Сильвия и Бруно — страница notes из 40

1

В самом начале 1873 года Кэрролл стал вхож в дом Роберта Сесиля, лорда Солсбери, нового лорда-казначея Оксфордского университета (с 1885 года — премьер-министра Великобритании). Как и Кэрролл, маркиз Солсбери был питомцем Крайст Чёрч, что было немаловажным в их сближении. Посещая лорда, Кэрролл развлекал его дочерей, Мод и Гвендолен, тут же сочиняемыми сказками. Именно эти сказки составили канву сказочной части романа. «Сильвия и Бруно» вышел в свет в 1889 году. — Здесь и далее — прим. перев.

2

Итак, в отличие от «Алисы», то есть сказки, первоначально имевшей адресата — троих маленьких сестричек и одного взрослого мужчину (достопочтенного Робинсона Дакворта) — и рассказываемой спонтанно, придумыванием на ходу ситуаций со знакомыми слушателям мотивами, «Сильвия и Бруно» начинались как письменные заметки. Можно сказать, книга как целое создавалась автором из ничего и ни для кого конкретно — возможно, лишь для самого себя. В романе, разумеется, присутствуют и такие места, которые первоначально тоже имели адресата (см. предыдущее прим.), либо, подобно «Алисе», сочинялись походя в присутствии слушателя. Так, например, одна из ближайших маленьких подружек писателя, Энида Стивенс, поведала впоследствии, как Кэрролл, едва они вошли в дом с прогулки, бросился к письменному столу, чтобы записать особенно удавшиеся строфы «Песни безумного Садовника», только что придуманные ими совместно. И это при том, что большинство известных нам строф «Песни» уже было опубликовано до встречи Кэрролла с Энидой, — однако присутствие слушательницы вновь одарило автора творческим импульсом. Тем не менее, выражаясь словами исследовательницы Дженни Вулф, не в игровом общении со слушателями писал Кэрролл свой роман, но как литературный трудяга, в полном одиночестве, для людей, которых никогда не встретит (ср. прим. 1 к Предисловию Второй части касательно отказа Кэрролла слышать какие бы то ни было суждения о романе, по выходе его из печати, от сторонних лиц). Вероятно, именно последнему обстоятельству роман обязан дидактическими пассажами, замедляющими действие реальной части романа и составляющими решительный контраст весёлости и эмоциональности его сказочной части, но выписанными автором с нешуточным тщанием. Здравомыслящий член общества, как он сам отзывался о себе подобных (и очевидным образом вышучивал во Второй части), Кэрролл страстно мечтал сказать нечто «в надежде подать тем детям, которых я люблю, несколько мыслей, не чуждых, на мой взгляд, часам невинного веселья, и составляющим самую жизнь Детства, а также в расчёте» и проч. Прекрасно понимая, что такие вещи с глазу на глаз детям (и взрослым тоже) не говорят, он использовал для этого страницы своего романа; неоднозначное восприятие книги читателями было тем самым предрешено. Мартин Гарднер, находя в романе множество искрящихся весельем мест и обильно цитируя сам роман в «Аннотированной Алисе», тем не менее считал книгу мёртворождённой. Напротив, Жиль Делёз утверждал в своей «Логике смысла», в значительной мере вдохновлённой творчеством Кэрролла, что в «Сильвии и Бруно» автор довёл до совершенства те методы письма, которые только нащупывал при написании «Алисы».

3

«Сказание о Старом Мореходе», часть вторая (пер. В. Левика). Кэрролл, по собственному признанию, был «жаден до цитат», при том что, как отмечают исследователи, английская литература и сама тяготеет к цитатности. Как указывается в журнале «Knight Letter», издаваемом Североамериканским обществом Льюиса Кэрролла (№6, с. 1), кэрролловские сочинения и его многочисленные письма полны цитат и реминисценций из литературы всех эпох и многих народов, от античной классики до современных ему третьеразрядных авторов. Последующие страницы «Сильвии и Бруно» подтвердят это замечание.

4

Псалом 118, ст. 103. Не вывез ли Кэрролл это соображение (о желательности заучивания наизусть псалмов и других текстов Писания и духовных книг) из России? Во время своего пребывания в нашей стране Кэрролл часто встречался и много беседовал с духовенством, в том числе и высшим; мы совершенно вправе предположить, что в таких беседах затрагивались и вопросы народного образования, неизменно интересовавшие Кэрролла. Как известно, образование детей почти всех сословий в России начиналось с изучения Псалтыри, по которой учились грамоте, и в последующей жизни Псалтырь и иные духовные книги постоянно сопровождали человека зримым или незримым присутствием. В своём дневнике Кэрролл отзывался о России либо очень хорошо, либо доброжелательно; большинство сторон русской жизни вызвали в нём похвалу и сочувствие. Стоит упомянуть здесь хотя бы три, не оставлявшие Кэрролла равнодушным в течение всей его жизни: поезда (их удивительные спальные вагоны), еда и театр. Последнее мы поясним: игра русских актёров (притом провинциальных, в Нижнем Новгороде) восхитила его своей естественностью — актёры играли совершенно без оглядки на зрителей. Настоящий комментарий будет иметь продолжение в дальнейшем.

5

Уильям Робертсон (1721—1793) — знаменитый в своё время шотландский проповедник-пресвитерианин и историк Шотландии. Даже современный читатель знаком с ним по классике как с достопримечательностью: его, словно туристы, специально отправляются послушать приезжие в Эдинбург по делу герои романа Вальтера Скотта «Гай Мэннеринг».

6

В 1818 году Томас Баудлер издал десятитомник шекспировых пьес под общим названием «Семейный Шекспир» (подобно брату и сестре Чарльзу и Мэри Лэм, сообща составившими широко читаемую и поныне книгу «Рассказы из Шескпира», нешуточный труд к созданию «Семейного Шекспира» Баудлера приложила также его сестра Генриетта). Это собрание много раз переиздавалось и пользовалось большой популярностью; и всё же Доджсон, по его собственному выражению (в письме матери одной из его маленьких приятельниц, Марион Ричардс), «возмечтал баудлеризовать Баудлера». Этой мечте, которая владела им много лет, не суждено было воплотиться в действительность, зато Доджсон обогатил английский словарь ещё и словечком «баудлеризовать» («bowdlerize v книжн. выбрасывать или заменять нежелательные места (в книге и т. п.)» — «Большой англо-русский словарь (Гальперина и Медниковой)»).

7

Евангелие от Луки, гл. 12, ст. 20.

8

В тот момент, как я написал эти слова, раздался стук в дверь, и мне передали телеграмму, извещавшую о внезапной смерти моего близкого друга. — Прим. автора.

9

Все там будем — всем урна судеб рано ли, поздно ли готовится выбросить жребий, и отвозящая в вечное изгнанье ладья уже нас ожидает (лат.).

10

Т.е. повторяют иронический призыв апостола Павла к неверующим в воскресение из мёртвых (Первое посл. к коринф., гл. 15, ст. 32).

11

Цитата из Мильтона («Ликид», или «Люсидас», ст. 67), ставшая крылатой в английской литературе.

12

Т.е., к женщинам. Выражение «нежное и чувствительное» применительно к женскому сердцу, женщинам (Фильдинг, Готорн) и в некоторых других случаях (вероятно, по перенесению; см. «Бурю» Шекспира, акт II, сцена 1, слова Адриана, но не во всех переводах) — клише англоязычной литературы.

13

2-я книга Царств, гл. 1, ст. 26.

14

Предзаключительные строфы поэмы Сэмюэля Кольриджа «Сказание о Старом Мореходе».

15

В главе X «Другой Профессор» читатель встретит явную иронию над образом жизни Леонардо да Винчи. Не иронизирует ли здесь автор над некоторыми житейскими правилами Канта? Общеизвестно, что Кант имел привычку по утрам, перед тем как сесть за письменный стол, вышагивать строго отмеренное расстояние в строго установленное время, невзирая на погодные условия. Между тем эту его привычку нельзя счесть простой причудой: таким образом немецкий  профессор (обратим внимание! — над немецкими профессорами Кэрролл любил подтрунить) вновь и вновь задавал своему сердцу здоровый ритм; такая метода вышагивания с сосредоточением на этом занятии вполне действенна, невропатологи рекомендуют её пациентам по сей день. Образованные люди в XVIII — XIX веках часто следовали советам советам Канта. В дневнике Ивана Сергеевича Тургенева от субботы 27/15 января 1883 г. имеется такая запись: «В прошлое воскресенье, 2/14 янв<аря> так-таки и вырезали у меня невром <...> Было очень больно; но я, воспользовавшись советом Канта, старался давать себе отчёт в моих ощущениях — и, к собственному изумлению, даже не пикнул и не шевельнулся. А длились вся операция минут с 12. Невром был с грецкий орех — большой. Потом меня уложили — и так я пролежал 14 дней».

16

Итак, изобретения — если вести их отсчёт от Белого Рыцаря — продолжаются! Правда, те изобретения были, как помнит читатель, в большинстве своём бесполезны. Бесполезные изобретения упоминаются и теперь — например, «новый способ» сломать ключицу. И всё же, чтобы читатель мог судить, насколько полезно это, первое явленное ему в натуре, изобретение Профессора, укажем, что понятие «горизонтальные осадки» действительно применяется в метеорологии. Оно, правда, не на слуху у отечественного читателя, жителя равнин, однако прекрасно знакомо англичанам. Горизонтальные осадки — это не дождь, идущий с неба, но влага, которая выпадает подобно дождю, только зачастую ниже пояса — из сгустков плывущего невысоко над землёй тумана. Это явление можно наблюдать в гористых областях, покрытых растительностью, в Англии преимущественно — у побережья.

Сапоги-зонтики способны помочь и в иных случаях. Вспомним пассаж из одного русского романа. «Так была уже сильна роса, что втулки тележных колёс, цепляясь за верхушки высоких придорожных былинок, сбивали с них целые гроздья тончайших водяных брызг — и зелень травы казалась сизо-серой. Марианна опять пожалась от холода. „Свежо, свежо, — повторила она весёлым голосом. — И воля, Алёша, воля!“» Здесь описан ещё один вид осадков, часто относимых к горизонтальным, — так называемые конденсационные осадки. Как видим, это явление общее для европейских средних широт, которым не свойственна засуха. Однако и на великих равнинах Евразии конденсационные осадки можно искусственно вызывать даже в засушливое время года, см. другое изобретение — нечто вроде степного каменного колодца в повести Леонида Платова «Дата на камне». Только подобно тому как зонтики, предназначенные для спасения от горизонтальных осадков, нужно опускать пониже, вместо того, чтобы поднимать над головой, так и при создании «колодца» для улавливания конденсационных осадков поступают наоборот — не копают вниз, а возводят вверх нечто вроде каменного купола!

17

Здесь повествование совершает первый скачок между планами романного бытия: теперь рассказчик уже не в Запределье — то есть, не в сказке, — а в привычной для себя викторианской действительности. А вот с точки зрения коренных обитателей Запределья рассказчик переносится из их родного мира в Сказочную страну.

18

Отсылка к поэме Вергилия, где тот описывал раздумья не раз охваченного заботами Энея выражением, которое С. Ошеров перевёл как «мечется быстрая мысль, то туда, то сюда устремляясь». Вергилий — любимый писатель Кэрролла, и читатель ещё не раз встретит цитаты из него в сочинениях нашего автора.

19

Переводчик, в свою очередь, позволил себе воспользоваться строчкой из одного детского стихотворения, написанного в 60-е годы прошлого века (автор — Ирина Токмакова).

20

В книге «Льюис Кэрролл и его мир» Дж. Падни рассказывает со слов первого биографа Кэрролла и его племянника Стюарта Коллингвуда, что в своей квартире в колледже Христовой Церкви Кэрролл собрал обширную медицинскую библиотеку, которой не погнушался бы и настоящий врач. Толчком собиранию книг, продолжает Падни, послужило потрясение, испытанное Кэрроллом, когда он наблюдал приступ эпилепсии у студента. «Я благодарен судьбе, что в ту минуту проходил мимо, — писал он, — и получил возможность быть полезным в этих чрезвычайных обстоятельствах. Я понял, насколько беспомощным делает нас невежество, и дал себе слово прочитать какую-нибудь книгу о непредвиденных обстоятельствах, что, мне кажется, следует сделать каждому». Начал Кэрролл с книги «Советы оказавшимся в непредвиденных обстоятельствах». По завещанию Кэрролла его библиотека перешла к его племяннику Бертраму Коллингвуду, ставшему профессором физиологии в больнице «Сент-Мери» в Паддингтоне; там в тридцатые годы прошлого века открылось детское отделение имени Льюиса Кэрролла. (См. Падни Дж. Льюис Кэрролл и его мир. М., 1982. Пер. В. Харитонова. С. 66—68.)

Но только ли этот факт собственной биографии подтолкнул Кэрролла к упоминанию своих медицинских штудий на страницах романа? Marah Gubar, автор статьи «Lewis in Wonderland: The Looking Glass Word of Sylvie and Bruno» (Texas Studies in Literature and Language, Vol. 48, No. 4, Winter 3006), считает что мотив «болезни сердца» имеет более глубокую подоплёку. В заголовке статьи не случайно стоят как «Сильвия и Бруно», так и «Зазеркалье» — последнее даже дважды! Сопоставив обе сказочные повести, автор пишет: «Кэрролл был далёк от изображения любви рассказчика к детям как склонности естественной и безгрешной; его отношение к ней — как к случаю патологии. Так, перво-наперво мы узнаём о рассказчике, что он страдает „болезнью сердца“. И действительно, в ходе повествования такой диагноз постоянно подтверждается: уже в начале рассказа этот персонаж совершает путешествие на поезде, чтобы получить независимое заключение от Артура, ведь тот врач. К несчастью, Артур согласен с коллегами <...>. Но каковы же упоминаемые им симптомы? Нам об этом не скажут. Единственное, что нам делается известным о сердце рассказчика, так это то, что оно полностью отдано ребёнку. Так, во время этого первого путешествия по железной дороге рассказчик всматривается в скрытое за вуалью лицо леди Мюриел, сразу же назначив незнакомую девушку „Героиней“ своей истории. Но когда он пытается обрисовать для себя это скрытое под вуалью лицо, то способен вообразить лишь одного-единственного человека! Эта минута и выдаёт нам природу сердечного порока рассказчика: идеального товарища по романтическому приключению он воображает только ребёнком» (с. 385).

Далее исследовательница развивает свою концепцию. «Такая любовь к детям наносит урон не только самочувствию рассказчика, но также и первичному объекту его симпатии. Сильвию не радует проявление к ней особого внимания; наоборот, рассказчик замечает, что „чудный ребёнок, казалось, постоянно опасался, что его похвалят или хотя бы заметят“ (глава V „Матильда-Джейн“ второй части романа). А когда Сильвию попросили сыграть на рояли, она соглашается лишь потому, что „твёрдо решилась пожертвовать собой, чтобы постараться ради леди Мюриел и её друзей“. Ведь в то же время она страдает, будучи выставлена на всеобщее обозрение: „Сильвия отыскала взглядом меня. В её глазах сверкали слёзы. Я попытался изобразить на лице ободряющую улыбку, но было заметно, что нервы ребёнка слишком напряжены от этого первого появления на публике, поэтому девочка растеряна и напугана“ (глава XII „Сказочная музыка“ второй части). Эта сцена выдаёт кэрролловскую убеждённость в том, что вуайеризм у взрослых, как и у самого рассказчика, во все глаза разглядывавшего детей на Лондонской выставке (см. главу XIX „Сказочный дуэт“ второй части — А. М.), на детях отражается болезненно. Такие неравноправные отношения, в которых охота и удовольствие принадлежат одной стороне, не просто травмируют эмоциональное здоровье детей. По мнению Кэрролла, они угрожают самому их существованию, поскольку подобное несовместимое сочетание влечёт и физическое воздействие. Многочисленные примеры из романа свидетельствуют об испытываемой автором тревоге, что дети не входят во взрослые игры свободно; нет, — они сами игра (по-английски игра слов: „добыча“ — А. М.), беззащитная дичь, травимая и со вкусом пожираемая хищниками-взрослыми». В конце концов исследовательница возвращается к высказываниям Кэрролла из Предисловия, характеризуя его взгляд на взаимоотношения взрослых и детей в духе осуждаемого Кэрроллом «неспортивного поведения» (сс. 385—386).

Исследование, предпринятое Марой Губар, действительно позволяет говорить о схожести кэрролловских концепций миров Зазеркалья (и Страны чудес) и Сказочной страны — нашего реального мира. Многие критики и во времена Кэрролла и позднее обвиняли мир Страны чудес в жестокости, в ежеминутном ожидании наказания. В викторианском мире романа «Сильвии и Бруно» нет наказаний («Никто никого не будет здесь называть», — объявляет леди Мюриел); и всё-таки вышесказанное позволяет заглянуть и в тёмные уголки светлого романного мира.

21

С этим рассуждением удивительно перекликается замечание одного прекрасного стилиста и литературного редактора о том времени, когда она училась литературному мастерству у своего старшего товарища и коллеги. «Труднее всего мне давалась та краткость, ясность и сдержанность слога, которой требовал от меня Самуил Яковлевич [Маршак]. Для того, чтобы выражать мысли и чувства кратко, надо научиться выражать их сильно, а я этого совсем не умела. Насколько я понимаю теперь, Самуил Яковлевич хотел уберечь меня от размашистого фельетонного красноречия. Помню, тогда, работая рядом с ним, я впервые начала понимать, что сделать страницу короче — это чаще всего вовсе не означает, что надо то или другое место попросту зачеркнуть; нет, это означает, что надо найти для мысли более сильное выражение» (Лидия Чуковская. Избранное. М., «Вече», 2011. С. 547).

22

Рассказ вновь обращается к сказке, в точности к тому мгновению, когда от неё оторвался (то есть к мгновению сразу после фразы «А позавтракал он в одиночестве, ранним утром; поэтому просил не ждать его, миледи», см. начало этой главы).

23

Под-Правитель, конечно же, хотел сказать «Вы только послушайте!»; миледи так и поняла это и возмутилась. Курьёз заключается в том, что слаженным возгласом «Слушайте, слушайте!» (в значении «Верно, верно!») в особой певучей манере та или иная парламентская фракция выражает одобрение выступающему в английском парламенте. В романе «Сильвия и Бруно» этот возглас мы слышим уже во второй раз; ранее он раздавался в первой главе со стороны толпы манифестантов, где был воспроизведён нами по смыслу именно как «Верно, верно!»

24

Александр Селькирк (или Селькрейг) (1676—1721) — шотландский моряк. Повздорив с капитаном корабля «Чинкве Портс» Томасом Страдлингом, был высажен на остров Хуан Фернандес, где провёл около четырёх лет в полном одиночестве. Послужил прототипом Робинзона Крузо и стал героем нескольких биографий. Данные слова взяты из стихотворения Уильяма Каупера «Одиночество Александра Селькирка»: так его герой отзывается о встреченных им на необитаемом острове диких животных, никогда не видавших человека.

25

Приведённое здесь у Кэрролла английское выражения восходит по меньшей мере к «Эдуарду II» Кристофера Марло (1593 год; акт II, сцена 5). Выражение стало расхожим в криминальной хронике девятнадцатого века; уже в самом начале 1800-х годов в целый ряд американских книг для чтения в классах — а они впоследствии неоднократно переиздавались — вошёл рассказ о подвергшемся нападению человеке, который был бы непременно найден «истекающим кровью», если бы не собака, которая зализывала ему рану.

26

Означает ли этот пункт про хлебную подливку, что наша новая знакомая готовится вскоре приступить к обязанностям хозяйки дома? К новым для неё обязанностям, должны мы сказать, ведь она с таким увлечением вникает в описание приготовления одного из самых повседневных английских блюд! Не с него ли и начала она чтение этой поваренной книги?

27

Предложить привидению присесть нужно не только из обычной светской вежливости. Это — простейшее средство завязать с ним разговор. Как известно (см., хотя бы, Кэрролловскую «Фантасмагорию», а также любое другое толковое сочинение о призраках, хотя бы «Гамлета» или «Фауста»), призраку не полагается заговаривать первым.

28

Гамлет в первом акте одноимённой пьесы пытается успокоить тень своего отца, требующую мести. Разумеется, ни о каком стуле речи не идёт, леди Мюриел шутит. Просьба «Rest, rest» в устах Гамлета означает на самом деле не «Присядь» (как это слово могло быть понято в светской гостиной), но «Успокойся, не волнуйся». Так стоит в русских переводах «Гамлета».

29

Согласно Русскому дневнику, на Доджсона очень хорошее впечатление произвела российская железная дорога. Вероятно, для некоторого объяснения этого факта можно сослаться на слова Чехова, сказанные им весной 1891 года в письме своим родным из путешествия в Ниццу по береговой железнодорожной ветке: «Заграничные вагоны и железнодорожные порядки хуже русских. У нас вагоны удобнее, а люди благодушнее. Здесь на станциях нет буфетов» (ПСС, Письма, т. 4. С. 214).

30

«Песнь последнего менестреля» Вальтера Скотта, песнь II, строфа IV.

31

Главная героиня романа носит титул «леди», поскольку она, как будет видно дальше, дочь титулованной особы (графа). В таком случае титул «леди» всегда предшествует её имени и сохраняется на всю жизнь — даже после замужества за супругом, вовсе не имеющем титула.

32

Доппельгейстами, или доппельгенгерами (последнее слово переводится с немецкого как «ходячая копия»; таков один из персонажей «математической комедии» «Эвклид и его Современные Соперники») зовётся особая порода духов, являющихся как бы двойниками обычных людей. В поэме «Фантасмагория» они тоже упоминаются, только уже не под столь мудрёным (ради стихотворного размера) названием «двойники». Здесь, вероятно, автор даёт Барону такое имя не только ввиду того, что данный персонаж принадлежит иному миру, но также ввиду его необыкновенной толщины, превышающей толщину одного человеческого тела.

33

Этот свободно (а дальше — и несвободно) падающий дом есть не что иное, как усложнённый вариант мысленного эксперимента, который в следующем столетии назовут лифтом Эйнштейна. В статье о Кэрролле Честертон пишет: «Подозреваю, что лучшее у Льюиса Кэрролла написано не взрослым для детей, но учёным для учёных... Он не только учил детей стоять на голове, он учил стоять на голове и учёных». (См. Кэрролл Л. Приключения Алисы в Стране чудес. Сквозь зеркало и что там увидела Алиса, или Алиса в Зазеркалье. М., 1978. Пер. Н. Демуровой. Стр. 238.)

34

На этом заканчивается первый из многочисленных учёных разговоров, которые не раз ещё развлекут читателя этого романа. Такие разговоры были совершенно в духе времени, а ведь «Сильвия и Бруно» — это именно роман в духе времени, даже по форме (точно так же формально, с двумя параллельными планами бытия, сказочным и реальным, выстроен роман Джорджа Макдональда «Фантасты»), викторианский до самой ничтожной запятой. В структуре «Сильвии и Бруно» такие разговоры занимают неслучайное место, но упоминаются и в иных сочинениях той эпохи — мимоходом, как нечто привычное, вроде обедов или чаепитий. В качестве примера можно напомнить читателю краткий эпизод из огромного романа «Мидлмарч» Джордж Элиот. Здесь характерно, что принимающая участие в сценке Доротея Кейсобон всего час или два назад испытала сильнейшее нравственное потрясение. И тем не менее ей, приглашённой отобедать в дружеский дом, удаётся найти облегчение от невесёлых мыслей. «Вечер прошёл в оживлённой беседе, и после чая Доротея обсуждала с мистером Фербратером, каковы могут быть нравы и обычаи существ, беседующих между собой посредством усиков и, быть может, способных созывать парламент и проводить в нём реформы» (книга VIII, глава LXXX; пер. И. Гуровой и Е. Коротковой). Излишне и пояснять, что подобные разговоры зачастую затрагивали самые насущные темы — в данном случае билль о реформе. (В «Окончании истории» читатель встретит очень похожий разговор — также на «биологическую» тему.)

Исследователь викторианской эпохи Уильям Ирвин в книге «Обезьяны, ангелы и викторианцы» специально останавливает свой взгляд на этой склонности, присущей англичанам в XIX веке (первое издание названной книги вышло в самом начале Холодной войны, что наложило свой отпечаток на приведённые ниже строки): «Сегодня людям внушает священный ужас не столько сам мир, сколько способность человека заставить его взлететь на воздух. Но в XIX веке истина ещё не находила воплощения ни в сверхвзрывчатке (хотя, как мы только что видели, уже описан лифт Эйнштейна — преддверие теории относительности — А. М.), ни в грозных газетных выступлениях, ни в правительственных указах; она не была объектом преследования идеологической полиции и даже в самых значительных своих выражениях не принимала вида математической формулы. Она была не только отвлечённой, но и человечной; её скорей не создавали, а открывали... Она ещё могла быть поэтической; ещё считалось, по крайней мере, что ею жив человек. Если иной раз поиску соответствовали муки и терзания, то бывало, что он проходил и радостно, самозабвенно, а порой даже весело и празднично. Истину находили за обеденным столом или покуривая с друзьями у камина... Дискуссионные клубы были неотъемлемой принадлежностью жизни викторианцев, как для нас клубы поборников новых идей или врачи-психиатры». (Здесь и ниже мы цитируем названную книгу по изданию М., «Молодая гвардия», 1973, в переводе М. Кан.)

35

Итак, рассказчик всё ещё обуреваем, как, возможно, выразился бы сам Кэрролл, Научным Поиском. С физики его внимание внезапно переключается на биологию, и такой переход совершенно неслучаен. Жизнь зоофитов здесь и ботаника несколько далее, к концу первой части, — два самых, пожалуй, популярных в ту эпоху предмета учёного обсуждения в научных кругах и светского разговора на учёные темы среди широкой публики. С исследования зоологии морских беспозвоночных, с систематики моллюсков, кишечно-полостных и оболочников во время плавания к берегам Австралии в 1846-1850 годах на судне «Рэттлснейк» начал свою научную деятельность Гексли (несколько ранее, ещё до поступления на медицинское отделение при Черинг-кросской лечебнице, Гексли наобум взялся участвовать в публичном (!) конкурсе по ботанике и получил серебряную медаль). Герберт Спенсер, прослушав блистательный доклад Гексли об океанских гидроидных на съезде Британской ассоциации в 1852 году, использовал кое-какие из приведённых в нём фактов в своей работе «Теория популяции, выведенная из общего закона плодовитости у животных», в которой впервые было высказано знаменитое суждение: «Ибо в обычных условиях безвременно погибают те, в ком меньше всего способности к самосохранению, а отсюда с неизбежностью следует, что выживают и дают продолжение роду те, в ком способность к самосохранению проявляется с наибольшей силой, то есть отборная часть поколения» (цитата по книге У. Ирвина). Из последующих публикаций следует выделить популярную, но тщательно иллюстрированную книгу «Главк, или Сокровища прибрежных вод» 1855-го года (переиздания следовали ещё и в XX веке), автор которой, Чарльз Кингсли, с улыбкой, но и не видя способа уклониться, приводящий в ней Спенсерову максиму «выживает сильнейший» — впоследствии создатель других знаменитых викторианских сказочных повестей (из которых известнейшая — «Дети воды»!) и литератор социалистического толка.

Названных авторов опережал Дарвин: его вторая, вышедшая после «Путешествия натуралиста на корабле „Бигль“», книга (1842), была посвящена строению и распределению коралловых рифов, а в 1848 году Дарвин приступил к работе над фундаментальным трудом об усоногих рачках, одна своеобразная группа которых попалась ему на чилийском побережье ещё во время плавания на «Бигле». Эта работа длилась восемь лет, в течение которых препарирование рачков «сделалось в семье Дарвина чем-то до такой степени привычным и неизбежным, что один из малышей, рождённый на свет, когда работа была в самом разгаре, спросил об одном из их соседей: „А где он режет рачков?“» (У. Ирвин, названная книга), и, по словам крупнейшего английского ботаника Джозефа Гукера, превратила Дарвина из наблюдателя-натуралиста, собирателя коллекций жучков, костей, камней и проч., в собственно учёного-естествоиспытателя.

36

Это замечание Профессора о своём коллеге наводит на предположение, что в образе Другого Профессора заключена пародия на Леонардо да Винчи, который, по воспоминаниям современников, в значительной степени сам являл собой как бы пародию на гения науки: он завёл себе обыкновение спать по пятнадцать минут каждые четыре часа и был столь же мало способен подолгу сосредотачиваться на какой-либо одной проблеме.

37

Вероятно, Бруно вспомнилась детская песенка:

Эта песенка входит в известное собрание английских детских стишков и песен «Рифмы Матушки Гусыни».

38

Имеется в виду так называемое в англоязычной математической литературе «правило трёх», или тройное правило. Неизбежная (и главнейшая!) принадлежность курса элементарной математики, всё ещё носившего в кэрролловскую эпоху сугубо утилитарный уклон (т. е. предназначенного для начального и вместе завершающего образования «коммерческих классов» общества — торговцев и ремесленников) и допущенного в так называемые общественные школы (для детей высших классов, ранее изучавших почти исключительно классических писателей) и колледжи лишь к концу первой трети XIX века, да и то при полном отсутствии доказательной части арифметики, «правило трёх» представляет собой всего лишь способ решения и практического применения пропорции. Оно нередко поминается Кэрроллом в сочинениях самого разного жанра, причём в данном случае особенно к месту. Суть комического эффекта заключается в самой ситуации гротескного «взаимозачёта», как о том говорится ещё в самой первой книге по теории расчётов, содержащей изложение тройного правила (издана в 1514 году в Аугсбурге; цит. по: Вилейтнер Г. Хрестоматия по истории математики. Вып. I. Арифметика и алгебра. Гос. технико-теоретич. изд., М.—Л., 1932. С. 10. Пер. П. С. Юшкевича.): «Тройным правилом называется... золотое правило, с помощью которого совершаются все торговые расчёты всех ремесленников и купцов; оно называется так в гражданском обиходе... ибо содержит в себе три величины, при помощи которых можно вычислить всё».

39

Кэрролл обыгрывает слово «Докленд» — так называются обширные районы доков в Лондоне и других портовых городах Британии.

40

Ср. следующий диалог между маленькой принцессой и её прабабушкой-королевой из сказочной повести современника Кэрролла и его близкого друга Джорджа Макдональда «Принцесса и гоблин»:

«„Ты знаешь, малышка, как меня зовут?“ — „Нет, не знаю“, — ответила принцесса. — „Меня зовут Айрин“. — „Но это меня так зовут!“ — воскликнула принцесса. — „Я знаю. Это я позволила, чтобы тебя назвали моим именем. Не я взяла твоё имя. Тебе дали моё“. — „Как это так? — озадаченно спросила принцесса. — Моё имя всегда у меня было“. — „Когда ты родилась, твой папа, король, спросил меня, не буду ли я возражать, чтобы тебе дали моё имя. Я, конечно же, не стала возражать. Я с удовольствием разрешила тебе носить его“. — „Это было очень любезно с вашей стороны, дать мне ваше имя — такое красивое имя!“ — ответила принцесса. — „Ну, не так уж и любезно! — сказала женщина. — Всё равно ведь имя — это такая вещь, которую можно одновременно и передать другому, и оставить у себя. У меня есть много таких вещей“».

Здесь, возможно, уместно замечание в духе Мартина Гарднера о предвосхищении информатики как науки. Как известно, обмен, при котором один из участников обмена передаёт нечто другому участнику, но сам в то же время этого не лишается, называется информационным обменом, а это нечто — информацией. Данное свойство нетривиально, оно резко отличает такой вид взаимодействия от обмена массой или энергией, поскольку не подпадает под универсальные «законы сохранения».

41

Звезда под названием Вега появляется здесь неслучайно. Всё лето, с поздней весны по осень, Вега является ярчайшей звездой северного неба. Она находится в созвездии Лиры (согласно греческим мифам, это лира Орфея, которая была перенесена на небо Музами как вечное напоминание об Орфеевой любви и верности), но для нас интересно то, что древние бритты называли это созвездие Артуровой Арфой.

42

Маркиз Монтроз — знаменитый генерал роялисткой армии эпохи революционных войн и поэт тоже, хорошо известный читателю по роману Вальтера Скотта «Легенда о Монтрозе». Рассказчик цитирует хрестоматийное стихотворение Монтроза «Моя бесценная и единственная любовь», написанное в 1642 г.

43

В раннем варианте этой и следующей глав — в сказке «Месть Бруно», упомянутой в Предисловии — рассказчик прямо называет здесь своё имя: «Меня зовут Льюис Кэрролл».

44

Выражение восходит к Шекспиру («Гамлет», III, 2, 406), у которого, однако, означает полночь.

45

Эта песенка тоже входит в собрание «Рифмы Матушки Гусыни»; вообще же герои Кэрролла не в первый раз «признаются» в авторстве этих песенок, см. поэму «Фантасмагория».

46

Исаак Уоттс (1674—1748) уже знаком читателям Гарднеровско—Демуровских изданий «Алисы». Напомним, что он был духовным писателем, автором Катехизиса и церковных гимнов. Здесь у нас цитата из его гимна «Вор».

47

Сам Кэрролл в зрелом возрасте любил посещать лондонскую Королевскую Академию. Привлекали его главным образом сюжетные картины академиков (воспоминанием об одном из таких посещений служит, например, стихотворение «Через три дня»).

48

Скорее всего, в роман оказались перенесены замковые развалины Гилфорда — городка, в котором большое семейство Доджсонов обосновалось в октябре 1868 года, поскольку вследствие кончины архидьякона Доджсона, произошедшей 21 июня 1868 года, оно оказалось вынуждено покинуть ректорский дом в Крофте, в котором провело почти двадцать пять лет, чтобы в него могла вселиться семья следующего исполняющего должность покойного. Тогда-то Чарльз Лютвидж, став главой семьи и тем самым взвалив на себя опеку над семью незамужними сестрами и тремя младшими братьями, после некоторого периода раздумий остановил свой выбор на Гилфорде, где Доджсоны и сняли за 73 фунта стерлингов в год первую же приглянувшуюся им усадьбу в викторианском стиле — «Честнатс» («Каштаны»), непосредственно примыкавшую к землям, на которых расположены древние руины. Вопрос о том, почему выбран был именно Гилфорд, обсуждался в ряду других на выездном собрании в Гилфорде членами Североамериканского общества Льюиса Кэрролла в июле 2010 года, отчёт о котором был опубликован в №85 журнала «The Knight Letter». Роджер Аллен, докладчик по этому вопросу, высказал соображения насчёт невозможности для Чарльза Лютвиджа уделять родственникам надлежащее количество времени в случае, если бы они жили с ним в непосредственном соседстве, и разорительности квартирования в Лондоне; в то же время Кэрролла привлекли красоты городка и окрестных меловых холмов графства Сюррей, равно как и удобство проезда по железной дороге как из Лондона, так и из Оксфорда. Вероятно, было принято в расчёт и то, что в окрестных сёлах проживали друзья и знакомые Кэрролла. В Гилфорде же и сам Кэрролл уйдёт из жизни во время очередного посещения родных.

49

Искусство служит сокрытию природы (лат.). Артур опять озорничает. «Латинскому автору», а именно Овидию, принадлежит несколько иная мысль («Метаморфозы», книга X, стих 252, или, например, «Наука любви», книга II, стих 313). Кратко она звучит как «Ars est celare Artem»: (настоящее) искусство заключается в сокрытии искусства.

50

Из стихотворения Томаса Грея «Ода отдалённому виду на Итон-колледж» (1742).

51

Речь идёт о стихотворении «Индийская серенада». Начальные строки, которыми его обозначает леди Мюриел, даны в переводе Бориса Пастернака, а вот заключительные Кэрролл цитирует неточно вплоть до искажения смысла (вероятно, в интересах рассказа), поэтому их перевод также дан соответственно контексту. «Оно» в объяснении исполнительницы — это сердце влюблённого.

52

Здесь начинается Кэрролловская ирония (далее переходящая почти в издевательство) по адресу Герберта Спенсера (см. следующее примечание), а с другой стороны, возможно, и Чарльза Дарвина. Первый рассказывает в своей «Автобиографии», что факты накапливаются у него в мозгу до тех пор, пока сами послушно не сложатся в обобщение. Дарвин пишет о себе в несколько ином ключе: «Я работал в истинно Бэконовской манере: никакой теории, просто набирал как можно больше фактов», — что тоже как будто подпадает под Кэрролловскую иронию. И всё-таки именно Герберт Спенсер был мастером безудержного теоретизирования, не ведавшего ни малейших сомнений, и современники отмечали, что даже в старости его лоб был практически лишён морщин, которые могли бы свидетельствовать о мало-мальски напряжённой мыслительной работе.

53

Герберт Спенсер (1820—1903) — знаменитый во второй половине XIX в. английский философ-позитивист и социолог, обязанный своей славой общедоступной форме изложения собственных идей. Пользовался популярностью накануне появления дарвинизма и последующих интеллектуальных битв. Статья «Теория популяции, выведенная из общего закона плодовитости у животных», появившаяся за семь лет (1852 г.) до «Происхождения видов», излагала теорию социальной эволюции, основанную на положениях, близких к принципу естественного отбора. Именно у Герберта Спенсера Дарвин перенял столь же скандальную, сколь и легковесную максиму о выживании наиболее приспособленных. Впрочем, десятилетиями предаваясь самым дерзким рассуждениям об эволюции, Герберт Спенсер, по словам Уильяма Ирвина, автора книги «Обезьяны, ангелы и викторианцы», не вызвал «и десятой доли такого шума, волнений, преданности, злобы, вражды, как Дарвин», «самая осмотрительность которого, строгость, презрение к необоснованным заключениям сделали <Дарвина> в викторианской Англии интеллектуальной и полемической силой, не знающей себе равных» (указ. изд., с. 103).

Герберта Спенсера кэрролловские герои помянут ещё не раз. Вот как выражает суть его вышучиваемых здесь воззрений на природу советский энциклопедический словарь по философии: «Сводил понятие эволюции к непрерывному перераспределению телесных частиц и их движения, протекающего в направлении к соединению (интеграции) их самих и рассеянию (дезинтеграции) движения, что приводит в конечном счёте к равновесию. Под это механистическое понимание Спенсер пытался подвести все явления — от неорганических до нравственных и социальных». (Философский энциклопедический словарь, М., «Сов. энциклопедия», 1989).

54

У Спенсера и философствующих биологов термин «инволюция» означал дегенерацию, распад.

55

«Слитых воедино» (т. е., приблизительно, «в одном лице») — выражение, расхожее в английском; и все же скорее всего леди Мюриел цитирует стихотворение драматурга и автора юмористических стихов Джорджа Кольмана («младшего») «Дом с квартирами для холостяков» из сборничка 1797 года «Моя ночная рубашка и тапочки» (только у Кольмана «два человека, слитых воедино», — об одном очень толстом господине).

56

Эрик Линдон заигрывает с детьми, рассказывая им стишок, с детства известный каждому англичанину (тоже из корпуса «Рифмы Матушки Гусыни»). Заканчивается этот стишок так:

Эрик в шутку называет Сильвию и Бруно «маленьким народцем» — так в английском фольклоре называют лесных эльфов и фей, — не подозревая, что они ими и являются.

57

Евангелие от Матфея, гл. 18, ст. 20.

58

Бытие, гл. 28, ст. 16 и 17.

59

на виду (франц.).

60

Уильям Пейли (1743—1805) — английский теолог, предтеча так называемого утилитаризма, ставшего широко популярным в Англии в девятнадцатом веке благодаря сочинениям Бентама. Утилитаризм собственно есть теория полезности моральных норм; иными словами, он трактует пользу как основу нравственности и критерий различения добра и зла. Осуждение цитированного положения Пейли (из главы XXXI его «Принципов моральной и политической философии») резко выделяет Кэрролла из ряда мыслителей и морализаторов викторианской эпохи. Даже знаменитый и свободомыслящий Уильям Хэзлитт писал в «Застольных беседах»: «Едва ли не единственное безыскусственное и смелое суждение, которое можно найти в „Моральной философии“ Пейли… таково: подавая милостыню обыкновенным нищим, нужно думать не столько об их пользе, сколько об ущербе, понесённом теми, кто им в милосердии отказал» (Хэзлитт У. Застольные беседы. М., «Наука», «Ладомир». С. 441. Пер. М. В, Куренной).

61

Исход, гл. 20, ст. 12. Фрагмент одной из Десяти заповедей («Почитай отца твоего и мать...»), данных Моисею на горе Синай впервые представшим перед ним Богом «в третий месяц по исходе сынов Израиля из земли Египетской».

62

Евангелие от Матфея, гл. 5, ст. 48. Из первой изложенной в Евангелии проповеди Иисуса перед учениками (Нагорной).

63

монастырской ограды (франц.).

64

Здесь: постепенно уменьшаясь (ит.).

65

Леди Мюриел переиначивает Первый припев из пиндарической оды Джона Драйдена «Пир Александра, или Власть музыки. Ода ко дню св. Цецилии» (1697; на сюжет оды написаны два крупных произведения Генделя — «Праздник Александра» и «Ода ко дню св. Цецилии»):

66

Здесь: постоянно увеличивающихся (существ) (ит.).

67

 разговора с глазу на глаз (франц.).

68

Джон Падни рассказывает в своей книге, что когда в 1950 г. перестраивали пасторский дом в Крофте (в этом доме, куда семья пастора Доджсона переехала из графства Чешир в 1843 г., Чарльз Лутвидж жил — с перерывом на время учёбы в школе в Регби — до 1851 г., когда навсегда осел в Оксфорде), то «под половицами бывшей детской на втором этаже был обнаружен тайник. Из более чем столетнего заточения на белый свет извлекли перочинный нож, роговой гребень, осколки фарфора, а главное — левый детский башмак, напёрсток и маленькую детскую перчатку, нимало не пострадавшую от долгого невостребования... Задолго до того, как тайник был открыт, некоторые из его сокровищ уже сверкнули в поэзии Кэрролла. У Белого Кролика, разумеется, было „несколько пар крошечных перчаток“. Под общие рукоплескания Додо дарит Алисе её собственный наперсток со словами: „Мы просим тебя принять в награду этот изящный напёрсток!“... В песне Белого рыцаря есть и ботинок с левой ноги». (Падни Дж. Указ. соч., стр. 43.) А что тут главное для нас, так это «перочинный нож» (интересно, он был целый или тоже обломанный?), «сверкнувший» в этой главе.

69

И эта, новая, впервые высказанная здесь в такой форме идея, как очень скоро оказалось, вела к значительным последствиям. Таковых оказалось три; два касались искусства театра. «Требуют, чтобы были герой, героиня, сценические эффекты. Но ведь в жизни люди не каждую минуту стреляются, вешаются, объясняются в любви. И не каждую минуту говорят умные вещи. Они больше едят, пьют, волочатся, говорят глупости. И вот надо, чтобы это было видно на сцене. Надо создать такую пьесу, где бы люди приходили, уходили, обедали, разговаривали о погоде, играли в винт… но не потому, что так нужно автору, а потому, что так происходит в действительной жизни <…> не надо подгонять ни под какие рамки. Надо, чтобы жизнь была такая, какая она есть, и люди такие, какие они есть, а не ходульные». Читатель видит, что, намереваясь об этом вкратце рассказать, мы сразу же прибегли к цитированию. Да, — к счастью, об этом всё сказано; наш источник — Полное собрание сочинений А. П. Чехова, сдвоенный том 12-13; взятые из него, приведённые здесь слова были высказаны Чеховым Д. М. Городецкому. Итак, первое и основное следствие понимания явной вторичности театрального искусства конца столетия по отношению к жизни реализовалось в России, на столь полюбившейся Кэрроллу русской сцене (а он особо выделял частную, провинциальную сцену), созданием «эффекта максимального приближения к реальности, сцены — к партеру; сценическая условность разрушалась». Эффект удался совершенно, и вот характернейший рассказ очевидца (здесь, как и далее, цитата по указанному изданию): «Я убаюкан созерцанием, исчезла рампа <…> нет этого округлённого рта, зычной речи и маршировки <…> всё развивается непритязательно, как в жизни». Что же произошло? С начала девяностых годов в столицах также разрешено было открывать частные театры, и в декабре 1898 года вновь созданный Художественный театр поставил «Чайку». Однако Чехов, театральный мир, критики и публика начали к этому свой путь ещё десятилетием раньше, примерно с конца 1888 года, с создания «Иванова». Правда, «дикости и несообразности» этой первой пьесы «били в глаза», хотя успех на премьере в конце января следующего года был «громадный, шумный, блестящий». Но и замечания: «несценичность», необычность драматургической формы и словно бы отсутствие художественной выделки. «С самого начала действия зритель чувствует себя в недоумении. Он ещё не привык ко всему тому, что творится на сцене. Это всё так ново, так необычно», — писала в феврале газета «Неделя». «Мы привыкли видеть в пьесе непременно какую-то интригу, ряд хитросплетений <…> но не привыкли к изображению на сцене нашей серенькой жизни, без прикрас, исключительных явлений и всяких интриг, — настолько не привыкли, что видим в жизненных, без всякого подъёма, типах, живущих на подмостках театра настоящею общественною жизнию, — нечто неинтересное, непонятное, скучное», — писал И. Н. Ге в «Одесском листке»; курсив автора. И тут же снова критика — о несовершенстве драматической формы пьесы, её несценичности и т. п.; от чего весь последующий успех пьесы в России, по слову Немировича-Данченко, был ещё неровным. Далее появился «Леший» (то была первая редакция «Дяди Вани»), декабрь 1889 года, и — пятилетний перерыв в деятельности Чехова как драматурга.

Но пьесы Чехова не были лишены и драматических коллизий, критики корили его напрасно. Проницательные зрители поняли, что в чеховских пьесах «драматические коллизии естественно должны были уйти из сферы внешних общений героев в сферу их духовной жизни, а интрига с острыми событиями уступала месту внутреннему, психологически насыщенному действию». «Чайка», поставленная сначала в Императорском Александринском театре (17 октября 1896 года), потерпела провал; в решении Театрально-художественного комитета от 14 сентября того же года пояснялось, что в «Чайке» сцены «как бы кинуты на бумагу случайно, без строгой связи с целым, без драматической последовательности». «И чего только нет в этой дикой „Чайке“, — писал «Петербургский листок». — <…> Нельзя же о всяком вздоре подробно говорить с нашими читателями!» И всё-таки сразу зазвучали и иные голоса. Суворин, одобрительно: «Нет разделения действующих лиц на известные разряды, начиная с ingénue и кончая благородными отцами»; действие развивается «просто <…> как и в жизни у нас, без эффектов, без кричащих монологов, без особенной борьбы». Либо А. Ф. Кони: «Это сама жизнь на сцене, с её трагическими союзами, красноречивым бездумьем и молчаливыми страданиями, — жизнь обыденная, всем доступная и почти никем не понимаемая в её внутренней жестокой иронии, — жизнь, до того доступная и близкая нам, что подчас забываешь, что сидишь в театре, и способен сам принять участие в происходящей перед тобой беседе». Но эта же «особенность чеховской манеры, которая позже расценивалась как одна из основных и новаторских — расчёт на активность, „сотворчество“ читателя; эта особенность рассматривалась как „чрезмерное требование работы фантазии не только от читателя, но и от слушателя“» (комментарий Академического Чехова цитирует «Московские ведомости»).  

Новое понимание драматического искусства состоялось, лишь когда произошло соединение искусства Чехова-драматурга с театральным коллективом созданного Немировичем-Данченко Художественного театра и завершением развития русского театрального искусства в так называемой «системе Станиславского». Две свои следующие после «Дяди Вани» пьесы, «Три сестры» и «Вишнёвый сад», Чехов написал уже прямо по просьбе руководителей Художественного театра. В разговорах Чехов подчёркивал свою сознательную установку на предельное упрощение интриги: в его последней пьесе уже не прозвучало «ни одного выстрела». Зато — «бросалась в глаза прежде всего невиданная до сих пор на сцене простота и жизненность драматургических сюжетов, отсутствие в них театральной фальши». «Как это непохоже на всё, что мы привыкли видеть на сцене!» — откликнулась публика на премьеру «Чайки». О «Дяде Ване» писали: «Все улицы переполнены этими простыми людьми, и частицу такого существования носит в себе каждый…» Вместе с тем, отметим ещё раз, реализм не был самоцелью как таковой. «Дядя Ваня» и «Чайка» быстро были поняты как «новый род драматического искусства, в котором реализм возвышается до одухотворённого и глубоко продуманного символа» (комментарий цитирует современника). Интересно, что иной раз Чехов даже негодовал по поводу преобладания «бытовых» элементов в постановке над остальными — условно-символическим, поэтическим и проч. Немирович-Данченко вспоминал слова писателя: «В следующей пьесе я сделаю ремарку: действие происходит в стране, где нет ни комаров, ни сверчков, ни других насекомых, мешающих людям разговаривать».

Второе следствие было вначале только литературным, и лишь долгое время спустя появились отдельные попытки создания некоторого рода шоу. Распространяться о таких попытках незачем; читатель поймёт в чём дело, если мы кратко расскажем об одном только этом литературном начале — книжице «Хроники Бустоса Домека» совместного авторства Борхеса и Биоя Касареса. Она содержит рассказ «Универсальный театр», в котором однажды сто единомышленников вразнобой проходятся по улицам Лозанны, занимаясь по пути незначащими делами или ничем не занимаясь и внушая себе, что тем самым играют пьесу нового вида, которая должна нанести «смертельный удар театру реквизита и монологов». Граф, быть может, назвал бы подобную нарочитость излишней.

Но высказанная здесь Кэрроллом идея вела и к третьему последствию, — правда, минуя череду подготовительных мероприятий. Нужно вспомнить, что, по крайней мере на континенте, публику в конце девятнадцатого века приглашали в своего рода «театр будущего», такой театр, где вместо декораций присутствовал настоящий городской или иной ландшафт, а в представлении были задействованы живые существа и механизмы, невозможные на обычной сцене. Темы соответствовали. Вновь прибегнем к цитатам из Академического Чехова и попросим у читателя прощения за длинное цитирование.  В т. 4 писем, мы встречаем отрывок из статьи Суворина в номере газеты «Новое время» от 24 мая 1891 г. Со слов того же Чехова, побывавшего несколько ранее в Париже, Суворин рассказывает о парижском Ипподроме: «Театр на 10—15 000 зрителей <…> с громадной сценой, на которой можно было бы давать и обыкновенные представления цирка, с его лошадьми, наездницами, фокусниками, гимнастами, и феерии, исторические, этнографические (быт народов, обычаи, предрассудки и проч.) пьесы во всей реальной обстановке и картинности сюжетов. В обыкновенном театре, как бы он ни был велик, невозможно изобразить жизнь во всей её полноте и разнообразии; улица современного города или площадь на сцене будет ложью, ибо на ней не будет ни экипажей, запряжённых лошадьми, ни конок и проч. Невозможно представить и дома с его жильцами, парохода, железной дороги и проч. Невозможно даже вполне изобразить иное драматическое положение, если момент его сложен. Возьмите сцену в корчме в „Борисе Годунове“ <…> Я набрасываю это в общих чертах, но мне думается, что будущий театр — театр демократический, удовлетворяющий спросу массы населения, будет, конечно, чем-нибудь подобным. Форма римского Колизея, созданная гениальными зодчими, будет когда-нибудь осуществлена снова, с теми изменениями и усовершенствованиями, которые найдёт новая техника и потребуют климатические условия разных стран. Применение железа и стекла найдёт тут полное своё выражение. Такой театр создаст свою драму, свою комедию, свою оперу или, вернее, он соединит на своей сцене все элементы драматического искусства, начиная с мимики, и приблизит драму к роману, как к такой художественной форме, которая наиболее свободна от всяких условных пут». Чехов, правда, спохватился и стал уверять Суворина, что в Москве этой статьи не поймут: «деревянная Ермолова» играть с лошадями не сможет! Это вновь нелестно характеризует русскую императорскую сцену; мы же отметим: подобный театр, по мнению Суворина, оказывался пригоден не только к художественным постановкам, но и, в некотором роде, к «документалистике».

Как бы то ни было, а театр вроде парижского Ипподрома состоялся лишь как краткий эпизод в истории зрелищного искусства. Чаемая героями Кэрролла фиксация жизни таковой «как она есть» произошла уже не на подобного рода арене. Вскоре в мир пришёл кинематограф, и начал он именно с «фиксации» прибытия поезда на железнодорожную станцию!

Связь кэрролловского письма первоначально с фотографической фиксацией реальности, а под конец и с нарождающейся кинематографической, недавно была отмечена западными кэрролловедами. Специальную статью в «Неовикторианских штудиях» этому вопросу посвятила Кара М. Мэннинг из университета Южного Миссисипи (Neo-victorian Studies 4:2, 2011. PP. 154—179), развивая суждения Брайана Уинстона из книги «Техника виденья: фото, кино и телепередачи» 1996 года. Готовность викторианского общества вслед за фотографией увлечься кинематографом, пишет Кара Мэннинг, произрастала «из трёх взаимосвязанных особенностей, каждая из которых проявляла себя на протяжении всей истории британцев: эстетической тяги к реализму, перформативной ориентации на повествовательную манеру и быстрому росту массовой аудитории. В продолжение девятнадцатого столетия эти три национальные особенности сплелись воедино на зримых пространствах театра и мюзик-холла, где зрителей неуклонно подготавливали для кинематографа и настраивали желать его прихода». Далее Кара Мэннинг напоминает, что сценические представления в конце века помимо традиционного театрального действа основывались и на технических новинках, таких как проекционный фонарь, панорама и диорама. «Сцена была подготовлена (т. е. почти в прямом смысле слова оборудована) для трансформации различных и многочисленных прототипов киноаппарата в устройство, способное „согласно изобретению“ создавать и проектировать движущиеся изображения. Братья Люмьер не были единственными, кто откликнулся на требование общества предоставить методику получения движущегося изображения; создавать соответствующие устройства пытались и другие изобретатели». Премьера «синематографа» братьев Люмьер состоялась 28 декабря 1895 года — за два года до смерти Кэрролла.

Работа Кары Мэннинг посвящена доказательству того, что приход эры кинематографического видения подготавливался и литературными средствами, в частности — кэрролловским письмом.  Встав на точку зрения исследовательницы, мы дополним её наблюдения нашими собственными. Фотографией Льюис Кэрролл начал заниматься с 1856 года; примерно тогда же её технология надолго установилась, и соотечественники Доджсона приобрели, по слову исследовательницы, неизменное на протяжении девятнадцатого века «восхищение способностью фотокамеры остановить жизнь, схватить моментальный снимок реальности и сделать его неподвижным для последующего сохранения, изучения и разглядывания». И вот, создавая менее чем через десятилетие «Алису в Стране чудес», Кэрролл вставляет в неё парадоксальный эпизод. Пожалуй, в мировой литературе нет более фотографического фрагмента, чем сцена Безумного чаепития: действие происходит в остановленном времени — словно бы внутри фотографической карточки! «Зазеркалье», написанное ещё семь лет спустя, благодаря некоторым своим эпизодам знаменует, на взгляд Кары Мэннинг, переход от «фотографической повествовательной манеры» к «кинематографической», — а мы укажем и на предчувствие мультипликации — первоначально, как и положено, кукольной — в самой первой сцене за зеркалом, где нас встречают самостоятельно двигающиеся и переговаривающиеся шахматные фигуры: чего стоит один только Белый Конь, съезжающий по кочерге! Глава «Происшествие на станции» в «Сильвии и Бруно» завершает эту тенденцию в кэрролловском творчестве: её персонажи-викторианцы, подобно Алисе развлекающиеся зрелищем свободно группирующихся и подающих друг другу реплики «актёров», словно бы выказывают, как назвала это Кара Мэннинг, «растущую — и нетерпеливую — заинтересованность» в приходе кинематографа.

70

«Как вам это понравится», акт II, сцена 7. Дословно: «Весь мир — театр, и все мужчины и женщины — простые актёры». Персонаж этой пьесы, Жак, уподобляет каждую индивидуальную человеческую жизнь пьесе в семи действиях, соответствующих семи возрастам.

71

Как леди Мьюриел и подразумевает, подобные девицы встречаются не только в «Панче». Читателя позабавит следующее место из мемуаров Ирины Одоевцевой «На берегах Сены»: «Хозяйка дома действительно выражала свои чувства и мысли оригинально и красочно. Так, встретившись с Георгием Ивановым на набережной, она задала ему неожиданный вопрос: «„Скажите, вы очень чувственный? Не правда ли? — Он опешил, а она, приняв его молчание за согласие, пояснила: — А я сама безумно чувственна. Иногда, глядя на закат, я просто слёз удержать не могу. Но вы поэт и, конечно, ещё чувственнее меня“». (Одоевцева И. На берегах Сены. М., 1989. С. 75.)

72

Англичане употребляют это выражение вслед за Шекспиром; оно неоднократно встречается в «Гамлете» (первый раз: акт I, сцена 2).

73

Цитата из 78-го псалма, стих 66; здесь наш перевод и счёт псалмов согласно Библии короля Иакова, поскольку в Синодальном переводе это место звучит несколько  иначе, а счёт псалмов в отечественной традиции двойственный.

74

Изложенный графом Эйнсли «метод» на деле представляет собой предложение по практической реализации (и, возможно, некоторое уточнение) теории античного философа Эпикура, знаменитого исследователя способов вести счастливую жизнь. Известно учение Эпикура о том, что если страдание является сильным, то оно кратковременно, если же оно будет продолжительным, то не может быть сильным (неоднократно изложено в сочинениях Цицерона, а также у некоторых других древних авторов).

75

В лежачем положении с поднятой головой (геральдический термин).

76

«Сверхкритичный читатель», вероятно, выскажет недоумение: в вышеописанных сценах люди двигаются задом наперёд, а вот слова, произносимые ими, звучат как положено, не наоборот. То же и с отдельными фразами: за первым словом следует второе, третье и так далее, но не в обратном порядке. Но читателю следует вспомнить, что при запуске часов «обратным ходом» Профессор предрекал всего лишь обратный ход событий, то есть неких элементарных актов, далее, вероятно, не делимых на составные части. Произнесение законченной фразы следует, очевидно, считать таким событием. Впрочем, практически аналогичным приёмом воспользовался в одном из своих последних творений и Марк Твен спустя совсем немногое время после смерти Кэрролла. Правда, в каждой фразе, повторенной при прокрутке часов в обратную сторону, в сочинении Марка Твена слова тоже произносились в обратном порядке, но как таковые — целиком. «„Слушай, Август, часов стрелки на смотри“, — сказал в обратном порядке Сорок четвёртый. „Илежуен?“ — отозвался я. (Всё-таки единственный случай, когда и слово произнесено задом наперёд. — А. М.) И Сорок четвёртый заметил (его слова заглушал бой больших башенных часов): „Одиннадцать бьёт снова, началось и вот ну! Слово даю (голос его звенел, креп, нарастал; исполненный высоких чувств, он звучал проникновенно и выразительно), ничуть, усилиях затраченных о пожалею не ничуть я, красочное менее не другое, что-нибудь устрою…“». (Твен Марк. № 44, таинственный незнакомец. М., Издательство политической литературы, 1989. С. 247.) Правда, у Марка Твена тут — монолог, а у Кэрролла — диалог, и потому Кэрроллу удобнее было ставить в обратном порядке именно законченные фразы, а слова внутри них не переставлять.

77

Книга притчей Соломоновых, 14:10.

78

Идиллия «Гиньевра» из цикла «Королевских идиллий» Теннисона (пер. Виктора Лунина). Фраза из горестного монолога короля Артура, укоряющего свою жену королеву Гиньевру (иначе Гвиневра, Гвиневера) за любовную связь с Ланселотом Озёрным.

79

В книге «Льюис Кэрролл и его мир» Дж. Падни рассказывает, что в ту эпоху, когда Кэрролл обосновался в Оксфорде и только-только стал посещать театры, существовало обыкновение ставить Шекспира в отрывках. Эти отрывки, а точнее, тот «основательный вздор», который из них выходил, вероятно, крепко запал в Кэрролловскую ироничную память.

80

«Песня козла» по-гречески называется трагедией. Наверно, потому она такая печальная.

81

Основание — разъяснение Иисуса в Евангелии от Матфея, гл. 12, ст. 12, из которого следует вывод: «Можно в субботы делать добро».

82

Артур намекает на то, что коль скоро леди Мюриел в шутку принимает точку зрения иудаизма на субботу как на такой день, в который не следует заниматься чем бы то ни было, то логично будет придерживаться иудейского же представления, что новый день, то есть новые сутки, начинаются сразу после захода солнца.

83

Вновь речь идёт о том сам Исааке Уоттсе, богослове и поэте конца XVII — начала XVIII в., два назидательных стихотворения которого Кэрролл пародирует во второй и десятой главах «Алисы в Стране чудес».

84

Как читатель уже не раз имел возможность убедиться, Кэрролла беспокоили многие стороны церковной жизни. В частности, его очень заботила тема «дети в церкви», он не раз к ней возвращался. Весьма поэтому характерно, что этому вопросу он посвятил своё последнее сочинение для детей и их родителей, написанное им под Рождество 1897 года, почти перед самой своей смертью. Это предисловие к книжке «Пропавший кекс с изюмом» Э. Аллен; оно достойно того, чтобы привести его вслед за письмом, прочитанным леди Мюриел, описание воскресного дня в котором, как признаёт Кэрролл в самом начале предисловия к «Сильвии и Бруно» (эти строки выпущены в настоящем переводе), «заимствовано... дословно из речи, которую специально для меня произнёс один из моих маленьких друзей, а также из письма, присланного мне взрослой подругой».

«Автор предисловия к книге, если он не является в то же время автором этой книги, обладает одним своеобразным преимуществом: он способен распространяться о её достоинствах с той свободой, на которую не многие авторы могут отважиться, ведь сколь бы сладостно не звучало «дуденье в собственную трубу», чужим ушам оно быстро приедается. Так позвольте уж мне воспользоваться этим преимуществом и сказать, что по моему мнению миссис Эджертон Аллен обладает весьма особенным даром писать книги для очень маленьких детей. Её диалогам присуща живописность фотографии, и я уверен, что все настоящие дети, т. е. дети, не избалованные повышенным к себе вниманием и оттого не имеющие привычки напускать на себя вид маленьких мужчин и маленьких женщин, с удовольствием прочтут рассказ о крошке «Джой» и позабавятся умными и полными сочувствия зарисовками, которыми украсила его миссис Шьют. И ещё я считаю настоящей потерей для тысяч читателей-детишек, для которых написано так много чудесных книг, что первая книжка миссис Аллен — «Приключения маленького Хамфри» — попустительством издателей, которые держат на неё права, исчезла из продажи <...>

Но на этот раз порадуется не один автор данного предисловия: читатель этой небольшой книжицы также награждён своеобразным преимуществом — оно связано с обложкой, разработанной для данного случая мисс Е. Гертрудой Томсон. Если взять эту книгу обеими руками посерёдке с каждой стороны и поворачивать до тех пор, пока свет (которому надлежит падать из-за спины) не заставит заблестеть такие малюсенькие пупырышки на красном фоне, а затем покрутить её из стороны в сторону — чему легко можно будет наловчиться, — то золотой орнамент словно бы воспарит на пол-дюйма над обложкой, и глаз наблюдателя, если не сам разум, легко поверит, что стоит только подвинуть книжку, как орнамент упадёт на соседнюю часть красного фона обложки. Довольно любопытная оптическая иллюзия.

Позвольте не упустить случая и сказать одно веское слово матерям, в чьи руки может попасть эта книжица и которые имеют обыкновение брать детей с собой в церковь. Сколь бы ни были эти малютки приучены вести себя пристойно и почтительно, нет никаких сомнений, что столь долгий период вынужденнного бездействия есть слишком жестокая дань со стороны их терпения. Гимны, возможно, в меньшей степени подвергают его испытанию, и какую патетическую красоту мы находим в нежных свежих голосках детишек, и с какой серьёзностью они поют! Однажды я взял с собой в церковь девочку шести лет; мне сказали, что она почти совсем не умеет читать — однако она заставила меня найти ей все те места, где ей полагалось вступать! После я сказал её старшей сестре: «С чего вы взяли, будто Барбара не умеет читать? На моих глазах она присоединилась к пению и участвовала в нём от начала до конца!» А маленькая сестрёнка напыщено заявляет: «Она знает мелодию, но не знает слов!» Ну хорошо, вернёмся к нашей теме — дети в церкви. Они вполне могут снести как уроки, так и молитвы; частенько они способны ухватить то немногое, что умещается в пределах их маленького разума. Но проповеди! Сердце болит, когда видишь (а со мной это случается нередко) прелестных малюток пяти или шести лет, принуждённых сиднем высидеть утомительные полчаса, не смея пошевельнуться и слушая речь, из которой они не способны уразуметь ни слова. Я искренне сочувствую маленькой девочке из приюта, которая, как мне рассказывали, писала своему другу: «Мне кажется, что когда я вырасту, то больше никогда не стану ходить в церковь. Я, мне кажется, на всю оставшуюся жизнь наслушалась проповедей!» Неужто так и должно быть? Так ли уж зазорно позволить своему дитяти иметь при себе книжку сказок — почитать во время проповеди, чтобы скоротать эти невыносимые полчаса и превратить посещение церкви в яркое и счастливое воспоминание, а не предаваться мыслям вроде: «Больше никогда не пойду в церковь»? Думаю, нет. Мне, со своей стороны, очень хотелось бы увидеть осуществление такого опыта. Совершенно уверен, он будет успешным. Мой совет таков: специально держать кое-какие книжки для этой цели — я бы назвал их «Воскресным развлечением» — и тогда ваш мальчик или девочка с нетерпеливой надеждой станут ожидать прихода того получаса, который раньше казался им невыносимым. Будь я священником, разбирающим какую-то тему, чересчур тяжкую для своих маленьких слушателей, я бы только порадовался, видя как они развлекаются своими книжками. И если эта небольшая книжица тоже когда-нибудь послужит в качестве «воскресного развлечения», то я полагаю, что она выполнит свою задачу наилучшим образом».

85

Вопрос Артура, ответ леди Мюриел и дальнейшие рассуждения Артура возвращали английского читателя к спорам о сущности сознания и свободе воли. Поиски ответов начались в конце XVIII века, при Пейли (см. прим 4 к главе XIX), но с большей силой возобновились в связи с успехами естествознания в середине XIX века. Последнее с неизбежностью повлекло и первое, ведь англиканская церковь, во-первых, внушала строгую «викторианскую» нравственность, и во-вторых, придерживалась концепции рабства воли, а столпы естествознания поставили себе целью бороться с авторитетом церкви в вопросе происхождения живого на Земле; как же было обминуть вопрос о природе человеческого сознания и человеческой воли?

Рядовым викторианцам было от чего потерять голову, ведь даже мнения светил науки разделились. В 1874 году Гексли, уже добившийся всемирной славы, признал, что связь между движением молекул и сознанием пока ещё не найдена (в XX веке наука уточнит, что сознание связано не с движением молекул, но с движением зарядов). В докладе «Гипотеза о том, что животные есть автоматы, и её история» Гексли указывал, что идея автоматов (или старая идея животных-машин, принадлежащая французскому просветителю Ламетри) испытала второе рождение благодаря открытию рефлекторной деятельности, а также оказалась распространённой и на человека (чем Ламетри также не гнушался). Затем, в работе «Автоматизм у животных», Гексли высказывает идею автоматов уже в самой крайней форме, как будто отрицая не только способность мысли влиять на моторную деятельность организма, но и саму возможность возникновения мысли в мозгу. Иными словами, деятельность человека, по Гексли, имеет только физическую природу, психическая отрицается. Как пишет Уильям Ирвин в книге «Обезьяны, ангелы и викторианцы», желая «избавить психологию и нравственность от скверны пагубного влияния невидимого... Гексли отбросил сознание, дабы во всей чёткой и резкой нетронутости сохранить мозг».

Однако почему бы науке не привнести свои методы, доказавшие свою всесильность в сфере материального, также и в нравственность, осторожно возражал этому «научному Вельзевулу» и «педагогическому монарху» его коллега из Оксфорда, сам «советник целой империи» и «великий тьютор», как его титуловали студенты, Бенджамен Джоуэтт. «Мне отрадно, — писал он в письме Гексли, — что Вы не окончательно отвергаете моё предположение. Кажется, Вам тоже приходило на ум, что теперь, когда нравственность вот-вот окажется погребена под физикой, Вам следовало бы попытаться найти для неё новое основание... Люди спрашивают, где тот принцип, на котором им строить теперь свою жизнь, и желают получить ответ...» (цитата по книге Уильяма Ирвинга).

Сам Дарвин склонялся к иной точке зрения. В книге «Происхождение человека и половой отбор» (1871 г.) он даже не упоминает о нервах и рефлексах, хотя признаёт автоматизм многих типов моторных действий человека. Но воля и сознательный выбор занимают в его книге центральное место; при этом Дарвин считает сознание неким ярко выраженным свойством, присущим не только человеку, но и животным — в виде неких «зачатков сознания». В противовес дерзким и безапелляционным заявлениям Гексли его учитель подходил к этой проблеме осмотрительно.

И только Уильям Джемс (в книге «Основы психологии»), вероятно, первым высказал истину, которая уже никогда не будет оспорена: человек не машина и животное не машина, и человек не животное; удовольствия и боль он воспринимает по-иному, нежели животное, более остро, поскольку к чисто физическим ощущениям человека примешиваются ещё нравственные соображения о связанными с ними пользе и вреде.

86

Книга Иова, гл. 39, ст. 32.

87

Томас Грей (1716—1771), «пиндарическая ода» «Бард».

88

Артур цитирует Первое послание к коринфянам апостола Павла, гл. 7, ст. 16. Более полно слова Павла звучат так (ст. 13-14, 16): «И жена, которая имеет мужа неверующего, и он согласен жить с нею, не должна оставлять его; ибо неверующий муж освящается женою верующею... Почему ты знаешь, жена, не спасёшь ли мужа?»

89

Артур цитирует Первое послание к коринфянам апостола Павла, гл. 7, ст. 16. Более полно слова Павла звучат так (ст. 13-14, 16): «И жена, которая имеет мужа неверующего, и он согласен жить с нею, не должна оставлять его; ибо неверующий муж освящается женою верующею... Почему ты знаешь, жена, не спасёшь ли мужа?»

90

Так толкует веру апостол Павел в Послании к евреям, гл. 11, ст. 1.