домой, проведя томительные годы на чужбине [76], — голос, который словно заполнял всё существо слушателя покоем и высокими раздумьями. Слушайте! — вновь воскликнула она. — Это её голос, и песня та же самая!
Я не различал слов, но в воздухе раздавались призрачные звуки музыки, которые, казалось, делались всё громче, словно подбирались поближе к нам. Мы замерли, и в следующую минуту у нас перед глазами появились двое детишек, направляющихся прямо к нам сквозь увенчанный аркой из ветвей просвет между деревьями. Они смотрели в нашем направлении, но, скорее всего, не видели нас. Зато мне стало ясно, что в этот раз леди Мюриел тоже пришла в состояние, столь памятное мне, и что теперь «наваждение» овладело нами обоими; однако, хоть и видя детишек без помехи, сами мы остаёмся совершенно невидимыми для них.
Песня прервалась в тот самый миг, как дети появились у нас в поле зрения, однако мне на радость Бруно сразу же сказал:
— Такая хорошая песня, Сильвия! Давай споём сначала!
И Сильвия ответила:
— Отлично. Тебе начинать, помнишь?
Бруно и начал своим прелестным детским сопрано:
«Чьим веленьем к птенцам снова птичка спешит,
И какое, скажи, волшебство
Будит мать, если плачет дитя и не спит,
Чтоб она покачала его?
Чей же фокус такой — стал малыш золотой,
Голубком он агукает вновь?»
Тут произошло самое чудесное из всех чудес, вереницей проносившихся передо мной в этот удивительный год, историю которого я пишу — я впервые услышал Сильвино пенье. Её партия оказалась совсем небольшой, всего несколько слов, и она пропела их как бы стесняясь и очень негромко, едва слышно, но прелесть её голоса была просто непередаваемой, и ничто в нашем мире не походило на эту песню.
«Для других тут секрет, только знаю ответ,
И разгадка секрету — Любовь!»
Первое воздействие на меня её голоса обернулось острой болью, пронзившей мне самое сердце. (До того только один раз в жизни мне довелось ощутить укол такой боли — тогда, когда мне привиделась, как я решил в тот момент, воплощённая идея совершенной красоты; это произошло на Лондонской выставке, я пробирался сквозь толпу и внезапно столкнулся лицом к лицу с ребёнком неземной красоты.) Тотчас же у меня из глаз брызнули горячие слёзы, словно моя душа захотела выплеснуться в порыве чистейшего восторга. А после на меня нахлынуло чувство благоговейного ужаса; нечто подобное должен был испытать Моисей, когда услыхал слова: «Сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая» [77]. Очертания детей сделались зыбкими и расплывчатыми, они словно превратились в светящиеся сгущения тумана; в то же время их голоса слились в полнейшей гармонии, исполняя припев:
«Ибо это Любовь,
Ну конечно Любовь,
Да, я знаю, что это Любовь!»
Но теперь я снова видел их отчётливо. Бруно, как и прежде, пел один:
«Что за голос, скажи, усмиряет порыв
Раздраженья и бури страстей
И в душе усмирённой рождает позыв
Руку дружбы пожать поскорей?
И откуда подчас разливается в нас
Той чарующей музыки зов?»
На этот раз Сильвия подтянула смелее; слова, казалось, подхватили её и унесли от себя самой:
«Вот загадка — трудна для кого-то она,
А разгадка ей будет — Любовь!»
После чего ясно и сильно прозвучал припев:
«Ибо это Любовь,
Ну конечно Любовь,
Да, я знаю, что это Любовь!»
И опять мы услышали один лишь звонкий детский голосок Бруно:
«Это поле и луг, эти краски вокруг
Изобрёл живописец какой?
И придумал при этом пятна тени и света
Разбросать по поляне лесной?»
Снова зазвучал серебряный голосок, чью ангельскую сладость я едва мог выносить:
«Хоть ответ невдомёк тем, кто груб и жесток,
Но звучит он в хорале миров;
Не останется глухо только чуткое ухо,
Ведь разгадка секрету — Любовь!»
И тут Бруно снова к ней присоединился:
«Ибо это Любовь,
Ну конечно Любовь,
Да, я знаю, что это Любовь!»
— Как хорошо! — воскликнуло маленькое созданье, когда дети поравнялись с нами; при этом нам пришлось отступить на шаг с тропки и мы могли бы, протянув руку, до них коснуться. Но на это мы, понятное дело, не решились.
— Незачем мешать им и пытаться задержать, — сказал я, когда сестра с братцем растворились в сумраке под ветвями. — Они же нас просто не видят!
— Да и вообще незачем, — со вздохом согласилась леди Мюриел. — Хорошо бы встретить их вновь, в телесном образе. Но мне почему-то кажется, что этого больше не случится. Из наших жизней они ушли. — Она снова вздохнула, и больше ничего между нами не было сказано, пока мы не выбрались на большую дорогу невдалеке от моего дома.
— Здесь я вас и покину, — сказала она. — Хочу попасть домой засветло, а мне ещё нужно заглянуть в один домик поблизости. Спокойной ночи, друг мой! Не исчезайте так скоро — и надолго! — добавила она с любовной теплотой, которая глубоко меня тронула. — «Так мало тех, кто дорог нам!» [78]
— Спокойной ночи! — ответил я. — Теннисон сказал это о более достойном, чем я.
— Теннисон просто не знал, о чём говорит! — с вызовом возразила она, и на секунду в ней проявилось прежнее детское озорство. Мы расстались.
ГЛАВА XX. Винегрет и прочая Петрушка
Гостеприимство моей хозяйки было непритворно сердечным, и несмотря на то, что, обладая редкостной деликатностью, она никогда прямо не упоминала о друге, чьё присутствие рядом внесло в мою жизнь столько светлых часов, я не сомневался, что только доброжелательное сочувствие к моему нынешнему одиночеству понуждало её чутко следить за тем, чтобы меня окружал истинно домашний уют.
Одинокий вечер задался длинным и унылым, и я неподвижно сидел, наблюдая меркнущий в камине огонь и позволяя Фантазии создавать на красной золе силуэты и лица из давно отыгранных сцен. Вот появилась плутовская ухмылка Бруно — мелькнула искрой и пропала, вот на её месте возникло румяное личико Сильвии, а вот — круглое и весёлое лицо Профессора, светящееся радостью. «Входите, входите, мои маленькие друзья!» Он ли это произнёс, или мне послышалось? Тут раскалённый уголёк, что на минуту принял облик доброго старичка, стал тускнеть, и слова, казалось, замерли одновременно с угасанием его блеска. Я схватил кочергу и двумя-тремя прицельными тычками оживил потухающий жар, в то время как Фантазия, этот не ведающий смущения менестрель, снова затянула волшебную балладу, столь любезную моему уху.
— Входите, входите, мои маленькие друзья! — повторил весёлый голос. — Я всех заверил, что вы обязательно придёте. Ваши комнаты вновь вас ожидают. А Император с супругой... Уж им-то мы вами угодим! Ведь сказала же Её Величество: «Надеюсь, к началу Банкета они поспеют!» Прямо так и сказала, поверьте мне!
— А Уггуг тоже будет на Банкете? — спросил Бруно. Брат и сестра с тревогой взглянули на Профессора.
— Конечно будет, конечно! — ответил Профессор и захихикал. — Это же Банкет по случаю дня его рождения! Вы разве забыли? Все будут пить за его здоровье — и прочее, что полагается в таких случаях. Какой же Банкет без него?
— Гораздо лучший, — ответил Бруно. Только сказал он это тихо-тихо, и никто, кроме Сильвии, не услышал.
Профессор снова захихикал.
— Банкет выйдет на славу, раз и ты пришёл, мой славный человечек! Я здорово по тебе соскучился!
— Было нам быть в пути покороче, — сказал Бруно из вежливости.
— Пожалуй, — согласился Профессор. — Впрочем, пустяки: ведь теперь вы снова коротки как положено, так что устраивайтесь без помех! — Тут он стал перечислять развлечения, запланированные на этот вечер. — Сначала будет Лекция. На этом Императрица настояла. Она сказала, что на Банкете люди будут много есть, это их разморит, и они невнимательно выслушают Лекцию. Наверно, она права. Перед Лекцией только небольшое восстановление живой силы — ведь гости всё равно станут собираться загодя; заодно и сюрприз такой для Императрицы — то есть, ей на удивление. Пусть даже она... скажем, не настолько умна как раньше, но мы решили, что хорошо бы состряпать для неё винегретец — то есть, из небольших сюрпризиков. Затем будет Лекция...
— Та самая Лекция, к которой вы ещё тогда, давно, всё готовились? — спросила Сильвия.
— Та самая, — нехотя подтвердил Профессор. — На её подготовку ушла уйма времени. А у меня ведь ещё много других важных дел. Я, к примеру, Придворный Врач. Я обязан следить за здоровьем всех Королевских Слуг... Вот что! — воскликнул он и торопливо позвонил в звонок. — Сегодня не худой день для Приёма Лекарств! Раз в неделю мы обязательно даём слугам Лекарства.
— А если будет худой день? — спросила Сильвия.
— Ничего себе — худой как тень! — вскричал Профессор. — Таких сразу увольняют! Если мы станем лечить худых как тень, никаких лекарств не напасёшься! Вот Лекарство на сегодня, — продолжал он, беря с полки здоровенный кувшин. — Я лично составил его утром, первым же делом. — Тут он протянул кувшин Бруно. — Обмокни пальчик и попробуй на вкус!
Бруно подчинился, но, лизнув палец, так скорчил лицо, что Сильвия испуганно воскликнула:
— Что с тобой, Бруно?
— Такая гадость! — ответил он, когда его лицу вернулось обычное выражение.