ВозрождениеОколо 1215 г. – 1347 г.
9Монголы
Они пришли, разрушили, сожгли, убили, ограбили и ушли…
В прохладные первые месяцы 1221 г. в великий город Дамьетта в дельте Нила пришли странные новости с Востока. В то время Дамьетта находилась в руках многонациональной армии крестоносцев. Четыре года они вели затяжную кампанию против султана Египта и, хотя взяли город, ничего больше им сделать не удалось. Воевать в Египте было жарко, дорого и неудобно (санитарные условия также оставляли желать лучшего). Айюбидский султан аль-Камиль невозмутимо сидел в Каире, и дальнейшие территориальные приобретения за его счет представлялись затруднительными, а скорее вообще невозможными. Крестоносцы потратили много денег и потеряли много людей, но ситуация, очевидно, зашла в тупик. Однако дошедшие до Дамьетты письма все изменили.
Их переслал армии крестоносцев Боэмунд IV, князь Антиохийский. В письмах сообщалось о слухах, которые принесли в государства крестоносцев торговцы пряностями, передвигавшиеся по торговым путям между Персией и западным побережьем Индии. Согласно сенсационным документам, предъявленным купцами, некий чрезвычайно могущественный правитель, которого они называли «Давид, царь Индийский», прокладывал себе путь через мусульманские владения Центральной Азии, обращая в бегство всех перед собой. Рассказывали, что этот царь Давид уже победил персидского шаха и захватил огромные богатые города, в том числе Самарканд, Бухару (оба в современном Узбекистане) и Газни (современный Афганистан). Он не собирался останавливаться на достигнутом, упорно продвигаясь на Запад, громя неверных на своем пути. «Нет силы на земле, которая могла бы противостоять ему, – пересказывал слухи летописец. – Его называют орудием божественного возмездия, молотом Азии»[587].
Человеком, получившим в Дамьетте эти поразительные разведданные, был Жак де Витри, епископ Акры, трудолюбивый ученый-церковник, чья любовь к письменному слову доходила до того, что он носил епископскую митру, сделанную из пергамена[588]. У де Витри были все основания поверить прочитанному. Примерно в это же время небольшая группа крестоносцев, несколько месяцев назад попавших в плен во время боев в окрестностях Дамьетты, вернулась в город и рассказала похожую историю о своих невероятных приключениях. Захваченные в Египте войсками султана, они сначала были отправлены как военнопленные ко двору аббасидского халифа в Багдаде, а затем их преподнесли в качестве живого подарка послам, прибывшим от могущественного правителя с гораздо более дальнего востока. Этот самый могущественный монарх, в свою очередь, отправил их обратно в Дамьетту, чтобы они могли свидетельствовать о его силе и великодушии. История была крайне занимательная, но, поскольку в ходе своих приключений крестоносцы все больше удалялись от стран, где говорили на европейских языках, они, по большому счету, не слишком понимали, что именно видели и с кем именно встречались. Однако с учетом контекста представлялось вполне вероятным, что их спасителем был не кто иной, как царь Давид.
Архиепископ Жак де Витри распространил эту новость по всему Западу и лично написал таким высокопоставленным особам, как папа римский, герцог Австрийский и ректор Парижского университета[589]. Крестовый поход спасен, объявил он. Царь Давид уже в пути, и он поможет разгромить египетского султана. Сопоставив различные христианские пророчества с несомненно захватывающими свидетельствами вернувшихся из плена очевидцев, де Витри и другие церковники решили, что этот царь Давид, вероятно, потомок мифического христианского воина-правителя, которого знали под именем пресвитера Иоанна. В былые времена люди рассказывали легенды о пресвитере Иоанне, правителе неизвестного государства под названием Три Индии, которому якобы платили дань десятки королей, – было предсказано, что он придет в Иерусалим «с огромным войском, подобающим величию нашему, и нанесет горькое поражение врагам Христовым»[590]. К сожалению для них, этого так и не произошло по той простой причине, что пресвитера Иоанна никогда не существовало, но теперь многие решили, что исполнить пророчество едет его сын или, возможно, внук. Если донесениям разведки, подкрепленным пророчествами, можно было верить, то крестоносцы могли рассчитывать, что вскоре захватят Александрию, потом Дамаск, а потом вместе с царем Давидом триумфально ворвутся в Иерусалим. Казалось, дела наконец начали налаживаться.
Но конечно, это было не так. Когда крестоносцы в Дамьетте, воодушевленные известием о скором подкреплении от царя Давида, решили атаковать султана и положить начало своему победному маршу, султан без труда одержал над ними победу, а они утонули в Ниле. Новые отряды крестоносцев, прибывавшие на Святую землю в следующие годы, так и не увидели никакого царя Давида. Пророчества о неизбежной близкой победе оказались вымыслом, и вскоре всякие разговоры о царе Давиде прекратились.
Однако слухи о царе Давиде не были полностью выдумкой. Индийские торговцы пряностями и побывавшие в плену крестоносцы не лгали, когда рассказывали о непобедимом правителе, неудержимо наступающем с Востока. Они просто не знали, кого именно видят перед собой[591].
Человеком, которого они считали царем Давидом, внуком пресвитера Иоанна и спасителем христианского Запада, на самом деле был Чингисхан – нищий мальчишка-кочевник из степей Монголии, превратившийся в самого успешного завоевателя своего времени. За двадцать лет Чингисхан создал безжалостную и непобедимую армию и опробовал ее силу от Кореи до Месопотамии. Он разрушил политические структуры Средней Азии и Ближнего Востока и стал причиной гибели двух величайших имперских династий восточного мира: Цзинь в Китае и Хорезмшахов в Персии. И это было далеко не все.
Со времени возвышения Чингисхана в начале 1200-х гг. и до 1259 г., когда созданная им сверхдержава официально поделилась на четыре огромные четверти, монголы контролировали крупнейшую в мире сухопутную империю. И хотя период их мирового господства длился всего 150 лет, за это время они успели достигнуть не меньше, чем древние македоняне, персы или римляне. Жестокостью методов они превосходили любую другую мировую империю до начала Нового времени. Монголы без колебаний ровняли с землей целые города, истребляли целые народы, опустошали огромные регионы и оставляли дымящиеся руины на месте некогда оживленных мегаполисов, чтобы затем выстроить там нечто новое по своему усмотрению либо навсегда предать это место забвению[592]. Но, всецело признавая ужасающие последствия осуществленного монголами разорения и геноцида, нельзя отрицать и тот факт, что они полностью изменили порядок торговли и общего взаимодействия в Азии и на Ближнем Востоке. Введенные монголами жесткие меры охраны порядка на завоеванных территориях способствовали наступлению периода относительного порядка, который историки иногда называют Pax Mongolica. В это время стали возможными невероятные путешествия в неисследованные ранее места и упростился обмен знаниями, технологиями и профессиональными кадрами между Востоком и Западом. Возможно, как мы увидим далее в главе 13, эти налаженные связи способствовали и стремительному распространению самой страшной пандемии в мировой истории.
Монголы первыми ввели в употребление административные инструменты глобальной империи: почтовую связь мирового класса, универсальный свод законов, реформу армии на основе десятичной системы и чрезвычайно суровые, но эффективные методы городского планирования. Устройство Монгольской империи задало золотой стандарт, до этого существовавший в подобных масштабах до падения Рима, а в следующий раз появившийся только в XIX в. Ни одна другая империя со времен дохристианского Рима не проявляла подобной снисходительности к чужим религиям (хотя Чингисхан запретил мусульманский ритуал халяльного забоя животных). Монголы не возражали против сохранения местных обычаев под своей властью и проявляли уважение к представителям духовенства, не отдавая предпочтения ни одной секте или вере перед другими.
В свете всех этих и многих других достижений историки склонны приписывать монгольским ханам самые разные заслуги, от коренного переворота в средневековом банковском деле до основополагающей роли в формировании взглядов американских отцов-основателей. В свое время монголы вызывали у одних зависть и восхищение, а у других нескрываемый ужас. Историю Средневековья и становления Запада невозможно рассказать, не упоминая о монголах. По этой причине мы начнем с их собственного отца-основателя – бедного степного мальчика Тэмуджина, который вырос и стал Чингисханом.
Чингисхан
Согласно «Сокровенному сказанию монголов» – наиболее близкому по времени (хотя и не вполне достоверному) рассказу о жизни Чингисхана, – великий завоеватель был потомком «серо-синего волка, чья судьба предопределена небесами свыше», и рыжей лани[593]. Среди его человеческих предков значились одноглазые великаны, способные видеть вдаль на десятки миль, и бесчисленное множество воинов-кочевников из племен, населявших холмистые равнины на территории современной Северной Монголии. Они жили в шатрах, меняли место проживания в зависимости от времени года и добывали пропитание охотой и облавами. Приблизительно в 1162 г. около священной горы Бурхан-Халдун на свет появился младенец, который впоследствии стал Чингисханом – рассказывают, что он родился, «сжимая в правой руке запекшийся сгусток крови размером с костяшку пальца»[594]. Мальчика назвали Тэмуджином, потому что его отец, известный воин из рода Борджигин, воюя против заклятых врагов монголов, татар, недавно взял в плен знатного человека того же имени. Когда Тэмуджину было девять лет, татары отравили его отца. Мальчик и шестеро его братьев и сестер остались на попечении своей матери Оэлун. Тяжелое положение еще ухудшилось после того, как племя отвергло их и откочевало, бросив их на произвол судьбы. Для пропитания они собирали в степи ягоды и коренья и ловили сусликов. Словом, поначалу жизнь Тэмуджина складывалась не самым благоприятным образом.
К счастью, когда для Тэмуджина и его семьи наступили трудные времена, природные условия в степи были необычайно мягкими. Исследования древних деревьев в сосновых лесах Центральной Монголии показали, что в годы детства Тэмуджина в этом районе пятнадцать лет подряд стояла мягкая погода и выпадали обильные осадки[595]. Это был самый благоприятный период в регионе за тысячу с лишним лет. Степи цвели и плодоносили, люди и животные благоденствовали. Тэмуджин и его семья сумели пережить трудные годы в глуши, и за это время мальчик научился ездить верхом, сражаться, охотиться и выживать. В конце концов семью снова приняли в племя. Повзрослевший Тэмуджин завел собственное стадо и женился на девушке по имени Бортэ (первой из дюжины или даже больше жен и наложниц, побывавших за время его жизни в его юрте – иногда одновременно). Сильный и энергичный, с быстрыми, как у кошки, глазами, он постепенно приобрел немалый авторитет в кочевом обществе. Однако пережитый в детстве опыт отвержения наложил отпечаток на всю его дальнейшую жизнь и правление. Тэмуджин вырос необычайно суровым и дисциплинированным и превыше всего ценил верность. Он не терпел ни малейшего намека на нечестность или предательство и с бешеной яростью реагировал на любой отказ, сопротивление или попытки помешать ему.
Жизнь степных племен вращалась вокруг выпаса домашнего скота и облав на диких животных, а направление политики определяла сложная и изменчивая система союзов между разными племенами. Войны между ними были вполне обычным явлением, и в этой области Тэмуджин весьма преуспел. К 25 годам он заработал такую репутацию, что его провозгласили вождем (ханом) племенной конфедерации хамаг-монгол. Это высокое положение позволяло Тэмуджину призывать десятки тысяч конных воинов, когда он отправлялся воевать с соседними племенами. Самым драматическим эпизодом в этих войнах стало столкновение с соперничающим союзом племен, во главе которого стоял его друг детства и кровный брат Джамуха – Тэмуджин победил его и убил в наказание за предательство. К концу XII в. Тэмуджин стал одним из самых способных и опытных вождей в своей стране.
Причины его успеха были просты, но вполне действенны. Он не только умел хорошо драться и выгодно жениться (и то и другое образует важный инструмент степной дипломатии), но и радикально изменил традиционную племенную и военную организацию монголов. Подобно Мухаммеду, объединившему в VII в. враждовавшие племена Аравии, Тэмуджин осознал, что клановые и кровные узы могут не только связывать людей, но и разобщать их, и что, ослабив эти узы и заменив их непосредственной связью с собой, он сможет создать могущественное целое, намного превосходящее возможности составных частей.
Для этого требовалось предпринять ряд простых, но важных шагов. Одним из них стало активное введение в организацию армии принципа меритократии. Монгольское общество строилось по принципу племенной иерархии, где главную роль играли происхождение и богатство. Тэмуджин не оставил от этой системы камня на камне. Он выбирал союзников и командиров исключительно за их способности и личную верность. Кроме того, он упорядочил организацию войска. Основной военной единицей стал отряд из 10 человек – десяток, или арбан, состоящий из шести легких конных лучников и четырех копейщиков в тяжелом доспехе. Десять таких отрядов составляли сотню, или джагун (зуун), десять сотен – тысячу, или минган. Самым крупным подразделением, численностью 10 000 человек, была «тьма» (тумен). Важную объединяющую роль для армии играло то, что в эти подразделения входили представители разных племенных групп, тем самым семейные и клановые связи отодвигались на второй план[596]. Попав в определенное подразделение, воины не могли переходить из него в другое под страхом смертной казни. Однако если им удавалось договориться и общими усилиями победить, они могли захватить множество денег, женщин и лошадей (три главные ценности в степи).
Точно так же Тэмуджин стремился сплотить под своей властью все остальное общество. Здесь он некоторым образом пошел по стопам великого византийского императора Юстиниана. Введенный им свод постановлений (яса, или джасак) повелевал всем монгольским подданным не красть и не обращать друг друга в рабство, строго блюсти законы дружбы и гостеприимства, безоговорочно подчиняться власти хана, гнушаться насилия над женщинами и содомии, не стирать одежду во время грозы и не мочиться в водные источники. Суровое наказание (обычно смертная казнь) быстро настигало любого, кто без уважения относился к Тэмуджину и его законам: простых людей, признанных виновными в преступлениях, обезглавливали мечом, а заслуженным военачальникам и вождям ломали спину, чтобы они могли умереть, не пролив крови.
Жестокость стала главной отличительной особенностью монголов в любом деле. В своих завоевательных походах Тэмуджин и его полководцы придерживались беспощадного и отвратительно кровавого алгоритма действий. Любой народ или город, сдавшийся власти монголов без боя, мог пользоваться их благосклонностью и покровительством. Малейшая попытка сопротивления или намек на неподчинение приводили к массовой резне и полному уничтожению. Противники, дурно обошедшиеся с монгольскими послами, могли быть уверены – их рано или поздно выследят и убьют. Жителей городов, пытавшихся утаить от монголов хотя бы часть своих богатств, подвергали массовым казням, нередко в гротескно жестокой показательной манере. Это служило двум целям. Во-первых, это была разновидность психологической войны: Тэмуджин понимал, что враги скорее сдадутся при одном его приближении, если будут знать, что альтернативой немедленной капитуляции для них станет немедленная гибель. Во-вторых, физическое уничтожение противников, за исключением тех, кого привели к полной покорности, давало Тэмуджину возможность выигрывать войны относительно небольшими силами, поскольку ему не приходилось оставлять много войск для охраны завоеванных государств.
Но одновременно с властью террора в Монгольской империи существовала поразительно высокая степень терпимости к тем, кому монголы все же позволили остаться в живых. Покорившиеся народы и племена активно включались в жизнь Монгольской империи. Мужчин поощряли вступать в армию, женщины и дети становились частью общества. Вполне терпимо относились к иным религиозным верованиям – этот факт приобрел особое значение, когда Монгольская империя начала стремительно расширяться. Тэмуджин живо интересовался разными религиями, но воспринимал их не как конкурентов, а как полезное дополнение к языческой картине мира монгольского шаманизма[597]. Таким образом, уже в начале своего пути Тэмуджин замыслил построить империю, отличавшуюся не только непревзойденной военной мощью, но и высокой степенью принудительной социальной сплоченности. Многие диктаторы в мировой истории лелеяли подобные идеи, но немногим удалось достигнуть цели с таким оглушительным успехом, как это сделал Тэмуджин.
Примерно в 1201 г. хамаг-монголы под руководством Тэмуджина стали в своей степной области самым могущественным племенным союзом. Еще через пять лет Тэмуджин победил все соседние державы – меркитов, найманов, татар и уйгуров. Все они склонились перед ним, и в 1206 г. на совете верховных племенных вождей (курултае) в знак признания завоевательных подвигов Тэмуджина ему дали новое имя – Чингисхан (примерное значение: «свирепый правитель»). В «Сокровенной истории монголов» сообщается: «Когда люди из войлочных юрт пришли давать клятвы верности в год Тигра [1206 г. ], все они собрались у истока реки Онон[598]. Они подняли Белое знамя [Тэмуджина] с девятью хвостами и там дали [ему] титул хана»[599]. Чингисхан вполне заслужил свое прозвище, поскольку монголы, которыми он командовал, наводили ужас на всю степь. Как выразился один отчаявшийся враг: «Даже если мы вступим с ними в бой и будем сражаться до конца, они не моргнут своими черными глазами. Стоит ли нам воевать с этими дикими монголами, которые не дрогнут, когда их колют копьем в щеку, когда проливается их черная кровь?»[600] Многие миллионы людей в следующем столетии задавали себе тот же вопрос.
Марш ханов
После триумфов 1206 г. владения Чингисхана расширились далеко за пределы монгольских равнин. В Северном Китае он напал на правителей Западного Ся и Цзинь, сокрушил в бою китайские армии и уничтожил сотни тысяч воинов и мирных жителей. В 1213 г. посланные им войска пробили в трех местах Великую Китайскую стену и устремились к цзиньской столице Чжунду. В 1215 г. город осадили, взяли и разграбили. Император Сюаньцзун был вынужден отступить перед монголами и, бросив свою столицу и всю северную половину своего государства, бежал более чем за 350 миль в Бяньцзин (современный Кайфын). Династия Цзинь так и не смогла оправиться от этого унизительного удара. Однако для Чингисхана это была лишь одна из многих побед. После этого монголы повернули на запад и нацелились на Каракитайское ханство (Западное Ляо). Согласно «Сокровенному сказанию монголов», Чингисхан «истреблял [народ Кара-Китай], пока все они не остались лежать на земле, словно груды гнилых бревен»[601]. В 1218 г. монгольские войска двинулись на восток в направлении Кореи, и на запад, где в поле их зрения оказались Средняя Азия и персидские земли.
В это время Персией и обширными окрестными территориями правили хорезмийцы – тюрки, которые когда-то были мамлюками, но возвысились и стали хозяевами собственной огромной империи, вобравшей в себя множество богатых городов и немалую часть Великого шелкового пути в Центральной Азии. В 1218 г. Чингисхан собирался заключить торговую сделку с правителем этого государства – хорезмшахом и отправил к нему дипломатическую делегацию из ста монгольских чиновников. Увы, на пути ко двору хорезмшаха посланников задержали в городе Отрар (в современном Казахстане) и казнили по подозрению в шпионаже. Излишне говорить, что Чингисхану это вовсе не показалось забавным. Он поклялся «отомстить и отплатить злом за зло» и далее проводил заявленную политику с крайним предубеждением.
Именно о походе Чингисхана против хорезмийцев в конце концов услышали участники Пятого крестового похода, до которых эти слухи дошли в виде истории о завоеваниях «царя Давида». В 1219 г. армия, согласно одной малоправдоподобной оценке, насчитывавшая 700 000 человек[602], пересекла Алайские горы (между современными Таджикистаном и Киргизией) и начала двухлетнюю кампанию, в результате которой Хорезмское царство оказалось уничтожено, его города разрушены, а хорезмшах, спасая свою жизнь, навсегда бежал из Средней Азии в Индию[603]. Величайшие города Центральной Азии, в том числе Мерв (сегодня в Туркменистане), Герат (Афганистан), столица Хорезма Самарканд (Узбекистан) и Нишапур (Иран) были преданы мечу. «Они пришли, разрушили, сожгли, убили, ограбили и ушли», – писал персидский ученый Ата-Малик Джувейни, цитируя слова редкого очевидца, которому посчастливилось спастись от монгольского нашествия[604].
Разграбление Мерва отличалось особенно гнусным цинизмом. Этот многонациональный мегаполис, прекрасный оазис посреди сурового плоскогорья, насчитывавший около двухсот тысяч жителей, располагался на пересечении нескольких крупных международных торговых путей, имел множество промышленных предприятий и процветающие сельскохозяйственные пригороды с устроенными по последнему слову техники оросительными системами[605]. Чингисхан послал своего сына Толуя требовать сдачи города. Толуй получил обычные распоряжения: если Мерв откажется немедленно покориться власти монголов, его следует уничтожить. Толуй не разочаровал отца. Когда Мерв оказал сопротивление, Толуй расставил вокруг города свои войска, а затем предложил горожанам уйти с миром, взяв с собой все свое имущество, и пообещал, что они будут в безопасности. Однако они не были в безопасности – тысячи людей вышли из города только для того, чтобы быть ограбленными и убитыми. После этого город разорили, забрав все, что в нем было ценного. Оросительную систему внимательно изучили, чтобы позднее скопировать, а затем разрушили. Та же участь постигла крепостные стены Мерва. Немногочисленных жителей, прятавшихся в подвалах и в канализации, выкурили наружу и перебили. Убедившись, что сражаться больше не с кем, монголы двинулись дальше.
То же самое с небольшими вариациями повторялось в хорезмийских землях повсюду: монголы разрушали города и методично осаждали крепости на холмах, пока наконец вся империя не оказалась в их власти. Управление перешло к монгольским наместникам, попытки восстания быстро и жестоко подавляли. Обычным явлением стали массовые обезглавливания, во многих городах высились горы отрубленных голов и обезображенных торсов, оставленных разлагаться под открытым небом. Погибли сотни тысяч, возможно, даже миллионы людей – в основном мирных жителей. Многие оставшиеся в живых были насильно завербованы в монгольскую армию или угнаны в рабство в Монголию для тяжелой работы или сексуальной эксплуатации. Лишенный предводителей беспомощный хорезмийский народ террором привели к покорности, а государство уничтожили. Хорезмийская империя слишком жестоко поплатилась за свою разобщенность и слабость, обусловленную внутренними религиозными трениями между иранцами и турками.
В 1221 г. Чингисхан добился своего и был готов вернуться с войсками в Монголию. Но, несмотря на все одержанные в Хорезме победы, он не собирался уходить тихо. Хищникам все кажется добычей, и монгольским полководцам еще было чем поживиться. Покорив Персию, Чингисхан разделил свои силы. Сам он не торопясь двинулся на восток по направлению к дому, по пути совершая грабительские набеги на территорию Афганистана и Северной Индии. Тем временем два его лучших полководца, Джебе и Субэдей, направились дальше на запад и север, обогнули Каспийское море и вторглись на Кавказ, в христианские государства Армению и Грузию. Здесь они действовали в своей обычной манере, уничтожая целые города и подвергая чудовищным истязаниям их жителей. Солдаты Джебе и Субэдея совершали групповые изнасилования, вспарывали животы беременным женщинам и рубили на части вынутых из чрева детей, с упоением пытали и рубили головы. Летом 1222 г. они дважды победили в битве царя Грузии Георгия IV – от ран, полученных в бою, он скончался. Вскоре после этого сестра и преемница Георгия царица Русудан отправила папе Гонорию III письмо, в котором существенно уточнила те искаженные сведения о царе Давиде, которые передавал папе Жак де Витри. Она сообщила Гонорию, что монголы отнюдь не благочестивый народ – это язычники, которые лишь притворяются христианами, чтобы обмануть своих врагов. Они были, по ее словам, «дикое племя – татары, вида самого ужасного, алчные, как волки… [и] безжалостные, как львы»[606]. Сопротивляться им было практически невозможно. В этот раз монголы прошли насквозь через ее царство, решив не тратить время на его покорение. Однако поколение спустя они вернулись, чтобы завершить начатое.
Из Грузии Джебе и Субэдей устремились в южнорусские степи. На подходах к Крыму их встретили послы Венецианской республики, за несколько лет до этого (во время Четвертого крестового похода на Константинополь) продемонстрировавшие, что в погоне за прибылью они способны вести себя почти так же безжалостно, как монголы. Венецианцы заключили с монголами сделку: последние согласились напасть на их торговых соперников генуэзцев, основавших богатую колонию Солдайю (ныне Судак) на Крымском полуострове в Черном море. Этот случай положил начало продолжавшемуся вплоть до XIV в. сотрудничеству венецианских дожей и монгольских ханов, благодаря которому Марко Поло совершил знаменитое путешествие[607], а Венецианская республика сказочно разбогатела. Как оказалось, эти дьяволы вполне способны найти общий язык.
Перезимовав в Крыму, Джебе и Субэдей долгим окольным путем отправились назад, чтобы присоединиться к Чингисхану. По пути они разгромили несколько степных тюркских племен, в том числе половцев и кипчаков. Затем они двинулись на север в сторону Киева (современная Украина). Весть об их продвижении по реке Днестр принесли в земли Киевской Руси потрепанные половцы, хотя и тогда многим еще оставалось неясно, с кем они имеют дело. Даже осведомленный автор «Новгородской первой летописи» заметил только, что эти новые враги посланы как божий бич «за грехи наши». Кроме этого он мог лишь добавить, что это «племена неизвестные… никто не знает ни кто они, ни откуда вышли, ни какой у них язык, ни какого они племени, ни какова их вера; но называют их татарами»[608]. Так или иначе, было ясно, что появление таинственных пришельцев не сулит ничего хорошего. Русские князья – в их числе галицкий князь Мстислав Мстиславич Удатный, великий князь Киевский Мстислав III Романович (Старый) и волынский князь Даниил Романович Галицкий[609] – объединились, собрали войско и попыталась прогнать их. Вряд ли нужно говорить, что это был безрассудный поступок. Однако когда князья казнили десять монгольских послов, присланных для переговоров, это было уже не безрассудство, а самоубийственная глупость.
В конце мая 1223 г. русские князья догнали монголов у реки Калки. Им удалось перебить около тысячи воинов из монгольского арьергарда, но при столкновении с основными силами Джебе и Субэдея они потерпели сокрушительное поражение. В битве погибло до 90 % русского войска, трое князей попали в плен. Монголы не забыли о дерзости русских, казнивших их послов, и жестоко отомстили. Мстислава III Киевского и двух его зятьев завернули в ковры и уложили под доски юрты, в которой монгольские вожди устроили пир в честь победы. Русские князья были раздавлены заживо, и в последние моменты жизни у них в ушах звенели звуки вражеского торжества[610]. На этот раз монголы не стали задерживаться, чтобы присоединить русские земли к своей значительно расширившейся империи. Однако они заметили их богатство, а также сочные пастбища на европейском краю степи и собирались вернуться сюда, как и в Грузию, позднее.
Между тем Чингисхан со своими военачальниками и войском неторопливо продвигался домой в Монголию. Долгий путь еще удлинялся из-за привычки сражаться по дороге буквально с каждым встречным и устраивать богатые пиры с возлияниями, чтобы отпраздновать победы. В 1225 г. оба монгольских войска наконец воссоединились на родине и смогли окинуть взглядом созданный ими новый мир. К тому времени Чингисхану уже исполнилось шестьдесят, и он владел землями, простиравшимися от Желтого моря на востоке до Каспийского моря на западе. Огромные размеры этой империи с трудом укладывались в голове. Позже в том же столетии иракский летописец ибн аль-Асир писал: «Эти татары совершили то, о чем не слышали ни в древности, ни в новое время». Он даже сомневался, что будущие читатели ему поверят: «Поистине, всякий, кто обратится по прошествии лет к этой книге и увидит запись об этом событии, откажется верить, что это правда»[611]. Монголы обогатились сверх самых смелых ожиданий. Завоевательные армии гнали перед собой тысячные табуны украденных лошадей. Золото и серебро, рабы и иностранные ремесленники, новые экзотические продукты и крепкий алкоголь – все это уже много месяцев стекалось в Монголию из покоренных земель. Никогда не отличавшиеся особым культурным догматизмом монголы охотно перенимали технологии и обычаи тех стран, где побывали. Китайских кораблестроителей и персидских осадных инженеров забирали в армию. Уйгурских писцов отправили служить в правительственной администрации, и их стараниями делопроизводство в империи перешло на официально принятую новую систему письма. В 1227 г. Чингисхан начал выпускать бумажные деньги с обеспеченной серебром и шелком ценностью, наподобие тех, которые имели хождение в побежденной китайской империи Цзинь.
В том же 1227 г. во второй половине августа свирепый завоеватель умер. Точная причина его смерти доныне неизвестна, но в Средние века ей нашлось сразу несколько захватывающих объяснений: одни говорили, что Чингисхана поразила молния, другие – что он был убит отравленной стрелой, третьи – что причиной его гибели стала пленная царица, которая взошла к нему на ложе, спрятав в интимных местах бритвенное лезвие[612]. Как бы то ни было, он умер в своей постели, перед этим отдав подобающие последние распоряжения, потребовав, чтобы его преемники построили новый город под названием Каракорум, который стал столицей Монгольской империи, и приказал казнить тангутского императора Моди из государства Западное Ся, с которым недавно сражались монгольские армии, вместе со всей его семьей (их привязали к кольям и изрубили на части).
Где сейчас покоится тело Чингисхана, так же неясно, как неясны и причины его смерти, поскольку эту тайну с самого начала бдительно охраняли: место захоронения разровняли, прогнав по нему несколько табунов лошадей, после чего, согласно преданию, убили всех, кто копал могилу, и всех, кто совершал похороны, а затем убили и их убийц. К тому времени счет жизням, впустую загубленным Чингисханом в неудержимом стремлении править миром, давно потеряли. Несколько поколений спустя Марко Поло, оглядываясь назад, говорил, что Чингисхан был человеком «похвальной честности, великой мудрости, превосходного красноречия и выдающейся доблести»[613] – оценка, одновременно чересчур выборочная и излишне сдержанная. Так или иначе, после случившейся при Чингисхане молниеносной территориальной экспансии и стремительного культурного развития будущее монголов как единственной мировой сверхдержавы XIII в. не вызывало никаких сомнений. Оставалось только выяснить, кто будет руководить монголами на следующем этапе их господства и как далеко они смогут зайти.
Среди «татар»
Вскоре после Пасхи 1241 г., через четырнадцать лет после смерти Чингисхана, монгольские армии вернулись на Запад[614]. С промежутком всего в 72 часа они одержали в Центральной и Восточной Европе две ошеломляющие победы, подготовившие почву для монголизации всего континента. 9 апреля монгольские полководцы Байдар и Кайдан скосили объединенное войско поляков и чехов, подкрепленное отрядами тамплиеров, возле Легницы (сегодня на юге Польши). Они убили герцога Нижней Силезии Генриха II и, насадив его голову на пику, продемонстрировали ее напуганным жителям Легницы. Когда бой закончился, монгольские воины прошли по полю и отрезали у каждого убитого вражеского бойца правое ухо, чтобы затем отправить эти трофеи в Монголию. Ушей оказалось достаточно, чтобы заполнить девять больших мешков. Через два дня, 11 апреля, вторая и гораздо более крупная монгольская армия в Венгрии нанесла столь же тяжелое поражение королю Беле IV в битве на реке Шайо в Трансильвании. Бела потерял большую часть своей армии и был вынужден бежать в Далмацию. Польский летописец Ян Длугош с содроганием писал о ярости монгольских армий: «Они жгут, убивают и истязают как им заблагорассудится, и никто не смеет им воспротивиться»[615].
После того как Бела и другие правители в панике бежали, монголы продолжали бесчинствовать в Восточной Европе. Вскоре новости об их злодеяниях дошли до Западной Европы. Папа Григорий IX, приведенный в ужас вторжением «тартаров» (и без того неточное название «татары» дополнительно исказила игра слов – от латинского tartarus, «ад»), решил, что должен предпринять какие-то меры. До этого он два года пытался уговорить кого-нибудь отправиться в Крестовый поход против императора Священной Римской империи Фридриха Гогенштауфена, но ныне изменил тактику[616]. В июне он издал буллу, в которой просил крестоносцев, обещавших отправиться в Святую землю, на Балтику, в латинское Константинопольское королевство или в земли Гогенштауфенов, изменить обеты и двинуться в Венгрию, чтобы сразиться с монголами. К несчастью для Белы и венгров, в 1241 г. одновременно разворачивалось такое количество Крестовых походов, что практически никто не внял призыву папы. Рождество наступило и прошло. В марте монголы приблизились к Далмации, явно намереваясь добраться до короля Белы. Положение выглядело хуже некуда.
Но вдруг – совершенно неожиданно – монголы прекратили преследование. Они развернули коней и ускакали прочь, к центру своей империи. Восточная Европа, в ужасе замершая на грани уничтожения, облегченно выдохнула. Монголы ушли. Как будто сам Бог сжалился, протянул руку и убрал с земли гонителей своего народа. По мнению хорватского хрониста Фомы Сплитского (Архидиакона), причиной внезапного отступления стало то, что венгерская степь, хотя и вполне обширная, не давала достаточно травы, чтобы прокормить огромные табуны лошадей, необходимые монголам для длительной кампании[617]. В действительности же дело было в том, что в монгольской внутренней политике произошел резкий поворот: великий хан Угэдэй, третий сын и преемник Чингисхана, умер в конце декабря 1241 г., и в Монголии ненадолго возник вакуум власти. Благоразумные монгольские полководцы и чиновники отправились домой, чтобы своими глазами увидеть, как власть перейдет к новому правителю. Монголы не отказывались от запада – богатства Италии и Германии манили их не меньше, чем богатства Хорезмийской империи и городов Северного Китая. Однако на какое-то время им пришлось сделать паузу.
Несмотря на этот неожиданный перерыв, в 1240-х гг. монголы по-прежнему владели гигантским куском суши. За четырнадцать лет правления Угэдэя они неустанно расширяли свои владения, применяя при этом новые осадные технологии, заимствованные у своих китайских и мусульманских подданных[618]. Азербайджан, Северный Ирак, Грузия и Армения, а также Кашмир перешли под власть монголов. Следующим планировалось вторжение в сельджукскую Малую Азию. Кочевые племена центральных степей и князья Руси подверглись набегам разной степени жестокости. Практически все города Киевской Руси, включая и сам Киев с его двойным кольцом крепостных стен, были разграблены. В летописном отчете о разорении города Рязани (примерно в 250 км на юго-восток от Москвы) говорится: «И весь град пожгли, и всю красоту прославленную, и богатство рязанское… А храмы Божии разорили… И не осталось во граде ни одного живого: все равно умерли… Не было тут ни стонущего, ни плачущего… но все вместе лежали мертвые»[619][620]. Монгольская империя достигла пика своего территориального развития и соединила части света, которые долгое время оставались отрезанными друг от друга. Начиная с середины XIII в. в неведомые новые земли стали отправляться бесстрашные исследователи, которые рассказывали в своих путевых заметках обо всем увиденном в пути и о странных обычаях жителей самой крупной сверхдержавы Средних веков, ибо монголы не только разоряли чужие владения, но и открывали их для внешнего изучения. Даже во времена Римской империи Дальний Восток оставался недосягаемым для простого путешественника – шелк и другие китайские товары прибывали в Рим опосредованно, пройдя по дороге через множество рук. Индия была почти так же мало известна. Под властью монголов все изменилось – по крайней мере на какое-то время.
Средневековые путешественники, уезжавшие в XIII в. в новые земли, нередко вели дневники. По этой причине сегодня мы можем взглянуть на жизнь Монгольской империи их глазами. Одним из таких путешественников был фламандский монах-францисканец Гильом Рубрук, который в 1253 г. отправился на восток из Константинополя, посетил Монголию и вернулся в государство крестоносцев Триполи в 1255 г. В следующем поколении похожее путешествие совершил венецианский купец Марко Поло, хотя он отсутствовал гораздо дольше, объехал существенно больше земель и провел во владениях ханов не менее четверти века. Однако самым первым из этих бесстрашных людей – первым западным путешественником, оставившим письменный отчет о жизни и обычаях монголов, – был итальянский монах и впоследствии архиепископ Джованни Плано Карпини.
Джиованни Плано Карпини отправился в Монголию в 1245 г. Он начал путь из Лиона во Франции, где тогда временно располагался папский двор. С собой он вез письма от папы Иннокентия IV, в которых тот призывал великого хана прекратить нападать на христианские земли и задуматься о переходе в христианство, потому что «Бог сильно разгневан» его поступками[621]. Эта миссия, при всех ее надеждах, вполне могла оказаться бесполезной. Однако Карпини, невзирая на огромные трудности, продолжал путь, и наградой за его упорство стала история на все времена.
Чтобы попасть в Монголию, Карпини сначала проехал через Прагу и Польшу, а затем через земли Руси в сторону Киева. Пять лет назад монголы опустошили этот город: около 90 % жителей были убиты, большинство зданий сгорели дотла. К приезду Карпини Киев был лишь тенью самого себя в прошлом. Совершенно ясно, какая сила тогда главенствовала на территориях древнерусских княжеств: каждый русский князь, по землям которого проезжал Карпини, нервно указывал ему в ту сторону, где находился кочевой двор военного предводителя западных монголов, внука Чингисхана – Бату, у которого Карпини следовало получить разрешение для дальнейшего путешествия. Многие советовали Карпини, если он хочет расположить к себе монголов, воспользоваться врожденной любовью этого народа к подаркам и красивым вещам. По этой причине Карпини и его спутники везли с собой полные мешки польских бобровых шкур, которыми охотно оделяли всех, кто требовал дани.
Карпини встретился с Бату на Пасху в 1246 г. Это был как минимум познавательный опыт. Еще до того, как западные посланцы вошли в лагерь, их подвергли средневековому аналогу досмотра службы безопасности в аэропорту: Карпини и его товарищам приказали пройти между двумя большими кострами «ради того, чтобы, если вы умышляете какое-нибудь зло против нашего господина или если случайно приносите яд, огонь унес все зло»[622][623]. Затем их в весьма суровых выражениях предупредили, чтобы они ни в коем случае не наступали на порог юрты для аудиенций – монголы считают это настолько плохой приметой, что казнят любого, кто так сделает. Встретившись с Бату, Карпини нашел его мудрым и рассудительным, но пугающим. «Бату очень милостив к своим людям, а все же внушает им сильный страх», – писал он[624]. Весьма проницательное наблюдение: терпимость, обеспеченная террором, составляла суть власти монголов.
После недолгого пребывания в лагере Бату Карпини и его спутникам велели продолжать путь к Каракоруму, где вскоре должен был взойти на престол новый хан, сын Угэдэя Гуюк. Это была захватывающая, хотя и чреватая немалыми побочными неудобствами перспектива. Скудный рацион монголов, состоявший главным образом из проса и огромного количества алкоголя, был совершенно не по душе западным гостям – и они так и не смогли привыкнуть к алкогольному напитку из скисшего кобыльего молока (кумысу), который до сих пор служит в Монголии основным средством оживления беседы[625]. Всю дорогу Карпини и его спутники страдали от тошноты, разнообразных неудобств и сильного холода. Путешествие заняло много месяцев, даже с учетом созданной Угэдэем замечательной системы ямских почтовых станций, позволявшей менять уставших лошадей до семи раз в день (благодаря этому нововведению чиновники могли передвигаться так быстро, как только позволяли возможности человеческого организма, и проводить в дороге круглые сутки или несколько дней подряд).
И все же это утомительное долгое путешествие было исполнено чудес. Карпини живо интересовался жизнью монголов, а их внешний вид, привычки и обычаи вызывали у него огромное изумление. «Между глазами и между щеками они шире, чем у других людей, – писал он, – щеки же очень выдаются от скул; нос у них плоский и небольшой; глаза маленькие, и ресницы приподняты до бровей. В поясе они в общем тонки, за исключением некоторых, и притом немногих, росту почти все невысокого. Борода у всех почти вырастает очень маленькая, все же у некоторых на верхней губе и на бороде есть небольшие волоса, которых они отнюдь не стригут»[626]. Религия монголов, объединявшая в себе черты монотеизма, шаманизма и идолопоклонничества, интриговала и одновременно поражала его. Монголы придавали очень большое значение астрологии, суевериям и приметам, за соблюдением которых следили с поразительной строгостью: смертная казнь ожидала того, кто воткнет нож в огонь, выплюнет пищу на землю, ударит костями друг о друга или помочится в юрте. «А убивать людей, нападать на земли других, захватывать имущество других всяким несправедливым способом, предаться блуду, обижать других людей, поступать вопреки запрещениям и заповедям Божиим отнюдь не считается у них греховным», – писал Карпини[627].
Противоречивые черты характера монголов вызывали у него любопытство и нередко приводили в недоумение: он отмечал, что они физически выносливы, послушны своим правителям, щедры, не склонны к ссорам и миролюбивы друг с другом, но горды и надменны, враждебны и лживы с посторонними. При этом монголы не обращали никакого внимания на грязь и убожество, беспробудно пьянствовали и были готовы есть что угодно: мышей, вшей, собак, лис, волков, лошадей и даже человеческую плоть. Особенно восхищали Карпини монгольские женщины: «Девушки и женщины ездят верхом и ловко скачут на конях, как мужчины. Мы также видели, как они носили колчаны и луки. И как мужчины, так и женщины могут ездить верхом долго и упорно. Стремена у них очень короткие, лошадей они очень берегут, мало того, они усиленно охраняют все имущество. Жены их все делают: полушубки, платья, башмаки, сапоги и все изделия из кожи, также они правят повозками и чинят их, вьючат верблюдов и во всех своих делах очень проворны и скоры. Все женщины носят штаны, а некоторые и стреляют, как мужчины»[628].
Много месяцев Карпини и его спутники путешествовали по землям, покоренным монголами, наблюдая по пути «бесчисленные истребленные города, разрушенные крепости и много опустошенных селений»[629]. Когда они наконец прибыли в Монголию, стояло лето. Как и планировалось, западные посланцы прибыли точно в срок, чтобы своими глазами увидеть, как Гуюка провозглашают великим ханом. Их встретили, словно почетных гостей (и наконец-то поднесли им пива, а не кобыльего молока). Хозяева находились в приподнятом и несколько взвинченном состоянии. В ставку нового хана съехалось множество послов со всех концов света, в том числе немало людей с Запада – русские, венгры, люди, говорившие на французском и латыни, и многие другие. Шатер Гуюка стоял в центре лагеря. Он был отделан прекрасным шелком, и его поддерживали золотые столбы, но разглядеть его ближе было трудно, поскольку любого, кто подходил слишком близко, ханская стража могла схватить, раздеть донага и избить. Карпини испытывал неловкость из-за того, что он привез в подарок только бобровые шкуры – драгоценные дары других гостей едва помещались в 50 больших повозок. Кроме того, Карпини побаивался за свою жизнь: один русский князь, приехавший поклониться хану, недавно был найден мертвым в своем шатре – он лежал навзничь с пепельным лицом, как будто его отравили. После томительного ожидания длиной в несколько дней Карпини в конце концов получил аудиенцию у Гуюка.
Он обнаружил, что новому хану «от роду сорок или сорок пять лет или больше; он небольшого роста; очень благоразумен и чересчур хитер, весьма серьезен и важен характером. Никогда не видит человек, чтобы он попусту смеялся и совершал какой-нибудь легкомысленный поступок»[630]. Хан расспросил Карпини через переводчиков о его повелителе папе римском, пожелав узнать, кто он такой и говорит ли он на монгольском, арабском или русинском (славянском языке, распространенном среди русов). Латынь показалась Гуюку безнадежно провинциальной. Однако у Карпини возникло отчетливое ощущение, что хан, не впечатленный латынью, все же имеет некоторые виды на папские владения: Гуюк настоял, чтобы дать ему для путешествия обратно на Запад монгольских провожатых, и Карпини был уверен, что его будут сопровождать шпионы или военные разведчики. Впрочем, помешать этому он никак не мог. Гуюк продиктовал ответные письма к папе: он отклонял предложение принять крещение и резко повелевал главе римской церкви склониться перед ним, иначе его ждут неприятные последствия. После того как эти письма перевели на латынь, а также на арабский, Карпини отпустили восвояси. Ему и его спутникам подарили лисьи шубы, подбитые шелком, и проводили обратно в ту сторону, откуда они пришли. Им снова предстояло долгое путешествие от одной ямской станции к другой, и Карпини еще не раз приходилось спать на снегу морозными ночами. Когда он вернулся в Киев, русские встретили его с изумлением – они считали его давно погибшим, но Карпини не умер. Он совершил путешествие, возможное только раз в жизни (и порой даже получал от него удовольствие), и увидел изнутри земли, которые в его время только начали открываться для европейцев. В середине 1247 г. он вернулся в Европу, передал письма хана папе в Лионе, рассказал свою историю и получил награду: ему дали высокую должность архиепископа в черногорском городе Антивари (Бар), сделали папским легатом и послом к королю Франции Людовику IX, который проявлял живой интерес к монгольским делам. После этого Карпини прожил всего пять лет – очевидно, тяготы путешествия не лучшим образом сказались на его здоровье. Однако перед смертью он написал книгу обо всем, что увидел, описав в ней новый мир, новые возможности и новые опасности молодой восточной империи. Он боялся только, что люди назовут его фантазером и лжецом, потому что рассказы о его приключениях по меркам того времени действительно казались невероятными.
Раскол империи
По горячим следам за Плано Карпини устремилась длинная вереница предприимчивых дипломатов и миссионеров. Примерно в то же время отправиться на восток поручили некоему Лоуренсу Португальскому (но после этого о нем больше ничего не слышали). В 1247 г. монахи-доминиканцы Симон из Сен-Кантена и Аскелин Ломбардский посетили в Персии монгольского полководца Байджу. В 1249 г. братья Андре и Жак де Лонжюмо отправились в Каракорум с подарками и письмами от французского короля и папы римского[631]. В 1253 г. в Монголию поехал еще один монах-францисканец, на сей раз для того, чтобы обращать в веру язычников (что считалось одной из главных обязанностей последователя святого Франциска)[632].
Этот последний был фламандец по имени Гильом Рубрук, и он, так же как Плано Карпини, описывал все увиденное в путевом дневнике, намереваясь затем подать эти записки в виде отчета королю Людовику IX Французскому. Брат Гильом, в отличие от Карпини, пошел несколько иным путем: он начал путь из Константинополя, переплыл Черное море и высадился в торговом порту Солдайя – бывшей генуэзской торговой колонии, теперь захваченной монголами, где, однако, продолжали вести дела преуспевающие группы итальянских купцов. Он тоже встречался с западным ханом Бату и провел в его обществе пять недель, путешествуя вниз по Волге, после чего отправился в Монголию.
По пути внимание Рубрука привлекали те же странные монгольские обычаи, которые до этого замечал Карпини: грязь и бытовая нечистоплотность, сила и трудолюбие монгольских женщин, сложная система суеверий, социальное насилие и частые смертные казни, ужасный вкус кобыльего молока (которое многие христиане в Монгольской империи к этому времени отказывались пить из религиозных соображений), тяга к подаркам, смесь невежества и нездорового любопытства во всем, что касалось Запада (один собеседник Рубрука слышал, что папе римскому исполнилось пятьсот лет), всеобщий страх перед грозой, отвратительная всеядность, доходящая до поедания мышей, и пристрастие мужчин и женщин к странным прическам. Рубрук точно так же страдал от тягот дальнего путешествия и тоже провел немало времени, мучаясь от холода, голода, жажды и болезней. Однако он точно так же не собирался отступать.
Через два дня после Рождества 1253 г. Рубрук прибыл в ханскую ставку, расположенную прямо за стенами Каракорума. Город показался ему не слишком впечатляющим по сравнению с аббатством Сен-Дени и другими чудесами европейской архитектуры, но, несомненно, многонациональным и мультикультурным – в нем было 12 храмов, две мечети и одна церковь. Хан Гуюк умер, ему наследовал его двоюродный брат Мункэ. В остальном хорошие времена еще были в самом разгаре. Монгольская столица оставалась очень богатым городом и привлекала купцов и посланников со всех концов земли. Здесь никого не удивлял вид индийского вельможи, ведущего по улице цепочку лошадей, на спине у которых сидели борзые или леопарды. В городе даже проживала небольшая группа христиан с Запада: некий несторианин, служивший личным секретарем хана Мункэ, парижанин Гильом Бушье, работавший придворным ювелиром, англичанин Базиль, который говорил на множестве языков и много путешествовал, но, очевидно, находился в Монголии без всякой определенной цели, и добрая французская девушка Пакетта, которая попала в плен к монголам в Венгрии и теперь служила в их царстве кухаркой.
Хотя эта скромная дружеская компания несколько скрашивала Рубруку пребывание на чужбине, его миссия по обращению язычников в целом не имела большого успеха. Он много месяцев оставался в Каракоруме и не раз пытался лично проповедовать слово Христа великому Мункэ. Но, очевидно, его не воспринимали всерьез, и в конце концов в награду за свои труды он получил только нотацию от хана: отхлебывая большими глотками из чаши, тот принялся рассуждать о распущенности и недисциплинированности жителей Запада и их прискорбном несоответствии высоким стандартам Востока[633]. Как все умные монгольские правители, Мункэ охотно перенимал и адаптировал лучшие аспекты культур народов, покоренных его армиями. Однако ничто не заставило бы его обратиться в сомнительную веру, не способную предъявить никаких доказательств своего самопровозглашенного превосходства. «Вам Бог дал Писание, а вы не соблюдаете его, – сказал Мункэ. – Нам же он дал прорицателей, и мы исполняем то, что они говорят нам, и живем в мире»[634].
Получив подобную отповедь, Рубрук в июле 1254 г. покинул ханский двор (отъезду предшествовала череда пьяных застолий). С собой он увозил письмо для Людовика IX, в котором французскому королю сообщали, что ему лучше уже сейчас безоговорочно подчиниться хану, потому что монголы рано или поздно придут и за ним. Мункэ заявил Людовику, что узнает покой лишь тогда, «когда силою вечного Бога весь мир от восхода солнца и до захода объединится в радости и в мире». Он предупреждал, что географическое положение не защитит короля от монгольского войска: «Если же вы выслушаете и поймете заповедь вечного Бога, но не пожелаете внять ей и поверить, говоря: “Земля наша далеко, горы наши крепки, море наше велико”… то вечный Бог… ведает, что мы знаем и можем»[635][636].
Впрочем, несмотря на пассивно-агрессивные угрозы Мункэ, монголы так и не добрались до Французского королевства. Гильом Рубрук совершил долгое путешествие обратно на Запад и догнал Людовика IX в Крестовом походе на Святой земле в конце 1254 г. Он посоветовал Людовику впредь отговаривать других монахов от повторения подобного путешествия, поскольку его опасности отныне совершенно очевидны. Однако он добавил, что опыт, полученный им на Востоке, может оказаться для них полезным, особенно в отношении Крестовых походов. «Уверяю вас, что если бы ваши поселяне, не говоря уже о королях и воинах, пожелали идти так, как идут цари татар, и довольствоваться такою же пищей, то они могли бы покорить целый мир», – писал он[637]. И этого тоже не произошло. Мир крестоносцев на Востоке был на грани краха. Более того, монгольскому миру вскоре тоже предстояло пережить радикальную трансформацию.
В 1258 г. монгольская армия разграбила Багдад. Один из величайших городов мусульманского мира был разрушен с типичной для монголов дикой жестокостью. Войска под командованием брата Мункэ, Хулагу, и китайского военачальника по имени Го Кан прорвали оборону города и уничтожили десятки, возможно, сотни тысяч мирных жителей. Багдадский Дом мудрости, заслуженно претендовавший на звание лучшей библиотеки мира, был разграблен. Тысячи книг и трактатов, посвященных философии, медицине, астрономии и другим наукам, за много веков переведенные на арабский с греческого, сирийского, индийского и персидского языков, бросили в реку Тигр. Погибло так много книг, что вода в реке, по словам очевидцев, стала черной от чернил.
Затем произошло еще более шокирующее событие: Хулагу приказал казнить аббасидского халифа аль-Мустасима. Аль-Мустасим совершил ошибку, отказавшись сразу капитулировать при появлении монголов, предрешив свою судьбу. Высшего духовного лидера мусульман-суннитов завернули в ковер и бросили под копыта коней. Так погас свет династии, история которой восходила к восстанию против Омейядов в 750 г.[638] Казалось, жестокость монголов не имеет пределов и в мире нет ни одной святыни, на которую они не могли бы покуситься.
Но уже на следующий год непобедимая и ненасытная Монгольская империя основательно пошатнулась. В то время, когда монгольские армии снова выступили в походы – одни вторглись в Сирию и Палестину и до смерти напугали христиан в государствах крестоносцев, другие вернулись в Восточную Европу и разграбили Краков в Польше, – на Востоке произошла катастрофа. В августе 1259 г. хан Мункэ погиб во время осады горной крепости Дяоюйчэн в провинции Сычуань, принадлежавшей южнокитайской династии Сун. Историки спорят, что стало причиной его смерти: дизентерия, холера, вражеская стрела или падение с осадной лестницы. Скорее всего, доподлинно узнать это никогда не удастся[639]. Так или иначе, Мункэ был мертв. Его смерть повлекла за собой беспорядки, гражданскую войну и в конечном итоге раздел Монгольской империи на четыре отдельные региональные державы, каждая из которых имела уникальный характер и собственные политические цели.
Впрочем, это был отнюдь не быстрый процесс. Сразу после смерти Мункэ на Дальнем Востоке вспыхнул конфликт между его преемниками, претендентами на звание великого хана. Четыре года братья Мункэ, Хубилай и Ариг-Буга, боролись за власть[640]. В 1264 г. Хубилай-хан одержал победу. Однако на этом неприятности далеко не закончились. Едва Хубилай утвердил свою власть, как ему бросил вызов его племянник Кайду (сын покойного Угэдэя), что спровоцировало новый конфликт, бушевавший почти сорок лет. Тем временем на фоне вакуума власти вспыхнул региональный спор между багдадским палачом Хулагу-ханом и Берке, младшим братом западного полководца Батыя, о котором много писали Джованни Плано Карпини и Гильом Рубрук и который умер в 1255 г.
Здесь мы не будем останавливаться на подробностях этих конфликтов и на участвовавших в них многочисленных внуках и правнуках Чингисхана. Нас больше интересует тот факт, что Монгольская империя, успешно функционировавшая на огромном пространстве в первой половине XIII в., оказалась не в состоянии сохранить целостность, когда под угрозой оказался ее основополагающий принцип – непоколебимая верность и подчинение власти единственного бесспорного лидера. Выдающаяся почтовая система, созданная при Угэдэе и позволявшая монгольским полководцам держать связь, находясь за тысячи миль друг от друга, стала бесполезной после того, как эти полководцы решили, что собственная выгода интересует их больше, чем устойчивость верховной власти хана и благо империи. Более того, монголы в каком-то смысле стали жертвами собственной высокой приспособляемости. Для наместников, отправленных в Китай, Среднюю Азию, Персию и русские степи, эти земли через пару поколений стали ближе, чем концепция единой монгольской державы. Одни предпочитали городскую жизнь существованию в войлочной юрте. Другие приняли местную религию, отказавшись от шаманизма в пользу тибетского буддизма или суннитского ислама. Пожалуй, это вполне естественно: даже могучая Римская империя не могла помешать своим региональным полководцам рано или поздно перенять местные обычаи. В XIII в. это означало, что империя Чингисхана не могла вечно оставаться монгольской.
Несмотря на все это, четыре ханства, возникшие в результате кризиса 1260 г., по любым меркам могли считаться могущественными державами. Первое и теоретически старшее из них располагалось в Китае и известно как Великая Юань (или империя Юань). Это государство основал Хубилай-хан в 1271 г., и оно было – или быстро стало – явно китайским по характеру и культуре, а его жители приняли конфуцианство и проявляли истинно китайскую склонность к техническим изобретениям. Хубилай перенес столицу из Каракорума в новый город, отстроенный рядом с руинами старой цзиньской крепости Чжунду. Новый мегаполис назывался Ханбалык, или Даду, и именно отсюда Хубилай и его потомки из династии Юань стремились распространить свою власть на Тибет, Корею, восточную часть России и Юго-Восточную Азию. Этот город до сих пор существует, и, хотя его внешний вид радикально изменился, в политике он играет такую же роль, как раньше. Мы называем его Пекином.
К западу от Великой Юань лежали еще три государства-преемника Монгольской империи. Чагатайское ханство (или Чагатайский улус), получившее такое название, потому что его правители были потомками второго сына Чингисхана, Чагатая, занимало большую часть Центральной Азии, от Алтайских гор на востоке до реки Окс (Амударья) на западе. Это ханство сохранило кочевой племенной уклад и отличалось крайней нестабильностью, а его правители нередко ссорились и враждовали между собой. В XIV в. оно раскололось, сократилось в размерах и превратилось в государственное образование под названием Моголистан. Кроме того, оно десятилетиями конфликтовало с монгольским Ильханатом (в русской историографии – государство Хулагуидов), основанным Хулагу и его потомками на территории, некогда принадлежавшей Персидской империи хорезмшахов.
Уничтожив халифат Аббасидов, обратив в руины Багдад и утвердив свое господство в Персии, Ираке, Сирии, Армении и западной половине Малой Азии, ильханы на некоторое время стали доминирующей силой на Ближнем Востоке. Из-за этого ими заинтересовались жители Запада – монголы естественным образом попали в политическую орбиту государств крестоносцев, и многие на Западе снова вспомнили старые фантазии о царе Давиде и принялись тешить себя самообманом, полагая, что монголов можно превратить в слуг Христовых. В 1262 г. Людовик IX Французский, прочитав рассказ Гильома Рубрука о его путешествии в Каракорум, предложил ильхану Хулагу полуфантастический проект христианско-монгольского союза против новых исламских правителей Египта, мамлюков. Хулагу немного подыграл этой фантазии и попутно похвастался Людовику, что недавно избавил Сирию от ассасинов – затворнической шиитской секты, члены которой скрывались в горах и прославились внезапными террористическими нападениями на политических лидеров региона, независимо от их конфессии. В письме он называл себя «ревностный гонитель вероломных сарацинских народов, друг и защитник христианской веры, неутомимый враг врагов и верный друг друзей» и поклялся Людовику, что уничтожит мамлюков, которых презрительно назвал «трусливыми псами вавилонскими»[641].
Но, как выяснилось, в борьбе с мамлюками Хулагу и его преемники смогли добиться лишь ограниченных успехов. Мамлюки, сами потомки степных кочевников, крайне дисциплинированные и искусные воины, оказались тем заслоном, который остановил монгольскую экспансию в Леванте. Они захватили Египет, Палестину и позднее большую часть Сирии, а в конце XIII в. пресекли последние поползновения монголов в Северную Африку и Аравию. Таким образом, ильханы, по сути, стали последними правителями старой Персидской империи и, осваиваясь с этой ролью, постепенно начали выглядеть и разговаривать точно так же, как их предшественники, правившие этой частью мира ранее. В 1295 г. ильхан Газан перешел из буддизма в ислам суннитского толка – весьма неожиданное решение для правнука Хулагу, в 1258 г. казнившего последнего аббасидского халифа. Но если отставить иронию, то Газан был просвещенным и дальновидным правителем. Однако после его смерти в первой половине XIV в. власть ильханов начала слабеть, а мелкие региональные эмиры постепенно приобретали все больше самостоятельности. К середине века в Ильханате уже едва угадывались черты монгольского государства.
Наконец, оставалось еще одно ханство – так называемая Золотая Орда[642]. Как мы видели, Джованни Плано Карпини и Гильом Рубрук, путешествуя по Монгольской империи, выяснили, что ее западной частью, лежащей в русских степях, правил полководец Батый (Бату). В XIII в. в этом регионе возникло независимое ханство во главе с собственным ханом, потомком Чингисхана по линии его старшего сына Джучи. Здесь, как и в Чагатайском улусе, монгольская правящая каста долгое время продолжала вести сезонно-кочевой образ жизни. Впрочем, они не пренебрегали и городской жизнью[643]. Некоторые крупные русские города, разграбленные в годы завоеваний, были восстановлены, другие отстроены заново. Подобно советским диктаторам, которые господствовали в этой части мира в ХХ в., монгольские правители Золотой Орды предпочитали заново построенные города, самыми известными из которых были Старый Сарай и Новый Сарай.
Новый Сарай, расположенный на реке Ахтубе, был процветающей и элегантной столицей. В конце XIV в. ее посетил мусульманский путешественник ибн Баттута, довольно подробно описавший ее в своих записках: «Один из прекраснейших городов, большой и просторный, с множеством жителей, с прекрасными базарами и широкими улицами», – писал он. По его подсчетам, на то, чтобы обойти весь город, требовалось полдня. Он заметил в городе «тринадцать соборов и множество других мечетей», что, очевидно, отвечало потребностям многонационального населения. «Жители города из разных народов; среди них монголы, которые есть жители и правители этой страны, и часть из них мусульмане; народ ас [т. е. осетины], и они также мусульмане; и кипчаки, черкесы, русские и греки, которые все христиане. Все они живут по отдельности в своих кварталах со своими базарами. Купцы и путешественники из Ирака, Египта, Сирии и других мест живут в квартале, обнесенном стеной, чтобы уберечь свое имущество»[644].
Эта космополитическая картина вполне отвечала духу города, через который проходила одна из главных магистралей Великого шелкового пути. Как мы увидим в следующей главе, монголы сыграли очень важную роль в расцвете мировой торговли на этих путях в XIII в. и позднее, а Золотая Орда представляла собой обширный промежуточный рынок всевозможных товаров: шелка, специй, драгоценных камней и металлов, мехов, соли, шкур и рабов. Кроме того, это был плавильный котел разных религий и культур. Как отмечал ибн Баттута, монгольские ханы приняли ислам. Однако при этом они весьма снисходительно относились к христианству и освободили православную церковь на своих землях от налогов, а православных священников от обязанности служить в монгольской армии. Более того, ханы просили русских священников молиться об их душах. Точно так же ханы Золотой Орды были готовы мирно вести дела с русскими князьями, если те признавали их господство и платили дань.
Одним из таких князей был русский герой Александр Невский, великий князь Киевский и Владимирский (ум. 1263), в середине XVI в. канонизированный Русской православной церковью. Невский поддерживал прекрасные отношения с ханом Золотой Орды Сартаком, старшим сыном Батыя, видя в нем важного союзника в борьбе с христианскими армиями из Швеции и Германии, которые вторгались на его территории и стремились втянуть его в орбиту влияния римской церкви. Эта дружба ставила политический прагматизм выше религиозной солидарности в эпоху Крестовых походов, когда христианам и мусульманам далеко не всегда удавалось найти общий язык. И в этом не было ничего необычного. Ужас монгольского нашествия постепенно изгладился, и с середины XIII в. между Золотой Ордой и русскими князьями установились сравнительно спокойные взаимоотношения: монголы брали дань и забирали часть мужского населения для службы в своем войске, а взамен сохраняли среди князей мир, позволяли им пользоваться преимуществами прибыльных торговых сетей и защищали от врагов с Запада. Для сравнения: в тот же период ханы Золотой Орды нередко враждовали и воевали со своими монгольскими родичами из Ильханата, которые мешали их территориальным претензиям на Кавказе и оспаривали у них право контролировать торговый трафик на разных участках Великого шелкового пути. Это причудливое положение вещей, при котором монголы сражались с монголами, но благоволили иноземным князьям, во многих отношениях противоречило всему, за что боролся Чингисхан. Медленно, но верно междоусобная вражда монголов положила конец империи, которая когда-то была бичом всего мира.
Последний хан
Примерно через сто лет после смерти Чингисхана, в 1336 г. (или чуть раньше), в тюркском кочевом племени на территории современного Узбекистана родился последний из великих монгольских завоевателей. Он отличался поразительным умом, военным талантом и физической силой (хотя навсегда остался калекой после юношеской авантюры, в которой был ранен стрелами в правую ногу и руку). Его звали Тимур – иногда его называли Хромой Тимур, или Тамерлан, и хотя этот человек не был связан с Чингисханом, он сделал для возвращения мира под монгольское иго больше, чем любой другой правитель до и после него.
В 1360-х гг., к тому времени, когда Тамерлан возмужал, бывшая Монгольская империя представляла собой ряд разрозненных государственных образований в разной степени упадка. Как мы увидим в главе 13, волны чумы, начавшиеся с эпидемии Черной смерти, поразили монгольские государства с такой же силой, как все остальные государства мира. Это была не единственная проблема четырех великих ханств. На Дальнем Востоке правители династии Юань окончательно отошли от не склонной к излишествам, агрессивной культуры степных кочевников и превратились в обыкновенных китайских самодержцев: деспотичных, чрезмерно подозрительных, безнадежно погрязших в гнусностях и дворцовом разврате. Долгое и крайне кровопролитное восстание Красных повязок, продолжавшееся с 1351 по 1368 г., уничтожило империю Юань как региональную державу. В 1368 г. к власти пришла новая династия – Мин. Выжившие представители Юань бежали обратно в монгольские степи, и до XVII в. там существовало маленькое и ничем не примечательное окраинное государство Северная Юань. Похожие процессы происходили и в других великих ханствах. В Персии монгольский Ильханат к 1330-м гг. превратился в лоскутное одеяло из мелких вотчин военных вождей, а последний законный ильхан умер в 1335 г. – примерно в то же время, когда родился Тамерлан[645]. Золотую Орду сотрясали бесконечные внутренние распри. Чагатайский улус, место рождения Тамерлана, по сути, распался на части. Если бы Чингисхан, Угэдэй или даже Хубилай-хан увидели это, они не поверили бы своим глазам. Государства, наследовавшие Монгольской империи, даже отдаленно не напоминали сверхдержаву, в состав которой когда-то входили.
Но Тамерлан смог, хотя и ненадолго, повернуть время вспять. За несколько десятков лет, с 1360 г., когда он впервые вышел на поле боя, до начала XV в., когда он умер, Тамерлан собрал осколки великой Монгольской империи и связал их воедино своей личной властью. Он шел к превосходству хорошо известным путем. Возвысившись в племенном обществе Средней Азии благодаря военному искусству и дипломатическому таланту, Тамерлан вскоре устремил взор вовне. Он собрал и вдохновил огромную многонациональную армию, которая пронеслась по окрестным землям, терроризируя всех, кто отказывался немедленно подчиниться. В оправдание агрессии Тамерлан ссылался на историю: хотя сам он не был потомком Чингисхана, от старого хана вели свой род две из четырех десятков его жен и наложниц. Тамерлан настаивал, что это дает ему право восстановить империю, когда-то собранную стариком. Он называл себя зятем (куругэн) Чингисхана, и, хотя сам не был ханом (он утверждал, что лишь исполняет волю марионеточных ханов Средней Азии), он носил титул великого эмира и держался с царственной властностью монгольского вельможи[646].
Итак, Тамерлан хорошо понимал, какое место занимает в монгольской истории. И того, чего требовала история, он достигал историческими же методами. При Тамерлане девизом дня снова стали резня и пытки. Города обращались в руины. Головы летели с плеч. Мертвые тела бросали гнить на солнце на поживу стервятникам. Толпы рабов, угнанных из родных мест во владения Тамерлана, никогда не вернулись домой. Многие сотни тысяч, если не миллионы мирных жителей были принесены в жертву честолюбивым устремлениям Тамерлана, уверенного, что политический успех выглядит как объединение половины мира под знаменем монгольского владычества.
За десятилетия завоевательных походов в Азии, южных областях России и на Ближнем Востоке Тамерлан утвердил свою власть в трех из четырех старых ханств – Чагатайском улусе, Ильханате и Золотой Орде; дать ему отпор в конце концов смогла только династия Мин. Более того, он пробивался на запад, в глубь Малой Азии, и какое-то время казалось, что он собирается прийти в Европу. Новости о его обширных завоеваниях встревожили одних христианских королей и привели других в радостное волнение. Многие по-прежнему оставались в плену слегка обновленной фантазии о пресвитере Иоанне и задавались вопросом: чем трепетать перед именем Тамерлана, не лучше ли попытаться обратить его в христианство и с его помощью уничтожить общих врагов, особенно турок-османов, которые в это время начали возвышаться и постепенно завоевывали одну за другой бывшие византийские провинции в Восточном Средиземноморье? Разумеется, эти надежды, как и прежде, не оправдались: Тамерлан вовсе не был другом христиан и, если уж на то пошло, вообще чьим бы то ни было другом, кроме себя самого. Иногда он оставлял в покое христианские общины в своих провинциях, требуя лишь, чтобы они исправно платили ему налоги за эту привилегию. В других случаях ему нравилось изображать верного суннита и воина джихада (несмотря на то что он без малейших колебаний убивал других мусульман, когда это приносило ему выгоду). Так, христиан-несториан в Персии и Средней Азии он преследовал до их полного истребления.
Ко времени своей смерти в 1405 г. Тамерлан успел повторить многое из того, что сделал Чингисхан, хотя не всегда его достижения имели такие же глубокие корни. Он держал в страхе почти весь Ближний и Средний Восток, собрал под своей личной властью огромную империю и осуществил стремительное перераспределение богатств и профессиональных кадров, подготовившее почву для наступления культурного и интеллектуального золотого века в Средней Азии. Его столица Самарканд, как до этого Каракорум, благодаря военным трофеям стала богатым и процветающим городом. После нападения Чингисхана в XIII в. Самарканд стоял полузаброшенным, но при Тамерлане он обрел новую жизнь: его перепланировали, перестроили и заселили заново. К осуществлению этого грандиозного имперского проекта привлекли насильно перевезенных из других стран ремесленников и художников. Благодаря им в Самарканде появились монументальные архитектурные сооружения, дворцы и общественные сады, крепостные стены, ворота, мечети и статуи[647].
Но построенная на крови Монгольская империя Тамерлана оказалась такой же недолговечной, как и Чингисхана в XIII в. К концу XV в., когда Средние века близились к завершению, она развалилась. Потомки Тамерлана Тимуриды оказались не в состоянии удержать завоеванные им земли. В Китае правила династия Мин. Конфедерация суннитских тюркских племен Ак-Коюнлу захватила Персию и Месопотамию. Узбекские племена утвердились в Средней Азии. Золотая Орда, серьезно пострадавшая от вторжения Тамерлана в 1390-х гг., окончательно и бесповоротно распалась в XV в., оставив после себя несколько независимых татарских ханств. Два из них – Крымское государство, иногда называемое Малой Тартарией, и Казахское ханство, примерно соответствовавшее современному Казахстану, – пережили Средние века. В Афганистане и Северной Индии Тамерлан действительно оставил важное имперское наследие через своего потомка Бабура, в начале XVI в. основавшего империю Великих Моголов со столицей в Кабуле. Но, хотя империи Великих Моголов в начале Нового времени суждено было стать могущественной державой, в ней с трудом можно было узнать наследницу монгольских завоеваний. Главный талант Тамерлана, как и Чингисхана, заключался в завоевании и экспансии. Умение создать устойчивую единую сверхдержаву, способную пережить его на несколько поколений, не входило в число его сильных сторон. Но, справедливости ради, такую цель он перед собой и не ставил.
Итак, менее чем за два столетия монголы успели выйти из восточных степей и добиться безоговорочного господства в Евразии, после чего Монгольская империя раскололась на части, затем ненадолго воссоединилась и снова распалась. Это была по-настоящему странная и, пожалуй, самая кровавая история за все Средние века. Монгольские завоевательные методы, разработанные и усовершенствованные Чингисханом и умело скопированные Тамерланом, предвосхитили приемы террористических автократий XX в., при которых миллионы мирных жителей подверглись бездумному уничтожению ради сумасшедших личных амбиций харизматичных лидеров или максимально широкого распространения по миру определенной идеологии. Но, говоря о вопиющей кровожадности и жестокости монголов, которую не удастся отбросить даже при помощи исторического релятивизма, нельзя забывать, что они глубоко изменили мир – как в лучшую, так и в худшую сторону.
В некоторых случаях изменения коснулись самых основ политической географии. Привычка монголов сжигать города дотла и оставлять их в таком виде либо строить на этом месте нечто совершенно новое, по сути, привела к переориентации целых регионов. На Дальнем Востоке монгольские завоевания породили устойчивую концепцию Великого Китая, где одна имперская (или квазиимперская) держава с центром на месте современного Пекина властвовала на огромной территории, простирающейся вплоть до степей и заселенной огромным количеством разных этнических групп. На Ближнем Востоке бедный разрушенный Багдад пришел в полный упадок, и вместо него возвысился Тебриз в Азербайджане. В Средней Азии Самарканд благодаря награбленным Тамерланом богатствам стремительно превратился в центр власти. В России захолустный купеческий городок Москва стал главным торговым центром региона – сначала как место, где купцы могли действовать на безопасном расстоянии от монголов Золотой Орды, затем как союзник золотоордынских ханов и начиная с XVI в. как центр доминирующего государства Восточной Европы, правитель которого носил титул царя и претендовал на господство над всеми русскими княжествами[648].
Далее, конечно, возникает вопрос религии. Изначально свободное отношение монголов к другим религиям выглядело освежающе на фоне фанатизма эпохи Крестовых походов – один современный ученый даже утверждает, что этот великолепный исторический пример имел весьма далеко идущие последствия, и принцип свободы вероисповедания, закрепленный на Западе в целом и в Конституции США в частности, берет начало именно во взглядах Чингисхана[649]. Помимо этого, монголы произвели радикальные перестановки на религиозной сцене Евразии. Приняв ислам, монгольские правители Ильханата, Чагатайского улуса и Золотой Орды создали обширную мусульманскую зону, простиравшуюся от Тянь-Шаня до Кавказа, где она соединялась с турецкими и арабскими владениями Восточного Средиземноморья и Северной Африки. Отчетливо мусульманский характер современной Средней Азии и ряда южных областей России во многом сложился под влиянием монголов. Это было заметно не только в ретроспективе. Христианские короли и монахи-францисканцы, периодически пытавшиеся уговорить то одного, то другого монгольского хана обратиться в христианство и стать «царем Давидом», вполне осознавали, как может повлиять религиозное самосознание этой огромной и доминирующей имперской державы на мировой религиозный баланс в долгосрочной перспективе. Если бы им удалось убедить кого-нибудь наподобие хана Мункэ принять крещение, сегодня в Азии было бы гораздо больше церковных шпилей, чем минаретов. И отношения между такими современными государствами, как США и Иран или Россия и Турция, могли бы выглядеть совсем по-другому.
Конечно, это всего лишь абстрактные рассуждения. Несомненный и заслуживающий более пристального изучения факт заключается в том, что монголы радикально изменили порядок торговли и передвижения по миру. Неудержимые территориальные притязания монголов и масштабы их завоеваний в итоге привели к тому, что люди могли уехать в неведомые дали за много тысяч миль, а затем вернуться, чтобы рассказать о своих приключениях. Монголы переустраивали Среднюю Азию, Персию и Киевскую Русь с жестокостью поздних колониальных империй XIX в. Но, как колониальные экспансии XIX в., кровавые походы монголов по карте мира в конечном итоге привели к возникновению глобальных торговых и информационных сетей, открывших новую эру в западной истории. При всей чудовищности своих средств и методов монголы смогли произвести поразительные, эпохальные изменения. Пожалуй, величайшим вкладом монголов в ту историю, которая рассказывается в этой книге, можно назвать изменение торговли. Именно к этой части их наследия мы теперь обратимся, чтобы узнать, как бесстрашные купцы, ученые и исследователи с Востока и Запада преуспевали после монгольских завоеваний, обменивались идеями, товарами и богатствами и одновременно перестраивали западный мир и западный образ мыслей.