И тут Гвидо сделал что-то, о чём мечтал уже много лет: он размахнулся и влепил этой женщине звонкую пощёчину.
– Заткнись! – рыкнул он, и, ошеломлённая, Регина и впрямь замолчала. Даже не попыталась гневно заорать или ударить его в ответ. Должно быть, она пока не до конца пришла в себя – что ж, правильно сделала. На то, что творилось вокруг, в здравом уме лучше было не смотреть…
Гвидо ударил Регину не только потому, что больше не мог её терпеть. Он пытался думать, а её болтовня мешала. В нём наконец проснулся волшебник, собранный и логичный. Неважно, как они к этому пришли; важно, что у мира появилась большая проблема. И нужно было что-то с ней сделать.
Вот только он был бы проклят, если бы знал, что.
Лексий увидел его издали. Он был… как скала в штормящем море: вокруг кричали и куда-то бежали, а Рад стоял и, запрокинув голову, смотрел на кружащую в вышине Огнептицу – равнодушно, словно на чайку над Невой…
Лексий тысячу раз повторил себе, что генрих не заслуживает имени его друга, но сейчас, здесь, его нужно было позвать, и, вопреки всем доводам рассудка, у волшебника всё равно вырвалось:
– Рад!..
Тот обернулся, посмотрел без удивления и пошёл ему навстречу. Лексий остановился и, пытаясь отдышаться, принялся шарить по карманам. На мгновение он подумал было, что потерял кольцо, и его сердце пропустило удар, но оно нашлось. Лексий кинул кольцо Раду, и тот поймал, почти не глядя. Ни о чём не спросил. Впервые в жизни Лексий был счастлив, что он генрих, которому всё равно, и что не надо никому ничего объяснять.
– Это твоё, – сказал он. – Послушай, ты сможешь успокоить этих людей? Хотя бы часть? Их нужно собрать вместе и соврать, что всё под контролем. Честное слово, вот это всё совсем никуда не годится.
Рад кивнул.
– Я попробую, – ответил он так невозмутимо, словно каждый день занимался утихомириванием паникующих толп. Иногда он бывал таким и до обручей. Какой смысл поддаваться чувствам, когда дело не ждёт?..
Да. Лексию тоже стоило это помнить.
– Рад, – сказал он, – можно мне попросить тебя о чём-то? Да, я… помню, что за время нашей дружбы и так уже превысил все лимиты просьб… Но это последняя. Самая-самая. Обещаю.
– Валяй, – пожал плечами генрих.
Ну же, давай. Это нужно сделать, чтобы идти дальше со спокойным сердцем…
– Лада, – выдохнул Лексий. – Я очень боюсь за Ладу. Пожалуйста, если ты сможешь… да, знаю, ты будешь в Оттии, а она-… Но если всё-таки сможешь, пожалуйста, присмотри за ней, ладно?
Рад одарил его долгим, бесстрастным взглядом.
– Что ты задумал? – наконец спросил он.
Лексий посмотрел на небо.
– Мне кажется, я знаю, что делать с этой штукой.
Слава богам, Рад не спросил «И что же?». Лексий не был готов произнести это вслух.
– Хорошо, – просто сказал Рад. – Удачи.
Когда он развернулся, чтобы уйти, Лексий вдруг до боли ясно понял: если не сейчас, то уже никогда. Если не сейчас, то уже всё, уже-…
– Постой! – окликнул он раньше, чем подумал.
Рад остановился и взглянул на него с немым вопросом.
Лексий выдохнул сквозь пересохшие губы и понял, что все слова куда-то делись. Так бывает. Иногда ты так устаёшь, что не можешь уснуть. Хочешь сказать столь многое, что теряешь дар речи.
Послушай, я не буду ни за что просить прощения. Я сейчас не хочу говорить о своей вине. Я хочу говорить о тебе.
Пожалуйста, ты просто знай, что ничего не изменилось, ладно? Что ты всегда был моим лучшим другом и всегда будешь. Что с того, что последнюю пару лет мы были далеки? Это часто случается с друзьями детства. Дети растут, у каждого своя судьба, и это правильно. Просто знай, что ты не стал значить для меня меньше. Даже теперь. Я пытался перестать думать о тебе как о тебе, потому что так было бы куда проще, но, в конце концов, даже мёртвых забывают не сразу, а ты ведь-…
Не знаю, может, я кажусь парнем, не помнящим добра, но, клянусь, я помню всё. Помню, как мальчишки изводили меня в первые дни в новой школе, а ты сказал им: «Оставьте его в покое», и они оставили. Помню, как весной, когда становилось тепло, мы гуляли допоздна, и ты всё равно успевал сделать уроки и дать мне списать. Помню, как ты читал какого-нибудь «Хоббита» или «Хроники Нарнии», а я смеялся, потому что тогда чтение казалось мне на редкость бестолковым занятием… Как ты думаешь, наверное, филфак стал моей кармической расплатой, да? Я помню, как ты не давал мне отчаяться, когда я проваливал экзамены, расставался с подругами, ошибался и уставал. Помню, как… мы вместе ехали в Питер, и мне казалось, что вот сейчас-то начнётся жизнь… и как твоя мама провожала нас на вокзале и обняла меня так, как уже много лет не обнимала моя. И как потом ты сказал мне, что её больше нет, сказал так ровно, как может только человек, горе которого способно разорвать любые обручи, и как я отчаянно искал слова, от которых тебе стало бы не так больно… и как их не было, этих слов.
Слова – такая странная штука.
Например, там, где мы с тобой выросли, у мужчин не принято говорить, что они друг друга любят. Ладно, я тоже не буду. Просто… ты знаешь, я рад, что мне не придётся возвращаться на Землю без тебя. Честное слово, это было бы уже совсем не смешно. Ты знаешь, я-…
Рад терпеливо ждал, глядя на него спокойными, холодными глазами генриха, и Лексий понял: уже нет никакого «сейчас».
– А впрочем, неважно, – сказал он. – Забудь.
И, развернувшись, пошёл прочь.
Рад не остановил его. Лексий и не ждал.
День был таким пасмурным, что не было даже толком светло. Но ветер улёгся, и наконец пошёл обещанный Ларсом снег. Он падал тяжёлыми крупными хлопьями, отвесно, как зимой… очень тихо. В мире почему-то вообще почти не осталось звуков. Лексий слышал их словно сквозь толщу воды, текущей мимо него, не задевая.
Мёртвые лежали, не шевелясь. На склоне холма по левую руку догорала молодая роща. Огнептица, кружащая над полем, высмотрела что-то внизу, плавной спиралью скользнула вниз и – опустилась на землю, сложив крылья.
Неужели всё поняла? Неужели… ждала его?
Там, на холме под Регининым флагом, Лексий услышал самое важное.
Расслышал за ненавистью боль.
Их так легко спутать. Этим утром он испытал на себе, как быстро одно может стать другим. Когда тебе делают больно, кто станет винить тебя за то, что тебе хочется передать эту боль дальше?..
Лексий смотрел на Огнептицу и видел бездонные, печальные глаза Лунолиса. Он хорошо помнил Либрию. Даже Книгу ухода, пусть детям в деревенских школах её и не преподавали.
Каково это – когда человек, которого ты любишь больше всего на свете, уходит? Не попросив прощения, не попытавшись ничего объяснить, просто бросив тебя, как надоевшую игрушку? Каково это – тысячу лет провести прикованным к небу? Каково это, когда крылья, привыкшие к полёту, каменеют на звёздном холоде, и всё, что ты ещё можешь – это смотреть вниз на людей? Конечно, ты не станешь разбираться, виноваты они или нет. Ведь ты сам не был ни в чём виноват. Справедливости нет; так почему бы просто не выместить ярость на тех, кто попался тебе на пути?..
Лунолис смирился, но Лунолис был свободен. Да, чертовски одинок, но он мог бегать по лесам, смотреть на луны, валяться в сырой от росы траве… и в конце концов даже нашёл кого-то, с кем мог говорить. Не сравнить со столетиями небесного плена.
Какой же вечностью Огнептице, должно быть, казались последние двадцать лет в человеческом теле…
И всё-таки так смешно. До чего часто те, кто причиняет зло другим, оказываются не злыми по своей натуре. Вот только от этого ещё хуже. Потому что так страдают все.
Интересно, что она собирается делать дальше? Хватит ли двух армий, чтобы остудить её пылающий гнев? И даже если ей расхочется убивать, где она будет жить? Этот мир слишком тесен для огромного создания, губящего всё, до чего дотронется, и он определённо слишком непрочен для её волшебства. Лексий чувствовал: если ничего с ним не сделать, оно начнёт размывать реальность. Разъедать пространство, нарушать законы физики… Сама того не ведая, Амалия сдерживала всю эту мощь, не давая ей выплеснуться разом. Кто-то из мудрецов прошлого сравнивал волшебника с перемычкой песочных часов…
Лексий не брался гадать, какие беды Огнептица способна вольно или невольно принести миру. Он знал одно: этому нужно положить конец.
Пустые ножны мешали; не останавливаясь, он на ходу расстегнул и отбросил пояс. Меч всё равно остался там, рядом с Данаи. Запоздало подумалось: надо было сказать Раду, чтобы его подобрали, может быть, парень ещё дышит, и, в конце концов, он такого не заслужил… Вылетело из головы. Ладно, пусть. Теперь уже всё равно. Что чья-то чужая смерть значит в шаге от своей?
Лексий о ней не думал. Он помнил уроки Брана и дал себе приказ сосредоточиться на цели. Нужно сделать то, что нужно сделать. Обо всём остальном будешь беспокоиться потом. Или уже не будешь.
Он шёл по полю, и всё остальное оставалось позади. Рад, Лада, Элиас где-то там. Чувства, кажется, всё ещё не включились, потому что ему так и не стало страшно. И… боль возвращаться тоже не спешила. Наверное, в нём что-то здорово сломалось – чем ещё объяснить, что количество трупов вокруг не ужасало даже вблизи? Нормальный человек давно убежал бы с воплем, а он просто смотрел на них, будто на картину Васнецова. Как бишь там её? Что-то про половцев…
Сильванские плащи, оттийские кольчуги, запрокинутые обожжённые лица. Кому-то повезло погибнуть до того, как начался весь этот бред, кто-то ещё успел его увидеть. Лексий шагал через поле напрямую, не трудясь обходить павших – просто переступая. Ну и что с того, что их столько. Ну и что с того, что у человека, лежащего вон там вниз лицом – а может, всё-таки показалось? – такой знакомый рыжий затылок. Не смотри туда. Перешагни и через это. Просто иди дальше. Надо идти.
Снег падал на землю белыми перьями.
Лексий не чувствовал себя героем. Чем дальше он шагал, тем меньше вообще чувствовал хоть что-то. Ни страха, ни тоски. Как будто уже испытал всё, что мог, и теперь ничего не осталось.