Купцы
Во имя Бога и прибыли.
В начале сентября 1298 г. два военных флота столкнулись в Адриатическом море в проливе между материковой частью современной Хорватии и большим Далматинским островом, который тогда назывался Курзола (Корчула). Десятки узких галер, полных вооруженных солдат, шли под флагами двух ведущих морских государств Европы – Венецианской и Генуэзской республик. Расположенные друг против друга по краям Апеннинского полуострова – Венеция на северо-востоке, Генуя на северо-западе, – эти честолюбивые города-государства (а также их третий соперник, Пизанская республика) почти пятьдесят лет не могли уладить свои споры. Они бились на Святой земле и в Константинополе. Они сражались в портах Черного моря, близ островов Эгейского и Адриатического морей. Они боролись за абсолютное морское господство и не стеснялись в средствах, потому что победитель получал не просто добычу или возможность покрасоваться перед соседями. Венецианцы, генуэзцы и пизанцы оспаривали друг у друга право быть ведущей торговой державой Запада. На рубеже XIV в. это был весьма солидный приз. Мировая торговля переживала расцвет. Сырье, товары и предметы роскоши разлетались по всему земному шару с невиданной доселе скоростью. Коммерческое господство в это время стоило того, чтобы сражаться за него – и погибать.
В кровавом столкновении в проливе Курзола силы изначально были неравны. Блестящий генуэзский адмирал Ламба Дориа, представитель прославленного дворянского рода, имел значительно меньше кораблей, чем его противник Андреа Дандоло – родственник старого дожа Энрико Дандоло, который сжег Константинополь в Четвертом крестовом походе. Однако на стороне Дориа были удача и прилив. Когда галеры сцепились веслами, его капитаны погнали венецианские корабли на мелководье, где многие из них сели на мель. Генуэзцы взяли на абордаж обездвиженные вражеские корабли, без разбору убивали и захватывали пленных, а затем потопили почти весь венецианский флот. В бою погибло до 7000 венецианских моряков. Адмирал Дандоло попал в плен и покончил с собой в тюрьме, не в силах пережить позор поражения. Когда весть о его унижении дошла до Венеции, власти города были вынуждены просить мира. Битва при Курзоле не стала славной страницей в истории Венеции.
Но, как ни странно, она не запомнилась потомкам и как триумф Генуи. Самую большую славу кровопролитная стычка в голубых водах у побережья Далмации принесла одному из венецианских пленных. Это был опытный искатель приключений из семьи торговцев, и он успел объехать больше стран, чем любой другой живший тогда человек, видел множество необыкновенных вещей и встречал много удивительных людей. Он умел выживать в любых обстоятельствах, очаровать кого угодно и имел в запасе бесконечное множество поразительных историй. После того как он попал в плен в битве при Курзоле, у него появилась возможность поделиться ими. Вместе с ним в тюрьме сидел талантливый профессиональный писатель по имени Рустикелло из Пизы – он с интересом расспрашивал сокамерника о его приключениях и записывал эти рассказы для потомков. Так на свет появился популярный дневник путешествий, тысячи экземпляров которого ежегодно продаются и в наши дни. Этим торговцем, конечно, был Марко Поло, а его история по праву считается одним из самых знаменитых повествований Средневековья.
Марко Поло родился в Венеции в 1253 г. в семье предпринимателей, и на момент участия в битве при Курзоле ему было 45 лет. Большую часть взрослой жизни он провел вдали от Европы. Его отец Никколо Поло и дядя Маффео Поло значились среди первых европейских путешественников, посетивших Монгольскую империю. Первый раз они прибыли ко двору Хубилай-хана в 1260 г., перед этим спешно ликвидировав все свои торговые предприятия в Константинополе после того, как на престол взошел византийский император[650]. Приехав на Дальний Восток, они обнаружили, что монголы вполне открыты для торговли с Западом и заинтересованы в обмене дипломатическими письмами с европейскими королями и папами. Следующие десять лет Никколо и Маффео провели в разъездах между Востоком и Западом. Отправляясь из Венеции в очередное путешествие в 1271 г., они взяли с собой юного Марко. Так начались его чудесные странствия. В предисловии к мемуарам Марко Поло (известным сегодня как «Путешествие Марко Поло», «Книга чудес света» или «Книга о разнообразии мира») говорится: «С тех пор как Господь Бог… сотворил праотца Адама, и доныне не было такого христианина, или язычника, или татарина, или индийца, или иного какого человека из других народов, кто разузнавал бы и знал о частях мира и о великих диковинах так же точно, как Марко»[651][652]. Рустикелло, написавший эти строки, успел отточить навыки автора бестселлеров на романах о короле Артуре, которые писал для английского короля Эдуарда I. Однако эта цветистая гипербола была не так уж далека от истины.
Как мы видели в главе 9, братья Поло были отнюдь не первыми европейскими путешественниками, совершавшими экспедиции в земли ханов в XIII в. Начиная с 1240-х гг. на Восток регулярно уезжали посланники и миссионеры. Мы уже встречались с Джованни Плано Карпини и Гильомом Рубруком, но было и много других. Джованни Монтекорвино по распоряжению папы отправился в 1290-х гг. в Ханбалык (Пекин), чтобы стать первым архиепископом города. Он почти двадцать лет успешно вел в Китае миссионерскую деятельность, читал проповеди и крестил людей в основанных им церквях, а также перевел Новый Завет на монгольский язык. Примерно в это же время Фома Толентинский совершил поездку по Армении, Персии, Индии и Китаю, где неустанно проповедовал до тех пор, пока его не казнили за богохульство в Тане (сегодня часть столичного округа Мумбаи), когда он заявил мусульманским властям, что пророк Мухаммед, по его мнению, горит в аду. Позднее в 1318–1329 гг. Одорико Порденоне отправился в марафонский миссионерский тур по Китаю и Западной Индии. Джованни де Мариньолли в 1338–1353 гг. состоял духовным советником при последнем императоре династии Юань Тогон-Тэмуре.
Но Марко Поло отличался от всех этих путешественников. Почти все они были доминиканскими или францисканскими монахами и считали своей главной обязанностью нести Слово Божье и укреплять власть Римско-католической церкви, а тяготы путешествия воспринимали как часть своего духовного пути. Поло тоже были христианами, но не служителями церкви. Они уезжали за тысячи миль от дома не для того, чтобы спасать души. Они были купцами, искали прибыль (в частности, продавали богатым монгольским князьям драгоценные камни) и при необходимости выступали в роли деловых посредников и международных дипломатов. Более того, они были венецианцами – гражданами одного из самых циничных и внешнеориентированных государств Запада. Приключения Марко Поло в корне отличались от приключений монахов. Он отправился на Восток не за спасением души, а за золотом.
Путешествие братьев Поло на Восток проходило по хорошо известному маршруту. В 1271 г. они отплыли из Венеции в Константинополь, пересекли Черное море и высадились в Трапезунде в Армении. Долгий переход на верблюдах через Персию привел их в Среднюю Азию, а затем в летний дворец хана в Шанду (иногда Ксанаду), куда они прибыли через три с половиной года пути. В этой роскошной резиденции, отделанной мрамором и золотом, обитало множество самых причудливых и экзотических прихлебателей: колдуны, которые приносили в жертву животных, ели плоть осужденных преступников и показывали фокусы во время застолий, а также тысячи бритоголовых монахов-аскетов, которые поклонялись огню и спали на голой земле[653]. Конечно, в этом сезонном дворце жил сам Хубилай-хан, внук Чингисхана, о котором Марко Поло писал так: «Доныне не было более могущественного человека и ни у кого в свете не было стольких подвластных народов, столько земель и таких богатств»[654]. Что ж, Марко Поло имел все основания петь дифирамбы старику Хубилаю, ведь именно он, последний из великих ханов, открыл перед Марко возможности, навсегда изменившие его жизнь.
Молодой, настойчивый, умный, культурно восприимчивый и уверенно чувствующий себя в незнакомой обстановке, Марко сразу привлек внимание Хубилая, как только его представили ко двору, и вскоре получил место в почетной свите хана. Это был огромный шаг в неизвестное, но Марко преуспел на новом поприще, не в последнюю очередь благодаря способностям к изучению языков: «Он очень скоро присмотрелся к татарским обычаям, – говорит автор “Книги о чудесах”, – […] и научился он их языку и четырем азбукам»[655]. Пока Никколо и Маффео торговали золотом и драгоценными камнями, Марко исполнял обязанности государственного посланника, которому хан доверял «все важные дела в далеких странах». Выполняя официальные дипломатические поручения, он не забывал подмечать странности и слабости людей в самых дальних уголках Монгольской империи, о чем Хубилай-хан всегда расспрашивал его, когда он возвращался ко двору[656].
Красочные истории, которые Марко Поло собирал для Хубилая, легли в основу «Книги о чудесах». Описания великих городов Восточного Китая, Бирмы, Малайзии, Шри-Ланки, Западной Индии и Персии, рассказы о России и «Темной стране», где бледнолицые племена живут в вечных сумерках и охотятся на диких зверей ради их шкур, развлекали хана, а позднее очаровали многих европейцев. Особенный интерес у Марко вызывали необычные религиозные практики, новые продукты и блюда, диковинные сексуальные обычаи, странные болезни и причудливые черты внешности. Он хорошо разбирался в флоре, фауне и топографии. Однако больше всего его интересовала коммерция. Хотя его отец и дядя занимались бизнесом намного активнее его, у Марко как у истинного венецианца глаз тоже был наметан на прибыль.
Везде и всюду Марко Поло подмечал перспективные деловые возможности. Он обнаружил, что из Шебергана в Афганистане привозят лучшие сладости из сушеной дыни[657]. В окрестностях Балха (также в Афганистане) добывают невероятной красоты рубины, но их производство и продажа за границу строго ограничены, чтобы поддерживать высокие цены[658]. В Кашмире, по его словам, кораллы продаются «дороже, чем в любой другой части света»[659]. Основу быстро развивающейся экономики Хами на северо-западе Китая составляют проституция и сутенерство[660]. В месте, которое он называет Су-чау (современная китайская провинция Ганьсу), растет много восхитительного ревеня, «и купцы, накупив его тут, развозят по всему свету»[661]. О Мосуле говорится: «Все шелковые ткани и золотые, что называются мосулинами [муслин], делаются здесь»[662]. Лучшая камфара встречается на острове Ява[663]. Лучший жемчуг добывают профессиональные ныряльщики в Полкском проливе между Индией и Шри-Ланкой[664]. В Колламе (индийский штат Керала) производят великолепный краситель индиго, который можно продавать в Европе по наивысшим ценам[665]. Марко весьма ответственно относился к своей коммерческой разведке и перечислял торговые преимущества даже тех мест, где ему не довелось побывать самому: лучшая слоновая кость и амбра, по его словам, поступали через Индийский океан с Мадагаскара и Занзибара, а в Адене (Йемен) можно было с максимальной прибылью торговать лошадьми, специями и лечебными снадобьями[666].
Но самыми восторженными похвалами Марко Поло осыпал город Кинсай (современный Ханчжоу, недалеко от Шанхая в Восточном Китае), который считал самым красивым местом на земле. Он искренне любил Кинсай с его лабиринтами улиц и каналов, рынками, площадями и лавками, «коим нет числа». Ему нравились рынки дичи, где живых животных продавали за бесценок и тут же забивали для покупателей. Он с удовольствием пробовал фрукты, рыбу и местное вино, покупал «пряности, безделушки, снадобья и жемчуг» в лавках на первых этажах высоких зданий. Его поражал ежедневный гул толп покупателей и продавцов – по его оценкам, в городе их было не меньше сорока или даже пятидесяти тысяч. Он восхищался эффективностью городского управления: полиция ловила преступников, выслеживала мошенников и разгоняла сборища смутьянов, удары гонга отмечали каждый прошедший час, по улицам, вымощенным отнюдь не золотом, но практичной брусчаткой, передвигались многочисленные курьеры, пешеходы и экипажи, и в светлые дневные часы любые деловые операции совершались быстро и без помех. Бумажные деньги, надушенные куртизанки, оживленные мастерские, налаженная торговля – Кинсай был второй Венецией, где 1,6 миллиона семей (по крайней мере, такую цифру называет сам Марко) жили «в таком довольстве и так чисто, словно цари»[667]. Сидя в генуэзской тюрьме и диктуя свои мемуары, Марко, казалось, мог закрыть глаза и снова перенестись туда.
Живописные экзотические детали рассказов Марко Поло сами по себе делали (и продолжают делать) «Книгу о чудесах» достойной прочтения. Однако на заре XIV в. его работа воспринималась не только как собрание восточных диковинок – она имела вполне практическую пользу. «Книга о чудесах» была не просто средневековым аналогом дневника студенческих путешествий академического года. Это был трактат, полный ценных коммерческих сведений. Мы только что видели, какие рекомендации Марко Поло дает предприимчивым купцам, которые хотели бы торговать драгоценностями, слоновой костью или ревенем. Вдобавок он часто обращал внимание на общую обстановку и условия для торговли в разных местах. Марко отмечал, что в Персии, где существовал оживленный транзитный рынок лошадей, которых затем переправляли для продажи в Индию, люди во многих районах «злые и кровожадные… и вечно режут друг друга». Однако купцов и путешественников они не трогали, поскольку сами жили в страхе перед монголами, которые «сурово их наказывали»[668]. В Китае имели хождение бумажные деньги (благодаря передовому взгляду на макроэкономику «ни у кого в свете не было такого богатства», как у великого хана)[669]. Марко Поло заметил, что вдоль обочин главных дорог по всей империи сажают деревья – это позволяло сделать дороги безопаснее и красивее[670]. Все эти важные наблюдения показывали, что на обширных землях Pax Mongolica, умиротворенных и бдительно охраняемых ханами, открылось новое, пронизанное глобальными связями пространство с самыми благоприятными условиями для коммерции.
Марко был преданным апологетом монгольского режима: при всей своей жестокости и нелиберальности ханы поддерживали в империи мир, при них торговля процветала на невообразимой до сих пор территории, христианский Запад напрямую соединился с китайским и индийским Востоком, а путешествия по суше через мусульманскую Персию стали безопасными и надежными. Нельзя сказать, что Марко Поло был совершенно объективен: для миллионов убитых мирных жителей монгольское наступление XIII в. было катастрофой и трагедией, а не экономическим чудом. Однако в аморальной картине мира жадного до прибыли торговца ханы стали глашатаями эпохи небывалого расцвета. По мнению Марко Поло, восточные рынки были вполне готовы к появлению решительно настроенных купцов и предпринимателей из Европы, особенно из высокоразвитых итальянских городов-республик.
Догадки Марко Поло были вполне верны. В некотором смысле он даже прав насчет монголов. И все же его воспоминания отражали лишь часть общей картины того времени, ибо в XIII в. набирала обороты не только торговля на дальних расстояниях. Основные изменения происходили намного ближе к дому. При жизни Марко и в следующие сто лет на Западе произошли радикальные экономические изменения. Возникали все более сложные механизмы торговли и финансирования бизнеса, открывались новые рынки. Историки называют перемены, происходившие в эту эпоху, коммерческой революцией, и это громкое наименование вполне оправданно. Процессы, разворачивавшиеся в XIII и XIV вв., имели такое же экономическое значение, как промышленная революция XIX в. и цифровая революция, которую мы переживаем в настоящее время. Коммерческая революция передала власть в новые руки. Теперь миром управляли не только императоры, папы и короли – видное место в средневековом обществе и культуре заняли торговцы. Города, в которых доминировали купцы, обрели новый политический статус и независимость. Искусство и литература находились под влиянием вкусов и нравов купеческого сословия, которое могло позволить себе выступать как покровителями искусства, так и его творцами. Политические режимы и войны оплачивались деньгами купцов. Историки часто повторяют расхожую фразу, что в Средние века одни молились, другие сражались, а третьи трудились. Начиная с XIII в. к ним следует добавить четвертое сословие: тех, кто вел учет, отправлял товары, копил и тратил. О возвышении купцов и о том, что они сделали для Средних веков и для современного мира, и пойдет дальше речь в этой главе.
Спад и подъем
Торговый обмен существует почти столько же, сколько существует само человеческое общество. Более двухсот тысяч лет назад в Восточной Африке (современная Кения) у людей каменного века предметом обмена служил обсидиан – прочное вулканическое стекло, пригодное для изготовления инструментов и оружия. Его перевозили на расстояния свыше 150 км[671]. В бронзовом веке предприимчивые ассирийские купцы, торговавшие оловом, серебром, золотом, роскошными тканями и шерстью, доставляли свой товар за сотни километров на территорию современных Ирака, Сирии и Турции. Они вели бухгалтерские записи на глиняных табличках и договаривались с местными правителями о возможности безопасно провести свои караваны через их земли и получить защиту[672]. В V в. до н. э. греческий историк Геродот описал несколько успешных торговых экспедиций в дальние земли: в его «Истории» есть рассказ о греческом владельце корабля по имени Колей из Самоса, чья команда первой доплыла до места, которое историк называет Тартесс (юг Испании), и вернулась обратно. «Поэтому из всех эллинов самосцы получили от привезенных товаров по возвращении на родину (насколько у меня об этом есть достоверные сведения) больше всего прибыли», – писал Геродот[673][674].
Через пятьсот лет, во времена расцвета Римской империи, в Средиземноморье шла самая оживленная торговля – под крылом империи возникло беспрецедентное единое политическое и экономическое пространство. Товары и люди перемещались в пределах этой торговой зоны без малейших помех и в огромных количествах, достигая самых отдаленных регионов, от Сирии до Шотландской низменности, от Северной Африки до Арденнских лесов. Империя создала самые благоприятные условия для торговли: надежные и безопасные дороги, по которым можно передвигаться, не боясь застрять в пути или быть ограбленными, стабильная денежная система, общие законы для разрешения коммерческих споров. Кроме того, она давала возможность простым людям участвовать в торговом обмене: земледельцы производили зерно, чтобы кормить армию, богатые горожане покупали дорогую керамику и импортные пряности, мастерским и домохозяйствам требовались рабы для выполнения грязной работы.
Что любопытно, несмотря на весьма активную сухопутную и морскую торговлю (особенно в первые двести лет существования империи), римляне относились к купцам без особого уважения. Купля и продажа считались неподобающим занятием для патриция, и экономическая деятельность высших классов в целом ограничивалась управлением загородными поместьями[675]. Финансовые инструменты Римского государства, помимо сбора налогов и чеканки монет, оставались относительно слаборазвитыми. Тем не менее, как стало совершенно ясно в ретроспективе, римские императоры смогли создать торговый блок, отличавшийся уникальной для своего времени мощностью и разнообразием, и его отсутствие остро ощущалось после распада империи. Римская торговля напрямую зависела от единства Рима. Как только Рим рухнул, а его власть сошла на нет, условия для активной торговли на дальних расстояниях резко ухудшились.
Конечно, в «варварских» государствах – преемниках Рима тоже существовала торговля, но когда римские города начали хиреть, а римские политические горизонты сузились, некогда оживленная средиземноморская экономика замедлилась. Торговля сократилась до обмена между соседними поселениями. Обмен между послеримским Западом и Индией и Китаем осложняли политические и религиозные потрясения на Ближнем Востоке и в Центральной Азии – не в последнюю очередь войны Византии и Персии, возвышение ислама и грабительские набеги венгров в Восточной Европе. Импортировать предметы роскоши стало труднее. Вместе с глобальной торговлей застопорилась и региональная в окрестностях Средиземноморья и в бывших римских провинциях. По сравнению с остальным известным миром Европа начиная с VI в. стала торговым захолустьем – ей было практически нечего предложить на экспорт, за исключением балтийских мехов, франкских мечей и рабов[676]. Хотя было бы неправильно вычеркивать все раннее Средневековье как «темные века», когда всякая деловая активность иссякла, а человеческий прогресс почти остановился, на общем фоне западной истории это действительно был период длительной (несколько сотен лет) экономической стагнации.
Но постепенно деловая активность восстанавливалась. Примерно с XI в. население Европы начало быстро расти, одновременно росло и сельскохозяйственное производство. Средневековый климатический оптимум создал благоприятные условия для земледелия, за счет расчистки лесов и осушения болот значительно увеличилось количество пахотных земель. Обширные земли, захваченные у кочующих славян-язычников, тоже попали под христианские плуги – этот процесс начался еще при Каролингах и продолжался при крестоносцах[677]. Появились новые сельскохозяйственные технологии: тяжелый плуг улучшал качество почвы, система трехполья позволяла не допускать ее истощения. Совершенствовались методы кораблестроения, а значит, более быстрыми и безопасными стали долгие морские путешествия, будь то походы викингов для захвата рабов и ограбления монастырей или более цивилизованные поездки с целью покупки и продажи товаров на зарубежных рынках. Со времен Карла Великого западные христианские монархи постепенно укрупняли свои владения и развивали механизмы центрального контроля и управления, позволявшие (по крайней мере в теории) сделать долгие торговые путешествия по суше более безопасными и надежными.
По мере расширения торговых сетей появились структуры, повышавшие доходность деловых процессов. В XI в. во многих городах Европы возникли рынки, работавшие в определенные дни месяца или в определенные недели в году. Здесь можно было обменять излишки зерна на вино, кожу, обработанный металл или домашний скот, привезенные странствующими торговцами. В следующие двести лет рынки и ярмарки (изначально привязанные к дням религиозных или светских праздников) занимали все более важное место в экономической жизни Европы. С подъемом рынков активизировалось производство монет, а также добыча серебра и меди, необходимых для их чеканки[678]. Тем временем в растущих городах Запада коммерческие сети (в первую очередь еврейские) начали осуществлять основные виды финансовых операций. В IX–XI вв. евреи Запада активно занимались ростовщичеством и играли заметную роль в дальней торговле – перевозили соль, ткани, вино и рабов по всем территориям бывшей Римской империи[679]. Разумеется, никакой благодарности за этот новаторский вклад в мировую макроэкономику европейские евреи не дождались – наоборот, они стали объектом подозрений, насмешек и жестоких преследований, которые усилились во время Крестовых походов и достигли апогея в конце XIII в., вылившись в волны погромов и массовых изгнаний по всей Западной Европе[680]. Как бы то ни было, евреи внесли существенный вклад в великое экономическое возрождение Средних веков.
Итак, на рубеже тысячелетий экономика западных стран медленно, но верно начала возвращаться к жизни. Один из самых известных коммерческих центров того времени находился в графстве Шампань восточнее Парижа. С XII в. в этом независимом графстве, яростно сопротивлявшемся власти французских королей, начали проводить ежегодные торговые ярмарки. Главных ярмарок было шесть, их устраивали в четырех городах (Ланьи, Бар-сюр-Об, Провен и Труа) согласно заранее оговоренному расписанию, и каждая ярмарка длилась от шести до восьми недель. Это были уже не просто базары, где жители Шампани могли раз в неделю сделать нужные покупки. Шампань занимала удобное географическое положение, и сюда стекались производители тканей из Нидерландов, продавцы предметов роскоши, ввезенных через Византию и Италию, а также торговцы мехами из Прибалтики[681]. Давая лицензию на проведение ярмарки, графы Шампани гарантировали всем ее участникам защиту, пресекали мошенничество и беспорядки и следили за тем, чтобы разрешение споров и преследование несостоятельных должников происходило в рамках закона. Вскоре на ярмарки в Шампань стали приезжать торговцы издалека, преодолевая сотни миль ради возможности совершать крупные сделки в постоянно действующем, стабильном и безопасном пространстве.
Поначалу участники ярмарок привозили с собой огромное количество товаров и образцов, которые хранились на специально построенных складах в ярмарочных городах и их окрестностях. Однако со временем ярмарки в Шампани превратились в нечто более близкое к тому, что мы сегодня назвали бы фондовой биржей: там переходили из рук в руки деньги, оформлялись кредиты и заключались контракты, а доставка товаров происходила (или не происходила) в оговоренное время где-то в будущем. При этом сделки в основном заключали посредники, действующие от имени богатых компаний, банков и правительств. В конце XIII в. посетитель ярмарки в Шампани или Фландрии мог наблюдать, как представители итальянских деловых консорциумов торгуются с многочисленными представителями производителей шерсти и тканей из Северо-Западной Европы, составляя договоры и разрабатывая графики платежей и погашения долгов на будущих ярмарках, которые пройдут через месяцы или даже годы[682]. Ярмарки Шампани были не единственными в своем роде – в соседней Фландрии также проводились крупномасштабные ярмарки, в частности в Ипре, где в позднем Средневековье возникла развитая суконная промышленность. Ярмарки же в Шампани были самыми длительными и самыми известными в свое время и наглядно свидетельствовали о наступлении эпохи международной торговли.
Расцвет республик
Самые крупные игроки приезжали на ярмарки Шампани и Фландрии из итальянских городов-республик по ту сторону Альп, а самым преуспевающим из этих городов была Венеция. При Римской империи города, прозванного Ла-Серениссима, еще не существовало – поселение возникло в окрестностях лагуны и на близлежащих островах примерно в VI в. Первоначально оно подчинялось власти Константинополя (через Равеннский экзархат), но в IX в. венецианские дожи избавились от византийского господства и начали укреплять свою независимую власть на берегах Адриатики. Поначалу венецианцы занимались производством соли и стекла, но со временем обнаружили, что преимущества географического положения (вкупе с необходимостью обеспечивать себя пропитанием при отсутствии сельскохозяйственных угодий) открывают для них гораздо более широкие возможности, и превратились в профессиональных посредников между рынками арабской Северной Африки, греческой Византии и латинского Запада.
Рука об руку с торговлей шла чеканка монет, которой занимался Венецианский монетный двор (Дзекка)[683]. Не менее важную роль в жизни портового города играло судостроение. На городские верфи (Арсенал) поступали заказы от городских властей, купцов и иностранных клиентов, среди которых в XII–XIII вв. не последнее место занимали сеньоры и короли, которым требовался флот для отправки армий в Крестовые походы. Поскольку воды Средиземного моря могли быть не только бурными, но и опасными, венецианцы вскоре научились сражаться – они конвоировали собственные корабли, отгоняли враждебные арабские и греческие суда и просто пиратствовали. Граница между торговлей и набегами в Средние века всегда была достаточно расплывчатой, и венецианцы обычно с легкостью ее пересекали. Покровителем города был (и остается) святой Марк-евангелист, которому посвящена базилика на Риальто, но даже он был в некотором смысле краденым добром. В 828 г. двое венецианских купцов похитили мощи святого Марка из египетского города Александрии и контрабандой провезли их через таможню в бочке с вяленой свининой, вполне обоснованно понадеявшись, что мусульманские чиновники не станут изучать ее слишком пристально.
На исходе первого тысячелетия Венеция и другие итальянские города, в основном расположенные на побережье длинного полуострова, переживали экономический подъем. Движущей силой их успеха была врожденная тяга к приключениям. Вместо того чтобы торговать у себя дома, они предпочитали заводить торговые колонии во всех крупных иностранных городах. Там итальянцы селились соседскими общинами в защищенных кварталах и, как правило, получали разрешение совершать свои богослужения и использовать собственные весы и меры, а также добивались освобождения от многочисленных местных налогов и податей. Их привилегированный статус и замкнутый образ жизни вызывали у многих раздражение, и кровопролитные выступления против итальянских купцов в позднем Средневековье представляли собой обычное явление. В 1182 г. в Константинополе случилась ужасающая резня: десятки тысяч итальянских купцов были убиты или отданы в рабство на волне поощряемой императором антизападной агрессии. Папскому легату тогда отрубили голову и пустили ее по улицам, привязав к собачьему хвосту.
Словом, торговля была сопряжена с определенным риском, но очевидно, награда того стоила, потому что в XI–XII вв. итальянские купцы распространились по всем западным землям. В портах Восточного Средиземноморья они вели дела с турками, арабами и торговцами, двигавшимися по Великому шелковому пути в Среднюю Азию. Их прибыли значительно выросли, когда в Сирии и Палестине возникли государства крестоносцев. Черное море, к которому проявляли особый интерес генуэзцы, открывало доступ к Балканам, Малой Азии, Кавказу и землям Киевской Руси. В XI в. пизанские купцы активно интересовались портами Северной Африки: пизанские корабли привезли войска, которые разграбили Карфаген и Махдию, а затем попытались окончательно подчинить их. Торговцев из четвертого итальянского города-республики, Амальфи, можно было встретить почти во всех крупных средиземноморских портах, хотя их дела резко пошли на спад в 1130-х гг. после того, как Амальфи потерпел поражение в войне с Пизой. Между итальянскими городами-государствами разворачивалась острая конкуренция, и ни одна из сторон не обременяла себя излишними моральными терзаниями. В XIII в. генуэзские торговцы из черноморского порта Каффа поставляли мамлюкским правителям Египта рабов, захваченных на Кавказе монголами, – их переправляли в дельту Нила через Черное и Средиземное моря, после чего насильно завербовывали в мамлюкскую армию. Фактически это означало, что христиане-генуэзцы непосредственно вовлечены в поставку солдат державе, стремившейся сокрушить западные государства крестоносцев в Сирии и Палестине. Что касается Венеции, она не поставляла мамлюкам рабов, но поддерживала исключительные торговые соглашения между Александрией и западными портами, благодаря чему государство мамлюков получало немалую долю прибыли от торговли между Дальним Востоком и Европой. Таким образом, Венеция и Генуя извлекали для себя существенную выгоду, поддерживая экономику и армию Египта как раз в тот период, когда Египет открыто стремился стереть с лица земли государства крестоносцев.
Разумеется, с этической точки зрения все это выглядело крайне сомнительно. Впрочем, тогда, как и сейчас, в рыночных отношениях не было места угрызениям совести. Не испытывали их и сами торговцы. В эпоху монгольских завоеваний, когда Марко Поло наслаждался приключениями при дворе Хубилай-хана, итальянские города-государства занимали ведущее место в средиземноморской торговле, а значит, могли извлечь немалую выгоду из открытия торговых путей, ведущих на Дальний Восток. Персидский историк Ата-Малик Джувейни писал: страх перед ханами Монгольской империи сделал дороги настолько безопасными, что «женщина с золотым сосудом на голове могла пройти [по дороге] одна без всякого страха и опасения»[684]. Итальянцы не носили на головах золотые сосуды, но в полной мере воспользовались открывшимися преимуществами.
Вместе с тем приключения Марко Поло и других путешественников привлекли внимание к одному серьезному затруднению, с которым неизбежно сталкивались те, кто хотел вести торговлю на Востоке. Проблема заключалась в огромных расстояниях. Братьям Поло потребовалось целых три года, чтобы добраться из Венеции в Китай. Независимо от того, насколько хорошо был обеспечен путешественник, физических тягот такого пути вполне достаточно, чтобы у человека не возникло желания когда-либо повторять его. В сущности, то же можно сказать о любой более или менее масштабной торговле: купец имел гораздо больше шансов получить прибыль, если оставался на одном месте, поручив другим отправлять товары от его имени. Здесь на сцену выходит еще один аспект средневековой коммерческой революции. В XIII–XIV вв. появились новые финансовые инструменты и институты, помогавшие предпринимателям реализовать свои цели и зарабатывать деньги без необходимости постоянно путешествовать по миру лично. Эти новые способы получения прибыли давали торговцам огромную власть как в родных городах, так и за их пределами. Чтобы лучше понять, как это работало, рассмотрим пример времен наивысшего подъема коммерческой революции, когда сила торгового капитала определила политический облик целого королевства. Торговцами, о которых идет речь, были флорентийские банкиры, участвовавшие в экспорте шерсти. А королевством была Англия.
Белое золото
На рубеже XIV в. английская шерсть считалась лучшей в мире. Дававшие ее овцы паслись на сочных пастбищах Линкольншира, Нортгемптоншира и Котсуолда. Из этой шерсти можно было соткать плотную, прочную, качественную ткань. И в ней никогда не было недостатка. Даже после того, как Северо-Западную Европу в 1315–1317 гг. поразил ужасный голод, сопровождавшийся массовым падежом овец и другого домашнего скота, английская шерсть по-прежнему пользовалась высоким спросом у производителей тканей и предприятий вторичной промышленности на Западе. Ежегодно из портов на южном и восточном побережье Англии экспортировали десятки тысяч мешков шерсти, а доходы от налогов на торговлю шерстью составляли существенную часть национального бюджета Англии. Постоянный налог на продажу и экспорт шерсти ввел король Эдуард I Плантагенет, чтобы получить средства на дорогостоящие завоевательные войны в Шотландии и Уэльсе и оборонительные кампании против французского короля в Гаскони и соседних землях. Налог на шерсть был одним из самых важных. Шерсть называли белым золотом. Она не только обогащала корону. Благодаря спросу на английскую шерсть преуспевали английские овцеводы. Среди крупнейших производителей шерсти было немало монастырей. Так, монахи аббатства Риво в Йоркшире, первого цистерцианского монастыря в Англии, основанного в 1132 г., сказочно разбогатели благодаря огромным стадам овец, которые паслись в их обширных владениях. О том, какие доходы приносила аббатству шерсть, до сих пор свидетельствуют величественные руины Риво, распущенного во времена английской Реформации. Это далеко не единственный пример. В 1297 г. говорили (при этом почти не преувеличивая), что шерсть приносит Англии 50 % ее состояния[685].
Накопление этих баснословных богатств стало возможным благодаря тому, что английские овцы находились на производственном конце длинной экономической цепочки. Полные мешки шерсти, собранной в таких местах, как Риво, обычно везли через Ла-Манш во фламандские мастерские. Там из необработанного руна делали пряжу и ткали полотно, которое затем продавали оптом на ярмарках в Шампани или в самой Фландрии. Очень часто ткань покупали итальянские торговцы и переправляли через Альпы, где ее красили и нарезали, после чего продавали потребителям для изготовления одежды и отделки мебели. Тогда, как и сейчас, высокая мода и домашний декор зависели от качественного сырья, а в случае с шерстяной тканью все начиналось в Англии.
На каждом этапе этой экономической цепочки можно было делать деньги, но в первые десятилетия XIV в. проницательные итальянские купцы начали понимать, что к ним в карман попадет гораздо больше денег, если удастся сократить этот процесс. Намного проще было бы избавиться от посредников: покупать шерсть напрямую у производителя, а затем привозить ее из Англии в Италию, где из нее изготовят ткань, или напрямую давать заказы суконным мастерам во Фландрии. Однако для этого итальянцам требовалось утвердиться в Англии. Кроме того, им был нужен способ безопасной и надежной транспортировки большого количества шерсти в одном направлении и больших сумм наличных в другом. Разработанная ими система, достигшая расцвета в первые четыре десятилетия XIV в., в лучшем виде показывает средневековые принципы организации коммерческих процессов.
Флоренция не была приморским городом, но в период экономического бума конца XII–XIII в. там возникло процветающее торговое сообщество. Хотя флорентийцы многое умели делать хорошо (и умеют сейчас), самых больших успехов они добились в торговле и банковском деле. Первый банк на Западе возник в XII в. в Венеции, однако к началу XIV в. самыми успешными банковскими домами стали флорентийские Барди, Перуцци и Фрескобальди. А самой известной банковской династией Средневековья были Медичи – в XV в. этот род флорентийских финансистов дал миру олигархов, римских пап и королев[686]. Эти семейные «суперкомпании» покупали и продавали акции, открывали банковские вклады для крупных и мелких клиентов и оказывали множество вторичных финансовых услуг: давали ссуды и инвестировали в коммерческие предприятия, осуществляли междугородные денежные и кредитные переводы, а также собирали налоги по лицензии пап и королей[687]. Для упрощения транзакций флорентийцы, следуя примеру генуэзцев, венецианцев и пизанцев, размещали своих агентов во всех крупных городах от Франции, Англии и Фландрии до Сирии, Кипра и больших греческих островов, и далее на восток до самого Ханбалыка и Кинсая, Сарая и Дели[688].
Неудивительно, что в Лондоне, столице Англии и растущем коммерческом центре Северо-Западной Европы, флорентийское присутствие ощущалось особенно сильно. Флорентийцы пользовались явным успехом в Лондоне с 1270-х гг., когда агенты банковских домов Барди и Фрескобальди обеспечили Эдуарда I средствами для ведения войны. После того как они завоевали доверие короля, им поручали некоторые государственные дела, в том числе сбор таможенных пошлин и других налогов от имени короны[689]. Впрочем, это было довольно рискованное предприятие: в 1311 г. во время восстания баронов против Эдуарда II, сына и преемника Эдуарда I, Америго Фрескобальди, главу английского отделения компании, выгнали из страны как «врага короля и королевства»[690]. Огромные ссуды, выданные им английской короне, остались невозвращенными, и эта неудача ненадолго обанкротила дом Фрескобальди. Все же, несмотря на очевидные риски в случаях, когда политические ветры дули против банковских интересов, подобные услуги приносили финансовым компаниям колоссальные выгоды.
После того как мятеж баронов утих, место Америго Фрескобальди занял блистательный Франческо Бальдуччи Пеголотти, представитель еще одной флорентийской «суперкомпании» – Барди. В учебнике по управлению финансами, который Пеголотти написал ближе к концу жизни, он составил подробный перечень тех мест, где в Англии производят лучшую шерсть, и указал, по какой цене ее можно приобрести[691]. Пеголотти хорошо знал, о чем говорил: с 1317 по 1340-е гг. Барди были тесно вовлечены во внутренние дела Англии.
И Фрескобальди, и Барди имели в Англии значительные и разнообразные интересы. Прежде всего, английские короли брали у итальянских банкиров взаймы, сначала относительно небольшие суммы – несколько тысяч фунтов тут, несколько тысяч фунтов там, а позже, начиная с 1310 г., огромные займы, кратные годовому доходу короны. Погашать эти долги предполагалось за счет налога на торговлю шерстью, который флорентийцам разрешили собирать напрямую[692]. Кроме того, итальянские банкиры активно взаимодействовали с крупными английскими магнатами и землевладельцами. Иногда их деятельность была связана с шерстяной промышленностью: например, если цистерцианский аббат желал построить в монастыре новую церковь, он мог получить от флорентийцев крупную единовременную ссуду и затем постепенно возвращать ее непосредственно товаром (шерстью) или скидками на его закупку[693]. Иногда это был просто бизнес. Расточительный и развращенный фаворит Эдуарда II, Хью Диспенсер-младший получил в награду за дружбу с королем немало земельных пожалований и доходов. Он использовал Барди и Перуцци, чтобы вложить нечестным путем полученные средства, и брал займы под залог своих активов. К тому времени, когда Диспенсер был повешен, выпотрошен и четвертован[694] за государственную измену в 1326 г. (незадолго до государственного переворота, положившего конец беспорядочному правлению Эдуарда), он был должен Барди почти 800 фунтов стерлингов[695], но и Перуцци были должны ему почти 200 фунтов стерлингов[696].
Наконец, Барди дополнительно договорились с папой, что будут собирать в Англии папские налоги. Это была сложная операция, если не сказать больше, но она дополнительно укрепила присутствие флорентийцев в экономической и политической жизни Англии, к 1320-м гг. создав своего рода финансовый замкнутый круг. Благодаря своим связям с производителями шерсти флорентийцы могли закупать товар с огромными скидками еще до того, как английская шерсть официально выходила на экспортный рынок. Как заимодавцы короны, они получали прямую прибыль от таможенных пошлин, взимаемых с каждого вывезенного из страны мешка шерсти, независимо от того, куда он потом направлялся. Когда им требовались наличные деньги, чтобы потратить на шерсть или дать взаймы клиентам в Англии, они черпали их либо из депозитов таких людей, как Диспенсер, либо из доходов от папских налогов. А когда папа требовал предъявить собранные для него налоги, представители банка в Риме могли сделать это, используя вклады других клиентов и прибыль, полученную от продажи шерсти и ткани. В общем и целом это означало, что английская шерсть и английские деньги текли в Италию, а итальянские кредиты текли в Англию. Эта ситуация полностью устраивала обе стороны – по крайней мере, до определенного времени.
В XIV в., так же как и сейчас, даже относительно несложные финансовые операции были сопряжены с некоторым риском. Причины этих рисков могли быть самыми разными, от политической неустойчивости (как убедился на собственном горьком опыте Америго Фрескобальди, когда его выгнали из Англии в 1311 г.) до практических затруднений, связанных с физической транспортировкой наличных денег и товаров. С первой из этих проблем банкиры мало что могли сделать: государственная политика была деликатной сферой (и именно поэтому приносила огромную прибыль). Однако вторая, практическая проблема, безусловно, должна была иметь какое-то решение. В сущности, именно совершенствование процессов перемещения денег и товаров во многом обусловило средневековую коммерческую революцию.
В числе первых средневековые финансисты решили проблему транспортировки денег – для этого они изобрели систему безналичных кредитных переводов, опиравшуюся на так называемые переводные векселя. Если использовать приблизительную аналогию, это было нечто вроде средневековых дорожных чеков: по этим бумагам предъявителю выплачивали фиксированную сумму денег в пункте назначения, весьма удаленном от того места, где был выдан вексель, и часто в другой валюте. Первыми систему векселей начали использовать тамплиеры в XI–XIII вв.: они выдавали расписки, позволявшие паломникам, отправлявшимся на Восток, брать взаймы под залог своего имущества и активов на родине и снимать средства в одном из домов тамплиеров на Святой земле. Расписки и векселя широко и успешно использовали итальянские банкиры. Сегодня эти финансовые инструменты кажутся нам незначительными, но в Средние века они произвели настоящую революцию. Они позволяли безопасно переводить кредиты на большие расстояния и были защищены от мошенничества с помощью печатей и кодовых слов. Они позволяли христианским купцам обходить наложенный католической церковью строгий запрет на ростовщичество, поскольку при обмене одной валюты на другую можно было сыграть на разнице между обменными курсами в пользу кредитора, фактически получая прибыль от сделки, но официально не называя это процентами. Более того, переводные векселя можно было продавать и иными способами пускать в обращение – например, передавать со скидкой третьим сторонам, которые могли самостоятельно обналичить их. Это позволяло заключать гибкие и порой авантюрные международные сделки. Группы торговцев могли действовать, по сути, как международные компании и заниматься разветвленной коммерческой деятельностью, при этом почти не утруждая себя дальними поездками, за исключением перевозки товаров. Купец, пользующийся финансовыми новшествами XIV в., получал беспрецедентную возможность стать «оседлым» – жить в одном городе, но вести дела во многих других городах. Это был огромный шаг вперед.
В XIII–XIV вв. появилось немало других прогрессивных финансовых инструментов, напрямую повлиявших на деятельность коммерческих сетей, в том числе таких, как флорентийско-английская сеть торговли шерстью. Прискорбный факт судоходства заключался в том, что корабли иногда тонули, обычно вместе с ценными грузами и командой. По этой причине самое позднее с 1340-х гг. купцы в Генуе начали составлять договоры страхования, позволявшие получить компенсацию в случае гибели товаров. Примерно в это же время торговцы начали разрабатывать формальные правила совместной работы и совместных инвестиций в коммерческие предприятия, распределяя между собой как риски, так и прибыль. Это способствовало активному развитию купеческих компаний, в которых несколько партнеров и инвесторов вкладывались в деятельность общей абстрактной коммерческой структуры, а если компания хотела расшириться, для нее разыскивались новые инвесторы. При этом компания вела записи о своей деятельности, позволявшие подсчитывать прибыли и убытки и понимать, каким образом в будущем можно повторить достигнутые успехи (или избежать аналогичных неудач).
Понятие бухгалтерского учета изобрели намного раньше Средних веков – оно восходило по крайней мере к Римской республике. Однако учет по методу двойной записи, когда прибыли и убытки систематически перечисляли в противоположных столбцах, а подведенный баланс показывал состояние компании в численном выражении, вошел в деловой обиход на Западе только в XIV в., когда им начали активно пользоваться итальянские купцы. Это давало конкурентное преимущество, позволяя ясно понимать собственный потенциал и степень успеха своей работы. Бухгалтерия, понятие корпоративного риска и не требующий разъездов бизнес составляли первооснову существования таких компаний, как Барди, Перуцци и Фрескобальди. Они остаются основными слагаемыми капитализма и сегодня.
Деятельный и много путешествовавший купец Франческо ди Марко Датини, родившийся в Прато близ Флоренции во второй половине XIV в., оставил после своей смерти в 1410 г. более 600 бухгалтерских книг и почти 150 000 листов деловой переписки[697]. Он также оставил 70 000 золотых флоринов фонду борьбы с бедностью в Прато – этот фонд выплачивает проценты и сегодня. Датини во многих отношениях мог служить символом новой, яркой и оживленной коммерческой эпохи позднего Средневековья. На первой странице каждой бухгалтерской книги он записывал свой личный девиз, резюмирующий его отношение к жизни. «Во имя Бога и прибыли», – писал он. Однако прибыль, как и Бог, могла быть капризной, и иногда торговцам и финансистам приходилось убеждаться в этом на собственном горьком опыте. Средние века подарили предпринимателям замечательный новый набор инструментов, позволявших многократно увеличивать прибыль, но иногда наступали времена, когда рынки и события, словно сговорившись, делали все, чтобы разорить их. Для примера вернемся к компаниям Барди и Перуцци, которые баснословно разбогатели, эксплуатируя английскую шерстяную торговлю и удовлетворяя денежные потребности расточительных Плантагенетов в первой половине XIV в.
В 1327 г. Эдуарда II заставили отречься от короны. Позднее он был убит в тюрьме в замке Беркли, и на трон взошел его сын-подросток Эдуард III. Эдуард II был слабым, коррумпированным, неумелым и неудачливым монархом – мало кто сожалел о его уходе. Однако еще меньше людей могли бы предсказать, что его сын Эдуард III так быстро откроет новую страницу в истории Англии. Вскоре после того, как Эдуард III стал достаточно взрослым, чтобы самостоятельно осуществлять королевскую власть, он начал строить планы, преследовать несогласных и тратить огромные суммы на войну с Шотландией и Францией, отстаивая свое законное (как он сам считал) право не только на старые владения Плантагенетов в Нормандии и Аквитании, но и на французскую корону. Так началась Столетняя война, которую историки обычно датируют 1337–1453 гг. Она с самого начала обходилась дорого и с течением времени не становилась дешевле. С 1340 г. Эдуард ежемесячно тратил огромные суммы, в основном на подкуп континентальной аристократии, которую стремился привлечь на свою сторону против французов, и на сбор контрактных армий с фиксированными условиями службы и установленным жалованьем, которые он ежегодно отправлял в зарубежные походы.
Чем обширнее становились финансовые обязательства Эдуарда, тем больше денег он занимал у флорентийских банкиров. Вскоре им пришлось организовать совместное предприятие, чтобы удовлетворить его потребности. Кроме того, он брал взаймы из других источников: подобно современному шопоголику, чей бумажник лопается от вычерпанных до дна магазинных и кредитных карт, Эдуард открывал счета у заимодавцев во Флоренции, Венеции, Асти и Лукке, а также во многих других местах. Он усердно облагал Англию налогами и даже пытался навязать лондонским купцам договор, согласно которому немалая доля годовой прибыли от продажи шерсти на внешних рынках должна была отойти правительству[698]. Итальянские банки регулярно получали от Англии выплаты по кредитам в виде налоговых сборов и скидок на покупку шерсти, но к середине 1340-х гг. и сам Эдуард, и его итальянские кредиторы оказались в весьма щекотливом положении. Разразился шторм. Политические и социальные волнения во Флоренции спровоцировали ряд быстрых перестановок у власти, и в этих событиях Барди поддержали не того кандидата. Примерно тогда же они много потеряли на безуспешной войне в Тоскане. После 1341 г. Барди и Перуцци с трудом удавалось удовлетворить финансовые потребности английского короля. В 1341 г. они даже не смогли выплатить от имени Эдуарда оговоренную сумму фламандским купцам, и по условиям заключенной ранее сделки Эдуард был вынужден передать своих друзей-аристократов графа Дерби и графа Уорика в заложники фламандцам[699]. Эта ситуация была унизительной для всех участников.
В дальнейшем она не улучшилась. Эдуард III продолжал тратить, банкиры – ссужать его средствами. Однако финансовое положение обеих сторон становилось все более и более неустойчивым. В 1343 г. семейное предприятие Перуцци, пережив быструю смену нескольких председателей, обвинение членов правления в политической коррупции и столкнувшись с постоянной неуплатой долгов англичанами, разорилось[700]. В 1346 г. Барди также были вынуждены объявить себя банкротами. Они не полностью лишились средств и даже тридцать лет спустя, в 1370-х гг., давали английской короне взаймы крупные суммы денег, но это потрясение едва не заставило их свернуть бизнес. По оценке банкира и летописца Джованни Виллани, ко времени падения Барди долг Эдуарда составлял примерно 1,5 миллиона золотых флоринов, то есть около четверти миллиона фунтов стерлингов, что примерно равнялось общему доходу короны за пять лет. Даже если это (вполне возможно) грубое преувеличение, было ясно, что король увяз в долгах по уши[701]. Но, как ни странно, его это не слишком беспокоило. Несмотря на финансовый крах, усугубленный, если не напрямую вызванный неспособностью Эдуарда III возвращать свои долги, в той войне, на ведение которой король не жалел никаких средств, Англии сопутствовала удача. В августе 1346 г. Эдуард выиграл первое и, возможно, самое крупное из своих сухопутных сражений в Столетней войне, уничтожив французскую армию в битве при Креси и положив начало краткому золотому веку английского военного превосходства в Северной Европе. Великий экономист ХХ в. Джон Мейнард Кейнс говорил: «Если вы должны банку 100 фунтов, это ваша проблема. Если вы должны банку 100 миллионов фунтов, это проблема банка». В 1340-х гг. это было так же верно, как в любое другое время.
Деньги и власть
Средневековые купцы могли проявлять свою власть разными способами. Разумеется, богатство само по себе было разновидностью власти. Обладание ресурсами и запасами золота и серебра позволяло итальянским городам, таким как Венеция, Генуя и Пиза, добиваться успехов в коммерции, что, в свою очередь, немало способствовало их политической независимости от королей и императоров. Богатство позволяло им, несмотря на крошечные географические размеры, выступать в роли полноценных государств: воевать, присоединяться к Крестовым походам и даже возглавлять их, вторгаться на территории врагов и колонизировать земли, занятые нехристианами. В то же время такие люди, как Марко Поло, создавали у жителей других стран определенное представление о выходцах с Запада: они были не только дипломатическими, но и культурными посланниками. Помимо этого, как мы видели на примере Англии, купцы и торговые компании могли оказывать огромное влияние на государственную экономику.
Все сказанное относится не только к Италии, хотя, несомненно, итальянские города-государства стали колыбелью коммерческой революции. В Северной Европе, где Датский полуостров выдавался в Балтийское море почти так же, как «сапожок» Итальянского полуострова – в Средиземное, на севере Германии возникла небольшая, но столь же оживленная группа торговых городов-государств. Северной Венецией был город Любек, укрывшийся в бухте, где река Траве впадает в Балтийское море. Когда-то Любек был языческим поселением, но в 1143 г. Адольф II, граф Шауэнбурга и Гольштейна, превратил его в христианский город, а в 1226 г. император Священной Римской империи Фридрих II Гогенштауфен даровал ему статус вольного города.
Благодаря выгодному географическому положению Любек превратился в оживленный порт, связавший христианские государства Северной Европы с недавно колонизированными территориями вокруг Балтийского моря и позволявший в полной мере использовать коммерческий потенциал региона, богатого деревом, мехами, янтарем и смолой. Честолюбивые устремления местных купцов с годами превратили Любек в самый влиятельный город среди подобных ему городов-государств в окрестностях Балтийского моря (в эту группу входили Данциг, Рига, Берген, Гамбург, Бремен и даже Кельн). К середине XIV в. местные купцы объединились в свободное партнерское предприятие – Ганзейский союз. Купцы Ганзы вели дела на огромных территориях, от Лондона и Брюгге на западе до Новгорода на востоке – во всех уголках этого обширного торгового региона можно было найти ганзейских агентов, продвигающих интересы своего торгового блока. Их коллективная коммерческая власть ограждала их от политического влияния извне, и они, так же как итальянцы, были готовы защищать свои деловые интересы любыми способами, вплоть до вступления в войну (как показала война с Данией в 1360-х и 1370-х гг.). В конце XIV в. Ганзейскому союзу немало досаждала свирепая банда пиратов, называвших себя виталийскими братьями и разорявших набегами ганзейские порты. У них был девиз: «Друзья Господа, враги всего мира». Однако в конце концов от братьев удалось избавиться, а в XV в. Ганзейский союз стал достаточно богатым и могущественным, чтобы вмешиваться в дела других государств, как это было в 1460-х и 1470-х гг., когда стычки с местными английскими купцами втянули Ганзу в Войну Алой и Белой розы.
По мере роста Ганзейского союза и укрепления гегемонии итальянских городов-государств в Средиземноморье класс купцов начал играть на Западе все более заметную роль. И если в античные времена торговля не считалась благородным занятием, то в позднем Средневековье богатство и повсеместная распространенность купцов постепенно принесли им уважение общества. Иногда бизнес неожиданно открывал равные карьерные возможности: в Париже в начале XIV в. самую успешную торговлю полотном вели две женщины, Жанна Фуасьер и Эрембур де Мустерёль. Кроме того, бизнес открывал дорогу к статусу. В Италии уже в XIII в. купеческие семьи получили возможность пробиться в аристократическое общество, устраивая браки своих детей с отпрысками принцев и других вельмож. Нередко купцы так успешно осваивались в рядах знати, что сами начинали вести себя как дворяне. В Венеции немало купеческих семей пришли к власти как раз благодаря тому, что в этом городе деловые качества всегда ценились выше знатной родословной. Однако в XIV в. богатые семьи, возглавившие венецианское правительство, приняли ряд законов, запрещавших незнатным династиям участвовать в дальней морской торговле, что фактически закрывало для них наиболее прибыльный сектор венецианской экономики и одновременно резко ограничивало социальную мобильность[702].
Тем временем в Англии, где итальянские купцы участвовали в финансировании первых кампаний Столетней войны, богатые держали в руках рычаги власти наравне с высокородными. В течение века крупные торговцы из Лондона и Йорка играли заметную роль в управлении военными финансами, при этом нередко принимая на себя значительный личный риск. В 1340-х гг. сэр Джон Палтни, изначально торговец шерстью и вином, а позднее ростовщик, регулярно ссужал короне немалые суммы денег на услуги, обозначенные в документах как «тайные дела короля». Одновременно ему как государственному служащему поручалось проводить аудит счетов итальянских банкиров, заседать в судебных комиссиях, обеспечивать сбор войск и следить за состоянием оборонительных укреплений Лондона. В течение года он служил мэром Лондона. Попутно Палтни собрал солидный портфель недвижимости, в который входили великолепный особняк на берегу Темзы под названием Колдхарбор (позднее там жил сын Эдуарда III, Черный принц) и превосходная укрепленная загородная усадьба Пенсхерст-плейс в Кенте, где и сегодня еще сохранился потрясающий средневековый большой зал с потолочными балками из каштана, которые ставил сам Палтни. Вся эта роскошь имела не только денежную, но и политическую цену. Когда в начале 1340-х гг. военная фортуна ненадолго отвернулась от короля, виновным объявили Палтни – его арестовали и бросили в тюрьму в замке Сомертон в Линкольншире, где он просидел два года[703].
Несомненно, это было не слишком приятно, но по сравнению с тем, какая участь позднее постигла других лондонских купцов, вмешивавшихся в публичную политику, Палтни отделался сравнительно легко. В 1376 г. трое лондонских торговцев, занимавшие должности городских администраторов и правительственных советников, – Ричард Лайонс, Адам Бери и Джон Пекки – предстали перед «Хорошим парламентом»[704] по обвинению в мошенничестве, коррупции и растратах, были подвергнуты суровому осуждению и лишены должностей. Позднее Лайонс был убит возмущенной толпой во время крестьянского восстания под руководством Уота Тайлера 1381 г. Его современник, бакалейщик и экспортер шерсти Николас Брембер, был мэром Лондона и предоставлял королю Ричарду II крупные ссуды как из собственного кармана, так и в виде корпоративного кредита от имени города. Наградой Брембера за чрезмерную верность бесталанному и непопулярному королю стало повешение, потрошение и четвертование – в 1388 г. он был казнен мятежными дворянами как изменник.
Такие риски поджидали торговцев, ввязавшихся в политику. Пожалуй, неудивительно, что тогда – как и сейчас – деловые люди, стремившиеся занять или уже занимавшие политические посты, постоянно подвергались обвинениям в коррупции, должностных преступлениях и неразрешимых конфликтах интересов[705]. Как бы то ни было, к концу XIV в. купеческий класс Западной Европы неоспоримо вступил в эпоху зрелости и оставил заметный след в обществе и культуре. Часть этого наследия вполне осязаема: мы и сейчас можем посетить Палату суконщиков в Ипре, возведенную в начале XIV в. (и кропотливо восстановленную после артиллерийских обстрелов времен Первой мировой войны), и осмотреть необыкновенные архитектурные памятники в городах, преобразившихся благодаря коммерческой революции XIII в. В Венеции туристы могут увидеть выстроенный в XIII в. дворец Ка-да-Мосто, наиболее известный как место рождения жившего в XV в. работорговца и первооткрывателя Альвизе да Кадамосто, но на самом деле построенный намного раньше его состоятельными предками-торговцами. Даже туристы, проезжающие далеко не столь блистательный английский прибрежный город Саутгемптон, могут взглянуть на деревянный каркас Дома купца, построенного в конце XIII в., и задуматься о том, какой вклад средневековые торговцы шерстью внесли в благополучие и процветание своего мира.
Но коммерческая деятельность увековечена не только в камне – она оставила свой след и на страницах книг. В «Кентерберийских рассказах» Джеффри Чосера, написанных в 1390-х гг., одну из самых странных и непристойных историй рассказывает персонаж-купец[706]. В том, что среди героев новелл Чосера есть торговец, нет ничего удивительного, поскольку автор всю свою жизнь был так или иначе связан с коммерцией. Его отец был виноторговцем и по долгу службы много путешествовал. Чосер вырос в Винтри-уорде, в то время самом многонациональном районе Лондона, где селились немцы, французы, итальянцы и фламандцы (многие из них приезжали в Лондон только ради бизнеса), и проводил много времени в окрестностях порта, куда круглый год прибывали торговые корабли со всего света[707]. В зрелом возрасте Чосер служил королевским таможенным чиновником и более десяти лет прожил в квартире над Олдгейтом – главными воротами в восточной стене Лондона, через которые в город стекались толпы торговцев. В 1372–1373 гг. Чосера отправили за границу в Геную и Флоренцию в качестве торгового посланника, чтобы договориться об открытии базы для итальянских купцов в одном из городов на южном побережье Англии[708]. Бизнес, как и поэзия, был у него в крови.
Но бурно развивающийся средневековый мир торговли и обмена повлиял на Чосера не только в этом смысле. В «Кентерберийских рассказах» прослеживается явное влияние элитной международной художественной культуры, в рамках которой обмен историями и идеями происходил так же активно и на столь же обширных территориях, как обмен индийскими специями и английской шерстью. И то и другое стало возможно благодаря коммерческой революции. Произведения Чосера следовали традициям той международной литературной культуры, наиболее известными представителями которой были историк и поэт Петрарка и флорентийский писатель, автор «Декамерона» Джованни Боккаччо. Классическое образование Чосера, беглое знание французского и итальянского и европейское мировоззрение пригодились ему в творчестве точно так же, как в деловой и бюрократической карьере. Мы можем без преувеличения сказать, что великий культурный расцвет, пришедшийся на конец Средневековья, во многом опирался на предшествовавший ему коммерческий расцвет.
Мы подробнее поговорим о культуре эпохи Возрождения и о силе позднесредневекового искусства и литературы в главе 14. Однако прежде чем оставить позади мир бизнеса, обратимся еще к одному заслуживающему нашего внимания торговцу. Он был, пожалуй, самым успешным английским предпринимателем своего времени и при жизни успел застать пятерых английских королей. Сейчас он больше всего известен (во всяком случае, в Англии) как персонаж детского спектакля, который бродит по улицам Лондона с узелком на плече в компании кошки. В действительности все обстояло совсем иначе. Он четырежды становился мэром Лондона и один раз мэром Кале, был превосходным финансистом и торговцем, вел политические переговоры более искусно, чем многие его современники, и оставил в физическом и духовном пространстве своего второго родного города глубокий след, который люди могут ощутить даже сегодня. Его звали сэр Ричард Уиттингтон, но в наши дни он больше известен как театральный персонаж, простодушный парень Дик.
Дик Уиттингтон
Если бы Ричард Уиттингтон родился на сто лет раньше, он мог бы стать служителем церкви. Однако он появился на свет около 1350 г. и был третьим сыном рыцаря из Паунтли в Глостершире: его отец с трудом выплачивал долги, а семейное поместье в любом случае не могло обеспечить молодому Ричарду надежное будущее аристократа-землевладельца[709]. Пойди Ричард традиционным путем, он начал бы со строгого церковного образования и далее терпеливо поднимался бы наверх в кругах духовенства, но Уиттингтон был дитя XIV в. У него были другие возможности – и он ухватился за них обеими руками.
В те времена котсуолдская шерсть считалась самой мягкой и ценной в Англии, а значит, лучшей в мире. Детство Уиттингтона в Глостершире прошло в окружении шерсти, пряжи и сукна, поэтому вполне естественно, что, повзрослев, он ощутил тягу к торговле тканями. Подростком Уиттингтон стал учеником галантерейщика – так в Англии называли всех торговцев, занимавшихся импортом шелка, льна и подобных тканей и экспортом шерсти и сопутствующей продукции. Его отправили в Лондон, где вели дела самые видные и преуспевающие галантерейщики. Постепенно стало ясно, что у него есть способности к делу. В 1379 г., когда ему, вероятно, было около тридцати лет, Уиттингтон чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы давать денежные ссуды городским властям. Еще через десять лет он начал баллотироваться и занимать второстепенные политические посты: сначала стал членом местного совета округа, затем олдерменом[710]. В 1393 г. его избрали на годичный срок одним из двух городских шерифов. Вскоре он был назначен главой недавно созданной Компании галантерейщиков[711] – торговой ассоциации для продвижения и защиты интересов всех городских торговцев тканями. Как и его современник Джеффри Чосер, Уиттингтон постепенно стал уважаемым жителем оживленной европейской столицы.
Между тем (и вовсе не случайно) его торговые дела шли с оглушительным успехом. Молодой король Ричард II обожал изысканность и внешний блеск королевской власти и окружал себя придворными, разделявшими его вкус к дорогим удовольствиям. Королевский двор вряд ли можно было назвать оплотом мудрого и твердого правления. Однако это было отличное место для торговца галантереей. Уиттингтон наладил связи при дворе и выжимал из них максимум. Продажа шелка и других тканей приносила ему тысячи фунтов в год. Среди его клиентов числились самые богатые и знатные люди страны: дядя короля Джон Гонт, герцог Ланкастерский, Томас Вудсток, герцог Глостерский, его двоюродный брат Генри Болингброк, граф Дерби, и его лучший друг Роберт де Вер, граф Оксфордский. Самое главное, к 1390-м гг. Уиттингтон мог считать своим покупателем самого короля. Ричард II был рослым, сильным мужчиной с тонкими, слегка женственными чертами лица – он был красив и знал это, и ему нравилось наряжаться, подчеркивая свою красоту. Помимо традиционных королевских развлечений, таких как соколиная и псовая охота, Ричарда интересовали изысканная кухня, дорогая одежда и аксессуары. По-видимому, он был первым английским королем, который начал пользоваться носовым платком[712]. Уиттингтон поставлял Ричарду самые роскошные ткани, какие только существовали на рынке: вышитый и простой бархат, золотую парчу, дамаст и тафту[713]. В середине правления Ричарда Уиттингтон за один год продал королевскому двору тканей примерно на 3500 фунтов стерлингов. В награду за свои услуги он получал не только деньги.
Другие купцы, например несчастный Николас Брембер, жестоко поплатились за близость к неспокойному двору Ричарда II, где главной причиной конфликтов, как правило, были некомпетентность, пристрастность и злопамятность самого короля. Однако Уиттингтону каким-то образом удалось не только не увязнуть в придворных играх, но и не навлечь на себя ненависть врагов двора. Он поддерживал профессионально близкие отношения с Ричардом и получил высокий политический пост, но, несмотря на это, его никогда не считали приспешником короля. В 1397 г., когда действующий лорд-мэр Лондона Адам Бамм умер при исполнении служебных обязанностей, Ричард потребовал, чтобы его любимый галантерейщик Уиттингтон занял это место и исполнял обязанности лорд-мэра до конца назначенного срока. В следующем, 1398 г. Уиттингтона уже законно избрали на второй полный срок. Казалось бы, это должно было ассоциативно связать Уиттингтона с Ричардом, но этого не произошло. В 1399 г. правление Ричарда окончательно скатилось к деспотизму, и король был свергнут и убит в ходе переворота, который возглавил его кузен Болингброк. Однако Уиттингтон не пал вместе со своим прославленным клиентом и покровителем. Более того, когда Болингброк – отныне Генрих IV – назначал свой первый Королевский совет, одно место в нем он оставил именно Уиттингтону. Профессиональная ли гибкость тому причиной, сила характера или простое везение, но Уиттингтон благополучно пережил безобразный период смены монархов. При новом ланкастерском режиме Генриха IV он зарабатывал не меньше денег и занимал не менее почетные гражданские должности, чем раньше.
В приукрашенных, романтизированных пьесах и рассказах о Дике Уиттингтоне, которые появились в начале XVII в. и разыгрываются в театрах до сих пор, его восхождение к власти и славе изображается несколько иначе. В художественных произведениях Уиттингтон традиционно предстает нищим мальчишкой, который приезжает в Лондон наниматься в подмастерья, заводит кошку, терпит притеснения и решает бежать, но передумывает после того, как по дороге на север через Хайгейт[714], сев на камень передохнуть, слышит звон колоколов Сент-Мэри-ле-Боу в Восточном Лондоне, предвещающий ему славу, если только он вернется в город. Затем он отправляет свою кошку на торговом корабле в чужую страну, где она избавляет местного короля от докучающих ему мышей и крыс. В благодарность король присылает Дику огромную сумму денег, и он трижды становится мэром Лондона. Эта увлекательная сказочная история, несомненно, хороша сама по себе, однако в ней очень мало правды. К началу XV в. Уиттингтон стоял на пороге большой власти: один поэт называл его «путеводной звездой торговли и первым цветком среди избранных»[715]. Однако его успех и репутация не имели никакого отношения к кошкам, мышам или колоколам, зато прямо связаны с его замечательным упорством и талантами торговца и гражданского администратора.
Именно эти качества сослужили ему отличную службу в следующие двадцать лет. При Генрихе IV Уиттингтон не только занимался импортом тонких тканей, но и занял видное место в шерстяной промышленности. Он собирал налог на шерсть от имени короны. Он сам экспортировал немалое количество мешков шерсти. Уиттингтон одалживал короне крупные суммы из своих личных средств, в том числе выдал существенный аванс 1000 марок зимой 1400/01 г., когда в Лондон с двухмесячным государственным визитом прибыл византийский император Мануил II Палеолог – его развлекали блестящими представлениями, турнирами и зваными вечерами, на которые новый король тратил огромные средства[716]. Уиттингтон еще дважды избирался мэром Лондона, в 1406 и 1419 гг. Он также был мэром Кале, города на северо-западе Франции под управлением Англии, в котором был создан крупный экспортный рынок. С годами Уиттингтон приобретал все больше опыта, и ему начали давать поручения, выходящие за рамки чистого бизнеса: однажды он служил сборщиком папских налогов, в другой раз заседал в королевской комиссии, расследовавшей деятельность еретиков-лоллардов. Его даже назначили в комитет, руководивший реконструкцией Вестминстерского аббатства, начатой при Ричарде II и продолженной новым королем[717].
Пожалуй, самой удивительной частью истории Уиттингтона было то, что в правление неугомонного Генриха V, сына Генриха IV, он активно занимался военными финансами. В первые десятилетия XV в. Столетняя война была в самом разгаре, и в начале 1415 г. Генрих планировал выдвинуть большую английскую армию для оккупации Нормандии. Это грандиозное предприятие подразумевало высадку десанта на другом берегу Ла-Манша, осаду замков и городов, присвоение всего, что можно присвоить, и, возможно, встречу с французами на поле боя. Ничуть не помогало снизить затраты и то, что Генрих собирался использовать в этой кампании пороховые пушки и другие поражающие воображение, но крайне дорогие артиллерийские новинки. Генрих черпал средства всюду, где только мог, и Уиттингтон помог ему, предоставив короне совместную ссуду в размере 1600 фунтов стерлингов (около 3 % военного бюджета на первые три месяца), а также вел переговоры с лондонскими торговцами, чтобы обеспечить королю больше кредитов под залог королевских драгоценностей, коллекций произведений искусства и церковной утвари[718]. Во время осады Арфлёра Уиттингтон поддержал позиции Англии чрезвычайным кредитом в размере почти 500 фунтов стерлингов[719]. Это было не просто проявление патриотизма: можно с уверенностью утверждать, что без доброй воли и финансовой поддержки Уиттингтона и его товарищей, лондонских купцов, Нормандская кампания 1415 г. могла бы не состояться, а Генрих V никогда не выиграл бы самую знаменитую битву Столетней войны – битву при Азенкуре.
После Азенкура Уиттингтон продолжал заниматься военными финансами и поверхностно интересовался рынком выкупа – оживленной (хотя и сомнительной с моральной точки зрения) торговлей военнопленными. Рыцарь или солдат, захваченный на поле боя, по закону считался собственностью победителя, который имел право потребовать денежную выплату от короля, сеньора или родных пленника. У простого лучника или измотанного боем пехотинца обычно не хватало сил и средств, чтобы самому организовать получение выкупа и отчислить часть прибыли короне, но он мог продать своего пленника торговцу-посреднику, и тот оформлял юридическое соглашение-ручательство, уплачивал королю требуемую пошлину, а затем начинал процесс взыскания выкупа. Записи показывают, что после Азенкура Уиттингтон купил французского пленного по имени Хью Коньерс и затем продал его итальянскому торговцу, который уплатил за него очень крупную сумму – 296 фунтов стерлингов[720]. Был ли этот итальянский купец конечным поручителем или намеревался продать пленника дальше, мы не знаем. Однако эта поразительная подробность позволяет нам лучше понять, каким образом торговцы, подобные Уиттингтону, могли получать прибыль от войны, даже не приближаясь к полю битвы.
Все это и многое другое приносило Уиттингтону устойчивый доход. Как заимодавец он был хорошо известен своей ликвидностью и готовностью давать ссуды высокопоставленным клиентам. Что было необычно для его класса и времени, он никогда не делал серьезных инвестиций в недвижимость за пределами Лондона. Он женился на женщине из Дорсета по имени Алиса Фитцуоррен, но детей у них не было, и она умерла в 1410 г., на тринадцать лет раньше его. Уиттингтон хранил почти все свое состояние в виде активов: наличных денег и кредитов, выданных высокопоставленным и влиятельным людям. Кроме того, у него был прекрасный дом в центре Лондона, недалеко от Темзы в районе Ройял. Там же Уиттингтон реконструировал церковь, посвященную святому Михаилу, и распорядился пристроить к ней колледж, чтобы священники и ученые могли изучать святые книги и молиться за души друзей и коллег Уиттингтона, в том числе покойного короля Ричарда и его супругу Анну Чешскую. Колледж, увы, был распущен в 1540-х гг. во времена английской Реформации, а церковь сгорела в Великом лондонском пожаре 1666 г. Ту церковь, которая заменила ее на этом месте, построил Кристофер Рен. Это были единственные осязаемые следы, оставленные Уиттингтоном в лондонском Сити, где он заработал свое состояние, но они не задумывались как памятники: Уиттингтон, подобно многим деловым магнатам, избегал публичности и не считал славу подходящей спутницей богатства. Его главным наследием в Лондоне (и не только) стали филантропические проекты и огромные траты на благотворительность.
Уиттингтон умер в конце марта 1423 г., оставив после себя состояние 7000 фунтов стерлингов – весьма солидную сумму, почти всю в наличных. Всю ее до последнего пенни он распорядился отдать на благотворительность. Уиттингтон и при жизни тратил часть состояния на добрые дела: ремонт мостов, оборудование общественных уборных, основание женского приюта для матерей-одиночек и строительство библиотеки для францисканцев из лондонского монастыря Грейфрайерс, где к XVI в. собралась богатая коллекция книг по истории и философии и сборников проповедей. После его смерти этот список расширился: на его деньги соорудили питьевые фонтаны на улицах и отремонтировали стены в больнице Святого Варфоломея. Уиттингтон основал вторую новую библиотеку в Ратуше – прекрасном готическом муниципальном здании, которое стоит до сих пор и в котором ко времени смерти Уиттингтона как раз происходили масштабные восстановительные работы. Он оставил деньги на капитальный ремонт Ньюгейтской тюрьмы на западной окраине города – тесной, убогой и грязной, где заключенные нередко умирали просто из-за ужасных условий содержания. Уиттингтон дал прочную финансовую опору колледжу церкви Святого Михаила. Он оставил средства на содержание богадельни для лондонских бедняков и обездоленных.
Этот впечатляющий и свидетельствующий о развитой гражданской позиции список проектов выглядел весьма необычно для своего времени и мог бы служить примером в любую эпоху. Хотя лондонский Сити радикально изменился за столетия после смерти Уиттингтона, его рука в нем все еще чувствуется. Почти шестьсот лет Компания галантерейщиков содержала основанную Уиттингтоном богадельню. Ныне она переехала из центра Лондона и находится близ Ист-Гринстеда в Западном Суссексе, недалеко от аэропорта Гатвик. Колледж Уиттингтона (как теперь называют это учреждение) объединяет пятьдесят домов, которые сдают в аренду по субсидируемым ставкам пенсионерам – одиноким женщинам либо стесненным в средствах парам. Люди, проходящие через эти дома, пользуются результатом благотворительных усилий сэра Ричарда Уиттингтона – торговца, ростовщика, военного финансиста и друга королей, который в Средние века делал деньги и проявлял власть самыми разными, порой весьма тонкими способами.
Но они далеко не единственные, кто вкушает плоды того времени. Изменения, произошедшие в средневековом обществе и экономике в эпоху коммерческой революции, заложили основы наступившего несколько веков спустя золотого века западного капитализма. Сегодня каждый, чью жизнь делают лучше и удобнее китайский экспорт, банковские кредиты, туристические страховки и инвестиции в ценные бумаги, чем-то обязан Средневековью. Мы стоим на плечах гигантов[721].