах. Но просьбами о пособии Савина не докучала Дирекции, а со своей стороны была торовата в помощи другим.
По личным моим впечатлениям о Марье Гавриловне как артистке, она обладала выдающимся талантом комической актрисы, но и только. Талант ее был узкий; она мнила себя актрисой драматической, но это было ошибкой. Опыты исполнения ею серьезных драматических пьес оказывались далеко не на высоте ее репутации. Успеху в этом направлении мешали между прочим и внешние средства Савиной. Во-первых, носовой звук голоса, к которому зрители не скоро привыкли. Во-вторых, ее мимика: во всяком патетическом моменте на лице Савиной с опущенными углами губ всегда отражалось ясное желудочное страдание. Сила Савиной в бытовых и комических ролях заключалась в изумительной отделке деталей изображаемых ею типов, в особых трюках, получивших кличку «савинских», в жестах, особых поворотах туловища, оригинальных движениях, гримасах и проч. Эти савинские трюки служили для многих актрис второго сорта – как, например, Карминой или Яворской – предметом подражания. У меня до сих пор стоит перед глазами неуклюжий конфузливый жест, с которым в какой-то пьесе скромная провинциальная девушка Савина протягивает в руки нарядной столичной барышни подносимый букет полевых цветов.
Пелагея Антиповна Стрепетова (по мужу – Писарева), бывшая провинциальная артистка, короткое время служила на сцене Александринского театра. Это была несомненно даровитая драматическая актриса, с темпераментом и хорошим голосом, но, к сожалению, сутуловатая, не обладавшая хорошей, удовлетворительной внешностью. Большое впечатление она производила на сильных бытовых ролях, как, например, в пьесе «Горькая судьбина»[187]. Всеволожской удачно изобразил ее в карикатуре с высоко поднятыми плечами и с руками до полу.
Мария Васильевна Ильинская, воспитанница Московского театрального училища, обнаружила при окончании курса драматические способности и усовершенствовала их под руководством артиста Самарина. На сцене Малого театра она приобрела высокую репутацию на ролях инженю. В начале карьеры Ильинская вышла замуж за богатого коммерсанта, имела от него дочь, но вскоре развелась с ним и стала женой Анатолия Евграфовича Молчанова. Затем она переведена была на службу в Александринский театр, где также завоевала заметное положение – в некоторых ролях, как, например, в пьесе «Сорванец»[188], она соперничала с Савиной. Побуждаемая мужем, который, как говорили, стремился попасть на службу в Дирекции театров и находил неудобным совмещать с этой службой содружество с актрисой, – Ильинская вышла в отставку и уехала работать в провинцию, где не нашла, однако, достойной себя карьеры. После долгих годов скитания по России Марья Васильевна закончила свою деятельность в Убежище для престарелых артистов в Петербурге на Петровском острове и скончалась, проживая в стесненном материальном положении вместе с младшей дочерью своей Молчановой.
Марья Александровна Потоцкая – провинциальная артистка, с большим успехом играла в театре Корша, откуда и была ангажирована в Александринский театр. Имея видное дарование, при счастливой внешности, она завоевала себе прочное положение и на петербургской сцене. Исполняя молодые роли, Марья Александровна приняла в свое распоряжение часть репертуара Марьи Гавриловны.
После артисток на молодые роли рельефно выдвигаются в моих воспоминаниях две почтенные фигуры артисток Жулевой и Стрельской, долголетних талантливых работников Александринской сцены.
Екатерина Николаевна Жулева (Небольсина) – воспитанница Московского театрального училища. По укоренившемуся обыкновению всех выделяющихся в Москве использовать для Петербурга, Жулева как талант была отправлена в петербургскую школу, где, окончив образование как актриса, была в 1847 году определена в Александринский театр. Скромно проведя свой соответствующий молодому возрасту репертуар, Екатерина Николаевна заняла прочное и высокое положение в качестве grande dame вплоть до своей смерти в преклонные годы.
Варвара Стрельская – исполнительница женских комических ролей, преимущественно в пьесах Островского. По блеску и тонкости комизма в этих ролях она, конечно, уступала московской актрисе Садовской, но во все время службы оставалась любимицей петербургской публики и симпатичнейшей добродушной женщиной.
Очертив комическую актрису Стрельскую, считаю долгом упомянуть о другой, более совершенной по комическому таланту актрисе Шуберт, очень недолго работавшей в мое время.
В заключение очерка петербургских актрис не могу не упомянуть о пяти ценных для театра полезностях, а именно: Дюжикова, Мичурина, Абаринова, Левкеева и Читау.
Антонида[189]Дюжикова обучилась драматическому искусству у преподавателя при петербургской школе Свезенцова и с успехом служила на скромных ролях.
Вера Мичурина – отпрыск талантливой семьи Самойловых, не лишена была таланта, но высоко не выдвигалась.
Антонина Абаринова сперва была певицей в русской опере, не занимала высокого положения, но была полезной артисткой. В каком-то спектакле в ответ на раздавшееся по ее адресу шиканье публики она высунула и показала ей язык. Дело должно было кончиться серьезно, но покровитель Абариновой, адмирал граф Литке, заступился за нее, и ее перевели в Александринский театр для исполнения опереток и других пьес. Актриса была не без таланта, но далеко не пошла. Была женщина с темпераментом, ездила в Испанию и очень интересовалась тореадорами.
Елизавета Николаевна Левкеева[190], бывшая воспитанница петербургской школы, была интересная по своему остроумию женщина, с успехом исполняла комические роли; например, очень хороша была, исполняя купчиху Белотелову в «Женитьбе Бальзаминова»[191]. Взбитые тучности в фигуре мешали широте репертуара Левкеевой. Находчивость и умение сказать остроумное словцо делали ее любимицей артистов в труппе и сосредоточивали около нее ряд анекдотов. Мне памятен один из них. Назначенный в 1882 году на должность полиц мейстера Александринского театра поручик л[ейб]-гв[ардии] Московского полка Клячковский, очень конфузливый человек, бродил утром по коридорам театра, разыскивая свой кабинет. Его встретила Елизавета Николаевна и, узнав, с кем имеет дело, взяла под руку и, введя его на сцену, где собрана была для читки пьесы вся труппа в полном составе, обратилась к товарищам со словами: «Вот, господа, господин офицер прислан сюда для наших надобностей». Можно представить себе, что испытал при этом бедный Клячковский.
Мария Читау – дочь бывшей актрисы Александринского театра Читау, жена актера Панчина. Располагала небольшим дарованием и с успехом исполняла роли в водевилях и аксессуарные.