Леди Мюриел согласно кивнула.
— Тогда перед нами две отличные друг от друга эпохи, два отрезка жизни обоих людей, чьи жизни мы сейчас сравниваем. В первую эпоху они, насколько это имеет касательство к моральной ответственности, поставлены в точности на одну доску: они оба одинаково неспособны к добру и ко злу. Во вторую эпоху один человек — я возьму крайний случай ради выпуклости — завоевал высокую оценку и любовь окружающих; его характер безупречен и его имя впредь будет произноситься с уважением; жизненный путь другого есть одна непрекращающаяся череда преступлений, и в конце концов оскорблённый закон его страны отбирает у него жизнь. Так каковы в каждом случае были причины того состояния, в котором оказался каждый из этих людей во вторую эпоху своей жизни? Они двоякого рода — одни действовали извне, другие изнутри. Эти два рода причин следует обсудить по отдельности — то есть если я ещё не утомил вас этими нудными рассуждениями.
— Наоборот, — сказала леди Мюриел. — Для меня это особенное удовольствие — иметь вопрос, который можно подобным образом обсуждать: разложить по полочкам, чтобы всем всё стало ясно. Некоторые книги, претендующие на то, что в них обсуждается какой-то вопрос, на мой взгляд, несносны и утомительны — просто оттого, что мысли в них расположены как попало, по принципу «первым пришёл, первым и получи».
— Ты отличная слушательница, — ответил Артур с довольным видом. — Причины, действующие изнутри, которые делают характер человека таким, каков он есть в каждый данный момент, суть его последовательные акты волеизъявления — иными словами, его акты выбора делать то или это.
— Подразумевается Свобода Воли? — спросил я с целью вполне прояснить этот пункт.
— Если это не так, — последовал спокойный ответ, — что ж, cadit questio [39], и добавить мне больше нечего.
— Да, да, именно Свобода Воли! — безоговорочно объявила оставшаяся слушательница — и, должен сказать, главнейшая, если стать на точку зрения Артура. Он продолжал:
— Причины, действующие снаружи, — это его окружение, то, что мистер Герберт Спенсер называет «средой». Дальнейший пункт, который я хочу прояснить, состоит в том, что человек ответственен за свой акт выбора, но не ответственен за «среду». Следовательно, если наши два человека, при любых равных условиях, когда они подвержены равному искушению, сделают равные усилия к сопротивлению и к выбору правильного действия, то и оценка их усилий должна быть одинаковой. Коль нравственные нормы не понесли урона в одном случае, то не понесли урона и во втором, если же понесли урон в первом случае, то и во втором тоже.
— Это так, несомненно, я это прекрасно понимаю, — вставила леди Мюриел.
— Если теперь принять во внимание различие среды, то один человек одержит грандиозную победу над искушением, в то время как другой низвергнется в тёмную бездну преступления.
— Но ты же не скажешь, что оба равно виновны объективно?
— Вот именно, — сказал Артур. — Но позвольте привести ещё один пример, который даже с большей силой покажет, что я имею в виду. Пусть один из этих людей занимает высокое общественное положение, а другой, скажем, обычный вор. Пусть первый окажется перед искушением совершить обычный нечестный поступок — какой-нибудь такой, который он мог бы сделать в полнейшей уверенности, что он никогда не будет раскрыт, что-то такое, от чего он с лёгкостью способен воздержаться, и что, он определённо знает, будет низостью. И пусть второй человек окажется искушаем на какое-то ужасное, по всеобщему мнению, преступление, но под почти невыносимым бременем мотивов, хотя не настолько невыносимым, разумеется, чтобы напрочь исключить всю ответственность. Так вот, пусть в этом случае второй человек приложит большие усилия к сопротивлению, чем первый. И предположим, что они всё же поддались искушению оба. Я утверждаю, что второй человек, объективно, менее виновен, чем первый.
Леди Мюриел протяжно вздохнула.
— Это переворачивает все представления о Добре и Зле — это во-первых! Присутствуй ты на том ужасном судебном разбирательстве, ты, чего доброго, скажешь, что убийца — наименее виновный из сидящих в зале, а судья, который судит его за уступку искушению, сам совершает преступление, перевешивающее все подвиги подсудимого!
— И скажу, — твёрдо заявил Артур. — Согласен, что звучит как парадокс. Но только подумайте, сколько совершается низостей, когда люди уступают какому-то очень лёгкому искушению, которому легко можно противостоять, и уступают сознательно, просто из душевной лености [40]?
— Не могу осудить твою теорию, — сказал я, — но насколько же она расширяет область Порока в нашем мире!
— Неужели правда? — озабоченно спросила леди Мюриел.
— Да нет же, нет и нет! — нетерпеливо ответил Артур. — На мой взгляд, она расчищает те тучи, что нависают над всемирной историей. Когда мне впервые стало это ясно, я, как сейчас помню, вышел побродить в поля и всё повторял про себя этот стих Теннисона: «Недоуменью места нет!» Мысль, что, возможно, реальная вина рода человеческого неизмеримо меньше, чем я воображал, что миллионы, которые, как я думал, безнадёжно погрязли в злодеяниях, были, быть может, едва ли вовсе порочны — эта мысль была сладка, как не выразить и словами! Жизнь показалась мне светлее и прекраснее, стоило только зародиться в моей голове такой мысли! «И ярче изумруд блеснул в траве, И чище в море засиял сапфир!» [41] — Когда он говорил последние слова, его голос дрожал, а на глаза навернулись слёзы.
Леди Мюриел закрыла лицо руками и с минуту сидела не говоря ни слова.
— Какая это прекрасная мысль, — наконец произнесла она, поднимая глаза. — Как я благодарна тебе, Артур, что ты вложил её и мне в голову!
Граф вернулся в самое время, чтобы присоединиться к самому чаепитию. Заодно он принёс очень тревожные известия о лихорадке, вспыхнувшей в маленьком городишке при гавани, расположенной ниже Эльфстона. Лихорадка оказалась столь злокачественной, что хоть и появилась там всего день-два назад, уже свалила с ног дюжину человек, из которых два-три находились, по слухам, в критическом состоянии.
В ответ на нетерпеливый вопрос Артура, который, разумеется, выказал к этому предмету глубокий научный интерес, граф смог добавить очень немного специальных подробностей, хоть и виделся с местным врачом. По всему выходило, что это была почти что новая болезнь, по крайней мере в этих краях, хотя можно было доказать, что она идентична «Мору», известному из истории, — очень заразная и устрашающе скорая по своему действию.
— Это, однако, не помешает нам устроить запланированный приём, — заверил граф в заключение. — Никто из приглашённых не живёт в заражённом районе, который, как вы понимаете, населяют одни рыбаки; так что приходите без опаски.
Всю дорогу домой Артур был молчалив, а придя к себе, немедленно погрузился в медицинские штудии, связанные с пугающим заболеванием, о котором он давеча услышал.
ГЛАВА IX. Прощальный приём
На следующий день мы с Артуром в назначенный час прибыли в Усадьбу. Гостей пока собралось немного — а всего пригласили восемнадцать человек, — и они беседовали с графом, поэтому у нас была возможность переброситься несколькими фразами с хозяйкой.
— Кто этот столь учёно выглядящий господин в огромных очках? — спросил её Артур. — Я ведь не встречал его здесь раньше?
— Нет, это новый наш знакомый, — отвечала леди Мюриел, — немец, если не ошибаюсь. Премилый старичок! В жизни не встречала более учёного человека — за одним исключением, разумеется, — смиренно добавила она, заметив, что Артур распрямился с видом оскорбленного достоинства.
— А та девица в синем позади него, которая беседует с тем господином, явно иностранцем? Она что, тоже учёная?
— Вот этого не знаю, — сказала леди Мюриел. — Мне, правда, преподнесли её как замечательную пианистку. Надеюсь, сегодня вечером вы её услышите. Я попросила этого иностранца привести её, поскольку он тоже большой знаток музыки. Французский маркиз, если не ошибаюсь. Чудно поёт!
— Наука, музыка, пение... Кого только не встретишь на ваших приёмах! — сказал Артур. — Сам себя чувствуешь знаменитостью среди таких звёзд. Люблю музыку, впрочем.
— Но тех, кого сильнее всего хотелось бы видеть, всё же нет! — сказала леди Мюриел. — Ведь вы не привели с собой тех двух прелестных детишек, — продолжала она, обращаясь ко мне. — Помнишь, этим летом твой друг приводил их к нам как-то на чай? — вновь обратилась она к Артуру. — Вот кого милее нет!
— Это верно, — подтвердил я.
— Так почему же вы не привели их с собой? Вы же обещали моему отцу.
— Мне очень жаль, — сказал я, — это оказалось невозможным... — На сим я, отлично помню, собирался закончить; и с чувством крайнего изумления, которое совершенно не способен выразить словами, я услышал собственные слова: — Но в течение вечера они ещё к нам присоединятся. — Вот что было произнесено моим голосом и вышло, вне всякого сомнения, из моих уст!
— Как я рада! — воскликнула леди Мюриел. — С удовольствием познакомлю их кое с кем из моих друзей. А когда вы их ждёте?
Куда было деваться? Единственным честным ответом был бы такой: «Это не я сказал; я этого не говорил, и это неправда!» Но у меня не хватило духу на такое признание. Репутацию сумасшедшего, по моему убеждению, не слишком трудно приобрести, но вот отделаться от неё поразительно нелегко; нет никаких сомнений, что вслед за подобным заявлением немедленно последует справедливое распоряжение: «de lunatico inquirendo» [42].
Видимо, леди Мюриел решила, что я не услышал вопроса, и обратилась к Артуру с замечанием по совершенно другому поводу, я же получил время, чтобы оправиться от потрясения — или пробудиться от моего секундного «наваждения», смотря по тому, что в тот момент преобладало.