роты, что, если колесо войны набирает ход, остановить его может только чудо, что, в конце концов, Клавдий точно не хотел своему народу зла…
Но сердце – сердце никак не могло перестать ненавидеть.
И всё-таки, когда Клавдий предложил ему работу в школе, Танирэ согласился.
Он мог бы отказаться, если бы захотел. Это предложение не было приказом, но Танирэ принял его, потому что понял, что совершенно не знает, что ещё может сделать со своей жизнью. Чего хочет, что ещё может и, главное, зачем.
Школа была его единственным домом.
Он понял это, когда поехал повидать родителей в свою забытую Надзирателями Шелби-на-Руне, и мама со слезами обнимала его, приговаривая: «Ну и пусть, плевать на других, главное, что ты жив!..», а Танирэ, стиснув зубы, из последних сил держался, чтобы не вырваться из её объятий. Он слишком хорошо слышал: она боялась потерять не самое любимое дитя, а самое успешное. Когда он принёс присягу, его семья наконец поняла, что всё это время ставила не на тех коней. Что никто из его братьев и сестёр и мечтать не может о городском доме и положении почти как у лучших людей…
Когда в его семье поняли, что ошибались, думая, будто от бракованного жеребёнка не будет проку, они заговорили с ним совсем иначе. Жаль только, что волшебники слишком хорошо слышат ложь.
День, когда Танирэ собирался впервые наведаться в красный дом за кованой оградой, был безумно важным днём.
Танирэ пытался смотреть на себя глазами врача. Он не раз говорил себе: ты не можешь прожить в этой пустоте до конца своих дней. Я понимаю, тебе до сих пор больно, но рано или поздно придётся выйти из кокона и вспомнить, где ты. Книги по медицине учили, что восстановление начинается с момента травмы; как-никак, прошёл уже целый год, года должно было хватить… Горе никуда не делось, но Танирэ чувствовал, что, если не проснётся сейчас, то может не проснуться вовсе. Задание Клавдия пришлось как нельзя кстати. Нужно было хотя бы попытаться.
Здание школы пустовало больше года, и в нём нужно было навести порядок. Проверить библиотеку, отдать распоряжения слугам, проследить за уборкой, чтобы не пришлось краснеть перед гостями из Рутьи, прибытия которых ждали к началу лета. А потом… Клавдий дал Танирэ понять, что возраст, чересчур юный даже для мага, сполна окупается опытом прошлой зимы, а новым учителям понадобится помощник. Пока это казалось хорошим планом, а загадывать вдаль Танирэ не хотел и не мог.
Работая в школе, он получал право там жить, и это тоже было ему очень нужно. Как же он устал снимать комнаты где-то около Фонарной площади! Танирэ так к ним и не привык. Они были почти уютными – и всё-таки совершенно чужими. Всё равно что ночевать в чьём-то брошенном доме, зная, что завтра снова в путь по холоду и грязи…
Встречаться с прошлым лицом к лицу было страшно, но он не мог прятаться вечно.
Стоя перед зеркалом, Тарни-…
Не Тарни. Он запретил себе так себя называть. Ты мог быть Тарни и Жеребёнком в компании старших, всегда готовых позаботиться и помочь. Теперь ты сам по себе. Пора повзрослеть, господин Уту.
Стоя перед зеркалом, Танирэ поправил последнюю шпильку в волосах, ракушкой свёрнутых за ухом. Он давно уже не носил хвост: после всего, что случилось, казалось странным видеть в отражении того же человека, что и раньше. В своё время в порыве злости на весь этот проклятый мир он чуть было не обстриг волосы выше подбородка, но вовремя вспомнил, что это значило бы окончательно превратиться для каждого близорукого встречного в «милую девушку»…
Взглянув на своё отражение, он вдел запонки в петли манжет. Запонки помогали от привычки закатывать рукава, с которой Танирэ всё ещё не мог расстаться. Он злился на себя: Айду, вот уже несколько лет портной шьёт тебе одежду по твоей собственной мерке, а ты никак не перестанешь думать как мальчик, донашивающий рубашки за старшими братьями. Вот уж точно, человека можно вывести из деревни, а вот деревню из человека… Он покинул Шелби-на-Руне четыре года назад – и всё равно до сих пор чувствовал себя неуютно, надевая украшения. Запонки были совершенно необходимой частью столичного гардероба, но, подчиняясь моде, он выбирал самые простые пары из серебра. Может быть, золото смотрелось бы лучше, но для Танирэ это было бы слишком.
Боги, разве нелепый деревенский парнишка вообще мог помыслить о том, что станет носить белоснежные рубашки, и люди старше него будут называть его «господин Уту»? В Шелби он мог бы с годами рассчитывать разве что на «папашу», в тех краях это сходило за почтение…
Иногда Танирэ гадал, как сложилась бы его жизнь, если бы он струсил и не поехал в Урсул. Тогда в ней не было бы ни войны, ни потерь, ни кошмаров о степняке со стрелой в боку – Танирэ лишь недавно вновь научился нормально спать по ночам. Его вряд ли призвали бы в армию – без волшебства ему удалось бы разве что здорово насмешить оттийцев и быть убитым. Может быть, в шутках Брана правда была лишь доля шутки, и Танирэ смог бы стать служителем – служители всегда нужны. Или… учителем в их маленькой школе. Он пытался бы научить твердолобых детей пахарей и кузнецов хоть чему-то, и, как знать, вдруг среди них нашлась бы пара мечтающих о великом, которые, не слушая смеха и уговров, отправились бы покорять столицу. Может, потом они приехали бы повидаться – важными чиновниками, учёными, писателями… волшебниками.
И он ни о чём не жалел бы… потому что просто не знал, о чём жалеть.
Нет. Он стал именно тем, кем должен был стать.
И… хватит всего этого. Мыслей о том, что было и что могло бы быть. Пора идти.
Танирэ спустился по лестнице и вышел в прохладный и ясный весенний день. На высоком небе с лёгкими перистыми облаками виднелись бледные очертания лун.
Отсюда было недалеко, и он пошёл пешком по набережной канала. С каждым шагом сердце билось всё тревожнее – как будто идёшь на экзамен… на свидание… на казнь. Невидимые, где-то щебетали птицы – так же неистово, как там, на берегу Флёда, целую жизнь назад.
А потом Танирэ увидел кованую ограду школьного парка и понял, что прийти сюда было ошибкой.
Он переоценил свои силы. Войти в эти ворота было всё равно что стучаться в ставни дома, видя, что дверь болтается на одной петле, и за ней темно.
Какое-то время он просто стоял, как заколдованный, не в силах ни сбежать, ни идти дальше. Школа смотрела пустыми окнами, без укора и без радости, не видя его и, наверное, вообще ничего уже не видя, и Танирэ вдруг вспомнил, как стоял перед ней в свой самый первый раз, и страх так же подкатывал к горлу, как сейчас – горечь, и так же не давал ему войти.
Деревенский мальчик, напуганный шумом города. Волшебник, обожжённый крылом Огнептицы…
В этот раз некому будет подать тебе руку и сказать, что всё будет хорошо.
Танирэ сделал глубокий вдох и открыл ворота.
Он сразу понял, что ему не хватит сил войти с парадного входа. Вместо этого Танирэ прошёл по дорожке, ведущей к крыльцу, и свернул за угол, в парк. Лгать самому себе не было смысла: он просто тянул время. С этим местом было связано слишком много всего. Слишком много памяти. Слишком много счастья. Он не был уверен, что выдержит это сейчас. Что вообще когда-нибудь сможет выдержать.
Тополя́ в парке стояли окутанные зелёным туманом. Горько и свежо пахло едва распустившейся клейкой листвой. Что-то зашуршало в сочной траве, и, взглянув туда, Танирэ поймал мелькнувший среди зелени кончик хвоста. Базилевс, нисколечко не похудевший с тех пор, как они виделись в последний раз, учил трёх упитанных и свирепых на вид котят охотиться на ничего не подозревающего воробья, выискивающего на земле что-нибудь съестное.
Должно быть, если хоть что-то в этом мире – правда, то одно лишь то, что жизнь не остановить. Даже если ты останешься в стороне, она будет течь мимо, и ей будет всё равно.
Танирэ помнил, как читал на скамейке вон под тем деревом, и вечером Ларс приходил спросить, не холодно ли ему.
Как? Как он войдёт в этот дом? В их гостиную, где до сих пор звучат голоса тех, кого нет и больше не будет? В столовую, где они сидели за длинным-длинным столом только вчетвером, болтая и смеясь? В библиотеку, откуда Элиас тайком таскал для Танирэ книги, пока тот болел, и где Лексий, если нужно было, до глубокой ночи помогал ему разбираться в астрономии и физике?..
Нельзя наполнить разбитое. Этот дом – больше не твой дом. Никто тебя в нём не встретит.
Путь к задней двери шёл мимо площадки для фехтования, и Танирэ до последнего чудился на ней звон шпаг. Айду, очнись, кроме тебя, здесь никого нет…
Он вздрогнул, почувствовав на себе чей-то взгляд.
Пришелец стоял по другую сторону ограды парка, выходящей на заднюю стену дворца. Голубые глаза, чёрные волосы, родинка на левой скуле, совсем как у умершей королевы с портрета… Танирэ уже видел это лицо. Пока они с ребятами были простыми учениками, ещё не давшими присягу, его высочество Эдвин порой навещал их, когда ему становилось скучно. Они привыкли считать его раздражающим глупым мальчишкой, искренне считающим себя центром вселенной… но сегодня он был другим. Наверное, дело было во взгляде, куда более осмысленном, чем раньше. Или, может, в том, что его вечная ухмылка куда-то исчезла…
Когда Танирэ посмотрел в его сторону, Эдвин, кажется, смутился. Это было совсем на него не похоже.
– Привет, – неуверенно сказал он.
– Привет, – отозвался Танирэ, равнодушно, но не враждебно. В этот раз царевич не начинал первым, и, в конце концов, нельзя отказывать человеку в праве измениться.
Войны умеют оставлять свой след даже в тех, кто сам не брал в руки меч.
Прошлой зимой Эдвин не покидал столицу. Трусость была ни при чём: ни один монарх в здравом уме не пустил бы воевать единственного наследника; вот только эхо того, что творилось на полях битв, было слишком хорошо слышно в столице. Танирэ знал: страшно было не только тем, кто дрался. И больно тоже.
– Это правда? – спросил Эдвин. – Вы снова откроетесь?
Тебе-то какое дело? Неужели скучал?