Ученые
Почти все монахи тут философы…
В субботу 14 октября 1307 г. группа старших магистров Парижского университета спешила по улицам города к собору Нотр-Дам. Их вызвали на аудиенцию к советнику и хранителю печати французского короля Филиппа IV Гильому де Ногаре и велели явиться как можно скорее из-за неотложного дела. Они подошли к парящему готическому зданию собора, и их провели в зал капитула. Затем Ногаре вышел и обратился к ним лично.
Неоднозначная личность хранителя печати была хорошо известна всему французскому обществу. Когда-то он тоже занимался наукой: в 1280-х гг. изучал юриспруденцию в Университете Монпелье, дослужился до звания профессора, но затем покинул академию, чтобы сделать карьеру в политике, и на этом поприще прославился умением расчетливо и хладнокровно решать проблемы и устранять неугодных. Его репутация человека умного и крайне жестокого вышла далеко за пределы Франции. В 1303 г. де Ногаре с одобрения короля Филиппа пытался похитить папу Бонифация VIII с его виллы в городке Ананьи в Центральной Италии, и в завязавшейся тогда стычке папа получил пощечину[722]. Все знали, что с де Ногаре шутки плохи, и относились к нему с подобающей серьезностью. Однако сейчас он рассказал парижским ученым историю настолько возмутительную, что в нее просто невозможно было поверить. История о разврате и грехе, богохульстве и ереси касалась рыцарей-тамплиеров – военного ордена, почти два века стоявшего на передовых рубежах Крестовых походов.
За тамплиерами, как сообщил ученым де Ногаре, уже давно велось тайное наблюдение, и он лично следил за ходом расследования по распоряжению французского правительства. Его изыскания показали, что орден тамплиеров от низов до самой верхушки погряз в самых гнусных злодеяниях. Прикрываясь покровительством папы, высокопоставленные тамплиеры за десятилетия превратили свою благородную организацию в рассадник содомии, идолопоклонства и порока, где неуважение к имени Христа не только разрешалось, но и открыто поощрялось. По словам летописца Жана Сен-Викторского, оставившего отчет об этом собрании, де Ногаре утверждал, что во время своих ночных ритуалов тамплиеры плевали на распятие, топтали изображения Христа и отрицали его святость[723]. Они поклонялись ложным идолам и совершали друг с другом развратные и непристойные действия. В официальных обвинениях, выдвинутых правительством, якобы имевшие место поступки братьев клеймились как «позор рода людского, тлетворный пример зла и вселенский скандал», а сами тамплиеры назывались «волками в овечьей шкуре» и «сынами безбожия»[724].
Ученым сообщили, что в свете этих разоблачений французское правительство предприняло быстрые и решительные действия. Накануне в пятницу, 13 октября все тамплиеры Франции, вплоть до Великого магистра ордена Жака де Моле, были арестованы правительственными агентами, имущество ордена конфисковано, дома тамплиеров (они назывались прецептории, или командорства) захвачены и обысканы. Сотни тамплиеров находились в тюрьмах. Очевидно, им следовало ожидать наказания, потому что Филипп относился к их делу очень серьезно. Король в частном порядке жаловался на свои подозрения в отношении тамплиеров по крайней мере с весны 1305 г.[725]. Было не вполне ясно (и до сих пор остается неясным), действительно ли он считал, что орден погряз в разврате и безбожии. Однако его явно очень интересовали богатства тамплиеров, за счет которых он мог бы поддержать неустойчивую экономику страны и финансировать свои зарубежные войны. Кроме того, ему нравилось изображать из себя непримиримого борца с церковной коррупцией. Можно было не сомневаться, что, когда дело сдвинется с мертвой точки, Филипп призовет на помощь университетских ученых. Парижский университет был одним из лучших на Западе, и его магистры участвовали во всех важных теологических поисках и диспутах своего времени. Их коллективное суждение помогало сформировать общественное мнение во Франции и за рубежом. Вот почему де Ногаре не преминул как можно скорее уведомить их о том, что происходит. Нравилось им это или нет, но им суждено было сыграть важную роль в спасении – или уничтожении – тамплиеров[726].
Французское нападение на тамплиеров, начавшееся в 1307 г., стало одним из самых трагических событий в истории позднесредневекового Запада. Как мы видели в главе 8, тамплиеров хорошо знали в христианском мире и за его пределами. Почти двести лет братья-тамплиеры играли заметную роль в самых драматических битвах и осадах на Ближнем Востоке. Они сражались с Саладином при Хаттине в 1187 г., прорывались через затопленную дельту Нила во время катастрофических Крестовых походов в Египте в 1217–1221 и 1249–1250 гг. и стояли до последнего, когда мамлюки захватили Акру в 1291 г. Тамплиеры со временем накопили немалый опыт в сфере организации финансовых услуг как ростовщики, бухгалтеры и государственные служащие: французская корона поручала им управление важными аспектами государственных финансов. Невоюющие братья держали прецептории по всему Западу, практически во всех королевствах, от Англии и Франции до германских государств, Сицилии и Венгрии. Тамплиерам покровительствовали короли, королевы и высшая знать. Таким образом, решив уничтожить орден, французы понимали, что это нелегкая задача. И все же им это удалось – в том числе благодаря попустительству парижских ученых.
25–26 октября, примерно через две недели после первой встречи с де Ногаре в соборе Нотр-Дам, парижские магистры были созваны на второе собрание в собственной штаб-квартире тамплиеров во Франции – большой городской крепости, стоявшей на территории современного района Маре в Париже[727]. На сей раз собрались почти все ученые университета: магистры-регенты (те, кто имел право обучать студентов), просто магистры (сдавшие все экзамены, но не преподававшие) и бакалавры (прошедшие не менее половины учебного курса). Ранее их всех ознакомили с обвинениями против тамплиеров, и теперь им предстояло услышать предоставленные правительством доказательства: десятки братьев-тамплиеров, в числе которых был и Великий магистр Жак де Моле, публично зачитали перед ними свои признания.
Признания были получены под пытками. Две недели над тамплиерами работали лучшие дознаватели короля Филиппа во главе с его личным духовником, доминиканским монахом Гильомом Парижским. Их лишали сна, морили голодом, держали в кандалах, запирали и избивали. Некоторых пытали огнем или растягивали на дыбе. Их физически и психологически ломали до тех пор, пока они не согласились признать свою вину. Длинную вереницу запуганных людей провели перед учеными и заставили дать показания. Один за другим они зачитывали свои признания. Затем их отводили обратно в камеры. Два долгих дня ученые наблюдали это чудовищное представление, и, когда они наконец разошлись по своим кафедрам, страшные истории де Моле и его братьев продолжали звенеть у них в ушах. Однако это был не последний раз, когда ученым пришлось услышать о тамплиерах. Вскоре им предстояло вынести свое официальное суждение по существу дела.
Хотя на аресты и выбивание признаний из тамплиеров ушло меньше трех недель, вскоре дело полностью вышло из-под чьего бы то ни было контроля. Тогдашний папа Климент V (пр. 1305–1314), слабый и бесхарактерный человек родом из Гаскони, получил свой пост под политическим давлением Франции с расчетом, что в дальнейшем он будет напрямую подчиняться Парижу, и весь срок своего папского правления провел во Франции[728]. Впрочем, даже Климент не мог безропотно позволить светскому правителю уничтожить тамплиеров. Он попытался остановить Филиппа, заявив, что должен сам расследовать злодеяния тамплиеров и для этого намерен изучить их деятельность во всех королевствах западного христианского мира[729]. Начались два параллельных расследования – одно в отношении личных преступлений отдельных тамплиеров, другое в отношении ордена в целом. Потребовалось несколько лет, чтобы получить нужные сведения из таких отдаленных мест, как Ирландия и Кипр. За это время тамплиеры во Франции смогли организовать коллективный юридический ответ.
В ходе расследования обе стороны снова обратились в Парижский университет. Примерно в начале февраля 1308 г., через три месяца после первых арестов, доктора и магистры университета получили анонимное открытое письмо, известное как «Плач о тамплиерах». Автор послания с возмущением писал, что аресты тамплиеров произведены спонтанно и незаконно, что многие из них умерли под пытками, а их тела были затем тайно похоронены, и что выдвинутые против ордена обвинения лживы, нелогичны и абсурдны. В письме сообщалось, что во время ареста французских тамплиеров около сотни братьев томились в тюрьме в Египте, раз за разом отказываясь от предложений принять ислам, чтобы обрести свободу, – вряд ли подобное поведение характеризовало их как безбожных мерзавцев. Письмо, написанное, вероятно, обычным священником, резко осуждало избранную французским правительством тактику запугивания[730]. Однако оно повлекло – или, возможно, прямо спровоцировало – закономерную ответную реакцию.
В конце февраля университетским регентам и магистрам теологии прислали от имени короля семь формальных вопросов. Витиеватым протокольным языком магистров просили высказать коллективное мнение о некоторых спорных пунктах, касающихся права – или долга – французской короны преследовать еретиков и отступников на французских землях. Ученых просили рассудить, имеет ли светский правитель «обязанность или дозволение» принимать меры, когда он «слышит, что имя Господне подвергается хулению, а еретики, раскольники и прочие безбожники отвергают католическую веру». Их просили обдумать, следует ли судить тамплиеров – «неслыханную секту, объединившую великое множество людей столь ужасных и столь отвратительных», – по светскому закону как рыцарей или согласно каноническому праву как служителей церкви. Их спрашивали: если «пятьсот с лишним» тамплиеров к тому времени сознались в своих преступлениях, означает ли это, что орден следует считать безнадежно погрязшим в разврате и безбожии, и можно ли узнать, как глубоко проникли эти злоупотребления, если известно (так, во всяком случае, утверждалось), что они начались в ордене уже давно и продолжались вплоть до недавнего времени[731]. Эти и другие наводящие вопросы были поставлены перед парижскими теологами с явным намерением заручиться их дальнейшей интеллектуальной поддержкой в решении вопроса, который на самом деле уже решил монарх.
Ответ пришел 25 марта 1308 г. И он ясно показал, на чьей стороне симпатии ученых. Магистры восхваляли «светлейшего и христианнейшего принца Филиппа, Божьей милостью достославного короля франков», за проявленное им «рвение святой веры». После этого они продемонстрировали мастер-класс по перестраховке и уклонению от прямого ответа. Трудно утверждать, говорили магистры, должно ли короне быть какое-то дело до суда над тамплиерами, поскольку это право очевидно принадлежит церкви. Однако в их дальнейших ответах содержалось столько оговорок и лазеек, что министры Филиппа могли, по сути, толковать сказанное как заблагорассудится. Уточнив, что они всего лишь «скромные, преданные служители Божьи… всегда готовые с великой охотой и благодарностью верно служить и его королевскому величеству», ученые далее рассуждали, что, хотя высшее право судить тамплиеров принадлежит папе, уже полученные от них признания вызывают сильнейшие подозрения в том, «что все члены ордена еретики или сочувствующие ереси… что упомянутая ересь свирепствует в ордене… [и] этого должно быть достаточно, чтобы люди осуждали и ненавидели их». Имущество ордена, говорили магистры, следует использовать на благо церкви, «что же касается того, кто должен распоряжаться этим имуществом, то, по нашему мнению, следует устроить это так, чтобы оно наилучшим образом послужило означенной цели». Коротко говоря, они высказались достаточно двусмысленно, чтобы Филипп мог утверждать, будто получил солидную юридическую консультацию, и вместе с тем продолжал поступать как ему вздумается. В конце своего письма магистры выражали надежду, что «его королевское величество сочтет эти [ответы] приемлемыми». Они выразили надежду, что «та рана, на которую все добрые христиане взирают с ужасом и стыдом, будет вскоре отмщена по вашему святому желанию»[732]. Словом, они сделали все, чтобы обелить короля.
Возможно, малодушный ответ магистров можно понять. Король Филипп, несомненно, был из тех людей, кого следует опасаться, и за время правления он не раз доказывал, что способен разорить и погубить любого, кто пришелся ему не по нраву. Многие магистры теологии в Парижском университете состояли в монашеских орденах и, подобно тамплиерам, находились под покровительством папы, а значит, тоже могли стать мишенью королевских нападок. Они вовсе не желали разгрома тамплиеров, но точно так же никто из них не хотел навлечь гнев короля на свой орден. Кроме того, эти педантичные служители церкви от природы были склонны усматривать повсюду ересь. В университете все же нашлись один или двое несогласных, как, например, престарелый итальянский ученый-отшельник, подписывавшийся именем Августин Триумфус, который лично составил опровержение всех сфабрикованных правительством обвинений против тамплиеров[733]. Однако в подавляющем большинстве ученые предоставили правительству делать свое сомнительное дело, надеясь, что теперь, когда они высказались, им дадут спокойно учиться и преподавать дальше. Они были не первыми учеными в истории, поставившими собственную спокойную жизнь превыше всего. Не были они и последними.
После долгой и беспощадной юридической и политической борьбы Филиппу IV удалось уничтожить тамплиеров. В марте 1312 г. на соборе в Вене папа Климент объявил, что орден уже не исправить. В марте 1314 г. Жака де Моле сожгли на костре в Париже – он умер, призывая Господа отомстить за него. Его смерть стала последним актом ужасного спектакля, который не принес ничего хорошего всем участникам. Сегодня процесс тамплиеров вспоминают как поворотный момент в средневековой истории, когда светский правитель выступил против власти папы и одержал трудную, но решающую победу.
О роли Парижского университета в деле тамплиеров источники обычно упоминают лишь мельком. Однако мнение университетских магистров имело огромное значение для всех вовлеченных сторон. Если вы подумали, что в этом нет ничего удивительного, позвольте возразить. Неформальные собрания и сообщества ученых существовали в Париже с середины XII в., но Парижский университет был официально основан папой Григорием IX только в 1231 г. Таким образом, к 1307 г. ему еще не исполнилось ста лет, и он вообще был одним из немногих существующих в мире университетов – его ближайшими конкурентами были Оксфорд и Болонья. Тем не менее, несмотря на свою молодость, Парижский университет уже приобрел репутацию опоры существующего порядка, а мнения его ярчайших представителей имели не только академический, но и политический вес. В средневековой картине мира это имело большое значение. Парижский университет быстро превратился в дискуссионную площадку, где искали ответы на важнейшие вопросы о Боге, устройстве общества и природе власти[734]. Кроме того, по стечению обстоятельств он служил местом вербовки чиновников французской королевской администрации, откуда профессоров время от времени переманивали на государственную службу. Обучение в университете пока не считалось обязательной ступенью в жизни молодежи из среднего и высшего класса, и университеты еще не существовали как нечто само собой разумеющееся в каждом крупном городе. И все же в начале XIV в. средневековые университеты уже начали превращаться в подобие тех высших учебных заведений, которые хорошо знакомы нам в XXI в. В качестве образовательных и научно-исследовательских центров они со временем обрели значительную власть: сделанные в них открытия меняли облик окружающего мира, а их наследие сохранилось вплоть до наших дней[735]. Чтобы понять, как это произошло, нам придется взглянуть на ту интеллектуальную и культурную традицию, которая породила университеты, и для начала обратиться к VI в., когда античный мир пришел в упадок и вместе с ним на Западе постепенно угасло стремление к смелому академическому поиску.
Слово Божье
Исидор, будущий архиепископ Севильи и один из величайших ученых первого тысячелетия, в юности посещал школу. Нельзя сказать, что это совершенно необычное явление, но это определенно была привилегия. В конце VI в. образование оставалось прерогативой состоятельных людей, и Исидор смог получить его только потому, что его родители принадлежали к старой римско-испанской элите. В начале Средних веков на Пиренейском полуострове правили вестготы, но способный ребенок пока еще имел шанс получить старомодное «римское» образование. Так что юному Исидору повезло. У него, как у большинства успешных людей в истории, хватило ума добавить к удаче упорный труд. Он извлекал из своей учебы максимум, жадно поглощал любые доступные знания и имел неограниченный круг интересов.
Школа, которую посещал Исидор, находилась в Севильском кафедральном соборе, где его старший брат Леандр служил епископом. Далеко не все изучаемые там предметы имели отношение к христианской вере. Базовая учебная программа, которую преподавали в Севилье и во всех остальных подобных школах, была разработана более тысячи лет назад, задолго до рождения Христа. Эту классическую программу одинаково хорошо знали и Аристотель в IV в. до н. э., и Цицерон в I в. до н. э., и Марк Аврелий во II в. н. э., и Боэций в VI в. н. э. Ее основу составляли так называемые семь свободных искусств (свободных, потому что некогда они предназначались для свободных людей, а не для рабов). Они делились на две группы. Первым изучали тривиум – искусство выражения мыслей и ведения спора: грамматику, логику и риторику. Затем шел квадривиум, куда входили искусства счета: арифметика, геометрия, астрономия и музыка. Тривиум и квадривиум не исчерпывали собой всю сумму человеческих знаний – помимо них пытливые молодые умы могли обратиться к богословию, медицине и праву. Однако они составляли основу формального образования. Боэций называл квадривиум краеугольным камнем, на котором покоятся все философские изыскания о природе мира, и очень немногие серьезные средневековые мыслители были готовы поспорить с этим утверждением[736].
Исидор учился увлеченно и с большим удовольствием. Тривиум и квадривиум не вызвали у него никаких затруднений. Он также освоил богословие. Исидор изучил латынь, иврит и греческий язык. Он азартно набрасывался на самые разные темы, от военного дела, права и богословия до судоходства, географии и экономики домашнего хозяйства. В зрелые годы его побуждала двигаться вперед мысль, что он может иметь в своем распоряжении все знания мира. Его невероятные способности к обучению поражали всех, кто его знал. Друг Исидора Браулио писал, что он «весьма сведущ во всех видах ораторского искусства, отчего его речи вполне понятны и ученой, и невежественной публике. Поистине, он славился своим несравненным красноречием»[737].
Природная одаренность Исидора сама по себе делала его примечательной личностью. За свою жизнь он написал не менее 24 книг, в том числе исторические хроники, естественно-научные исследования, учебники по математике, краткие биографии Отцов Церкви, сборники эпиграмм и знаменитые «Этимологии» – гигантскую энциклопедию, в которой постарался описать все, что следовало знать образованному человеку, начиная от пищевых привычек ежей и заканчивая географическим положением частей света[738]. Неслучайно сегодня Исидор считается святым покровителем интернета. Каждая из этих работ по отдельности заслуживала уважения. Вместе взятые, они составляли солидный свод научных трудов. «Этимологии» и вовсе были настоящим шедевром, и поколения будущих читателей высоко ценили их за широту затронутых тем и живость изложения. Это была одна из самых читаемых и влиятельных книг средневекового Запада[739].
Огромный и устойчивый успех «Этимологий» не был случайностью. Несмотря на то что Исидор получал образование в церкви, он прекрасно разбирался в трудах не только христианских, но и языческих авторитетов и цитировал Аристотеля, Катона, Платона и Плиния так же свободно, как святых Амвросия и Августина. Гениальность Исидора заключалась в способности соединять в одно целое идеи величайших мыслителей – юристов, теологов, философов, поэтов и полемистов уходящей античной и зарождающейся христианской эпохи. Он знал, что многие его ученые современники избегают черпать одновременно из христианских и нехристианских источников. Однако сам он не имел подобных предубеждений. Исидору приписывают стихотворение, в котором есть строчки, посвященные этим сомнениям: «Вот перед вами на лугу полно растений – коль не хотите брать шипы, возьмите розы»[740]. Исидор хорошо понимал: тот, кто хочет обладать энциклопедическими знаниями, не может позволить себе быть излишне догматичным.
Итак, с чисто академической точки зрения Исидор был в высшей степени авторитетным ученым. Кроме того, он не чуждался политики. Его брат Леандр, руководивший его обучением, был не только церковным, но и государственным деятелем и водил дружбу с папой Григорием Великим (еще одним выдающимся ученым) и с правившей в Испании вестготской королевской семьей. Под влиянием Леандра король Реккаред I обратился из арианства в ортодоксальное христианство (позднее это событие признали основополагающим в истории Испании). Исидор пошел по стопам брата и тоже оставил след в политике. После смерти Леандра Реккаред назначил Исидора его преемником, епископом Севильи, и с этого времени Исидор был близок к королевскому двору, где его просвещенные советы имели немалый вес[741].
В общей сложности Исидор служил епископом Севильи более тридцати лет. Ближе к концу жизни, в 633–634 гг., он председательствовал на Четвертом Толедском церковном соборе, постановления которого во многом определили культурный и политический облик христианской Иберии в Средние века. Собор ужесточил дискриминационные законы против испанских евреев и укрепил связи церкви со светскими христианскими правителями Испании. Кроме того (и, пожалуй, для Исидора это стало самым важным), собор постановил, чтобы епископы открыли при своих соборах школы, наподобие той, в которой он сам сделал первые шаги к научной и политической известности. В каком-то смысле это было признание: Исидор осознавал, что все хорошее в его жизни началось с образования. Однако вместе с тем это решение в широком смысле определило направление дальнейшего развития средневекового Запада, где христианская церковь обладала монополией на школьное обучение, имела возможность создавать организованную интеллектуальную среду и диктовать допустимые – и запрещенные – темы для изучения.
Со времен Исидора в VI в. и до конца Средних веков (а также позднее) церковь крепко держала в руках западное образование и науку. Помимо всего прочего, это имело чисто практическую пользу. Христианство, точно так же, как иудаизм и (как вскоре выяснится) ислам, опиралось на Слово Божье, а оно распространялось в первую очередь через текст – записанный, прочтенный и услышанный. Апостол Павел, сделавший больше, чем кто-либо другой, для популяризации учения Христа, был образованным человеком, уверенно владел несколькими языками и неплохо разбирался в философии. В следующие пятьсот лет на свет появилось еще много таких же, как он, выдающихся мыслителей и писателей. Святые ученые люди – Августин, Амвросий, Иероним и другие – служили несущими стенами в интеллектуальном и литургическом здании церкви и, соответственно, в жизни миллионов средневековых христиан. В V в. друг святого Иеронима обратился к нему за советом относительно воспитания девочки по имени Паула, родители которой готовили для нее карьеру настоятельницы. В ответ Иероним прямо высказался о важности образования. «Изготовьте для нее азбуку из самшита или слоновой кости и расскажите, как называются все буквы, – писал он. – Пусть она забавляется с ними, постигая науку чтения через игру… Когда она правильно сложит слово, наградите ее каким-нибудь пустячным подарком из тех, какие нравятся маленьким детям. Пусть на уроки вместе с нею приходят другие дети, чтобы она могла соперничать с ними и чтобы похвалы, которые они заслужат, раздразнили ее»[742]. Церковь создали образованные люди, и церковь никогда не теряла интереса к умножению их числа.
Но образование не только давало церкви возможность нести дальше благую весть. С самого начала Средних веков религиозные организации были крупными землевладельцами, а значит, им приходилось разбираться на практике в таких мирских вопросах, как оформление прав на землю и управление своими владениями. Папы собирали налоги и вели полемическую переписку с королями и императорами. Епископы должны были разъяснять многочисленным священникам в своих епархиях последние изменения в вероучении и правилах поведения. Монастыри имели обязательства перед своими благотворителями в прошлом и настоящем и должны были точно знать, когда и за чью душу молиться. Для монастырского хора требовались мальчики и юноши, умеющие читать ноты и достаточно разбирающиеся в музыке, чтобы исполнять высокие партии в повседневных службах и мессах. Делопроизводство и документооборот никогда не заканчивались. По этой причине образованные люди требовались церкви постоянно и на всех уровнях.
Очевидно, лучший способ регулярно пополнять запас умных, грамотных людей, согласных с последними официально одобренными доктринальными веяниями, заключался в том, чтобы обучить их своими силами. Именно так Исидор получил образование в Севилье, и именно поэтому на Четвертом соборе в Толедо он выступал за развертывание официальной системы соборных школ. По той же причине наука на Западе продолжала жить после того, как Римская империя отступила с Балкан. Именно поэтому всюду, где был собор или монастырь, имелись школа, скрипторий и библиотека[743]. И поэтому устав святого Бенедикта требовал, чтобы монахи посвящали по нескольку часов в день чтению святых писаний[744]. В Средние века «идентичность бренда» некоторых монастырей и соборов основывалась на их высоких образовательных стандартах. В VI в. римский государственный деятель Кассиодор заложил монастырь Виварий (недалеко от Сквиллаче на юге Италии), ставший центром изучения и сохранения раннехристианских и античных текстов. Еще через пятьсот лет центром притяжения для образованных людей стало недавно основанное аббатство Бек в Нормандии, о котором летописец Ордерик Виталий заметил: «Почти все монахи здесь философы»[745].
Но церковь воспитывала не только философов. Хотя посещение школы давало необходимое основание для церковной карьеры, монастырские и соборные школы служили стартовой площадкой для тех, кто собирался добиться успеха в мирской жизни: открывал юридическую практику, занимался предпринимательством или работал в гражданских канцеляриях, обслуживавших королей и землевладельцев[746]. Образованные священнослужители в Средние века нередко поднимались к самым вершинам власти. Библеист Августин, настоятель аббатства Святого Андрея в Риме, по поручению папы Григория I возглавил английскую миссию 597 г. и убедил короля Этельберта Кентского принять крещение, тем самым положив начало христианизации саксонской Англии. Математик и астроном Герберт Орильякский, который в конце X в. принес в Европу счетную доску абак и написал несколько влиятельных учебников по математике, позднее взошел на папский престол под именем Сильвестра II. Англичанин Алкуин Йоркский много лет сидел по правую руку от Карла Великого. Летописец Эйнхард называл Алкуина самым ученым человеком во всем мире. Даже если это преувеличение, Алкуина, бесспорно, можно назвать самым влиятельным государственным деятелем в правление Карла Великого. Император внимательно прислушивался к его мнениям о духовной реформе в 780-х гг. и о язычестве в 790-х гг. Он обращался к нему за разъяснениями по поводу еретических учений. Начатая Алкуином программа переписывания рукописей, которая помогла распространить в империи множество научных текстов, получила всемерную поддержку властей. Алкуин, так же как Исидор, сознательно использовал свою политическую власть на благо образования: он взрастил собственную группу учеников в дворцовой школе в Ахене и ввел обновленный учебный план, который позднее переняли многие процветавшие в Каролингскую эпоху и позже монастырские и соборные школы. На рубеже тысячелетий наступал золотой век образования и науки. Это было хорошее время, чтобы быть студентом.
Но, как это ни парадоксально, это было плохое время, чтобы стать ученым, ибо, хотя в эпоху Каролингов наука на Западе пользовалась уважением, покровительством и защитой, в раннем Средневековье латинский христианский мир постепенно все больше замыкался на самом себе и все подозрительнее относился к другим религиям, образу мыслей и авторитетам. Ученые в подавляющем большинстве обитали в монастырях и соборах, поэтому наука в целом приобретала все более отчетливый христианский оттенок, а недоверчивое отношение к трудам нехристианских и дохристианских авторов со временем только усиливалось. Если в VI в. Исидор Севильский жадно изучал труды греческих и римских язычников и ранних Отцов Церкви, на рубеже тысячелетий подобная научная всеядность решительно вышла из моды. В VI–XI вв. мудрость древних для латинского мира оказалась в основном утеряна. Греческий язык начал угасать на Западе еще в VI в., а к XI столетию стал для западных авторов фактически мертвым языком. Труды Платона[747] и других основоположников философии были почти никому не известны[748]. Только в XII в. интеллектуальные плотины снова открылись, и языческие знания хлынули обратно.
Переводы и Возрождение
Хотя Западная Европа в конце первого тысячелетия отнюдь не считала себя интеллектуальными задворками мира, в действительности в начале XI в. она сильно отставала от многих других стран. Каролингский центр массового производства рукописей в Ахене, соборные школы, разбросанные по Франции, Англии и Германии, и монастырские библиотеки (заполненные в основном текстами христианских авторов) – все это было замечательно. Однако любой путешественник, попавший на Восток, в великие города арабо-персидского мира, быстро понимал, что движущие силы всемирного научного поиска на самом деле сосредоточены в мире ислама и халифов.
Ислам с самого начала был религией купцов, но это не означало, что он противопоставлял себя науке. Со времен Аббасидского переворота в 750 г. высоко ценилось образование, а правители покровительствовали ученым. Что особенно важно, наука была отделена от религии, что позволяло восточным христианам и иудеям активно участвовать в накоплении общей массы знаний в мусульманской империи. В библиотеках, таких как багдадский Дом мудрости[749], хранились коллекции из сотен тысяч рукописей, переведенных на арабский язык почти со всех языков образованного мира. Просветительские и образовательные центры существовали в таких городах, как Кордова и Севилья в Андалусии, Ктесифон и Гондишапур в Персии, Эдесса и Нусайбин в Сирии и Палермо на Сицилии. При Аббасидах в городах, которыми управляли мусульмане, появились религиозные школы – медресе (старейшая из них открылась при большой мечети в Фесе (современное Марокко), построенной дочерью богатого купца Фатимой аль-Фихри в середине IX в.). С точки зрения масштабов, широты охвата и чистой любознательности мало что на свете могло сравниться с научными заведениями мира ислама, которые в VII–XIII вв. протянулись, словно нить жемчуга, от Месопотамии на востоке до Иберии на западе.
Эта питательная интеллектуальная среда взрастила величайших мыслителей мировой истории, от персидского математика IX в. аль-Хорезми, которого называют отцом алгебры[750], и его современника, блестящего химика Джабира ибн Хайяна, до медика XI в. ибн Сины (Авиценны) и гениев XII в., андалузского картографа Мухаммеда аль-Идриси и философа ибн Рушда (Аверроэса). Этот период сегодня называют золотым веком ислама, не в последнюю очередь из-за научных достижений. Но, несмотря на то что исламский мир непосредственно граничил с христианскими королевствами Средиземноморья, в VIII–XI вв. между ними не существовало почти никакого научного и культурного обмена. Только на рубеже XII в. – по сути, с началом эпохи Крестовых походов, когда мусульманские интеллектуальные центры, такие как Толедо, Кордова, Палермо и Антиохия, перешли под контроль христиан, а Дамаск, Александрия и Багдад внезапно оказались намного более доступными, чем раньше, – воздвигнутые между арабскими и христианскими владениями интеллектуальные границы начали разрушаться, и новые (а также хорошо забытые старые) научные знания хлынули из арабского мира на Запад.
Одним из провозвестников новой эпохи информационного обмена был живший в XI в. бенедиктинец Герман Хромой (Германус Контрактус) из монастыря на острове Райхенау на Боденском озере (сегодня на границе между Германией, Австрией и Швейцарией, в Северных Альпах). Герман родился около 1013 г. и с детства страдал глубокой инвалидностью: он почти не мог пользоваться руками, не мог ходить, с большим трудом говорил, и ему требовалась помощь даже для того, чтобы принять другое положение в кресле[751]. В 1020 г., когда ему было семь лет, родители отдали его на попечение монахам Райхенау. Там, несмотря на свои физические недуги (или, наоборот, благодаря им), Герман активно занялся наукой и превратился в блестящего ученого. По словам его биографа и ученика, Бертольда из Райхенау, Герман «постиг в совершенстве все тонкости разных искусств и стихотворных метров». Подобно Исидору Севильскому до него, он с легкостью занимался историей, математикой и естественными науками и сочинял превосходные гимны. Более того, он неожиданно оказался блестящим рассказчиком: Бертольд отмечал, что, хотя «по слабости своего языка и губ Герман мог производить лишь отрывистые и едва внятные звуки… он проявил себя красноречивым и усердным учителем, весьма деятельным и остроумным»[752]. Кроме того, писал Бертольд, он отличался терпением, скромностью и целомудрием и приверженностью вегетарианству, словом, был образцовым ученым.
Герман Хромой хорошо разбирался во многих науках, но больше всего любил астрономию. Наблюдение за звездами считалось одной из основных дисциплин квадривиума. Вычисление траектории небесных тел относительно Земли требовало серьезных математических навыков, но позволяло глубже понять устройство Божьей Вселенной. Кроме того, оно имело вполне практическую пользу: астрономы могли предсказывать сезонные изменения продолжительности светового дня и соотношение дневных и ночных часов, что было крайне важно для монахов, чья жизнь полностью строилась вокруг регулярно повторяющихся месс и богослужений. Соединяя эмпирические наблюдения с передовыми математическими знаниями, Герман мог решать важные практические задачи: рассчитывать диаметр Земли и точную продолжительность лунного месяца и составлять карты звездного неба, иллюстрирующие его изменения от месяца к месяцу.
За свою историю человечество изобрело немало приспособлений – от песчаниковых глыб Стоунхенджа до атомных часов, – помогающих отображать, воспроизводить и наблюдать смену состояний звезд и планет. В Средние века самым популярным из них была астролябия – механическое устройство, обычно металлическое или деревянное, позволяющее обученному пользователю определять положение небесных тел и вычислять местное время и географическую широту. Астролябию изобрели греки во II или в III в. до н. э., а ученые из Византии и арабских стран позднее создали множество различных вариаций этого прибора. Для мусульман он имел особое религиозное значение, поскольку с его помощью можно было определить направление на Мекку из любой точки земли, что позволяло правильно совершать ежедневные молитвы. По сути, это была тонко настроенная средневековая система GPS, которую изучали, совершенствовали, обновляли и о которой писали многие образованные мужчины и женщины средневекового мира[753].
До начала второго тысячелетия астролябия оставалась для западных христианских ученых тайной, покрытой мраком, но однажды Герману из Райхенау удалось заполучить часть рукописи, описывающей ее работу. Этот документ каким-то образом попал к нему на маленький остров из Кордовского халифата, вероятно, через монастырь Санта-Мария-де-Риполь, примерно в 100 км к северу от Барселоны. Возможно, автором этой работы был Герберт Орильякский, французский ученый, позднее ставший папой Сильвестром II. Как бы то ни было, рукопись содержала научные сведения, широко распространенные в исламском мире, но смутно известные или вообще неизвестные к северу от Альп и Пиренеев. Герман держал в руках сенсационные сведения.
Он извлек из рукописи максимум пользы. Увлеченный экспериментатор, хорошо разбирающийся в «устройстве часов, музыкальных инструментов и механических приспособлений», Герман, опираясь на неполные сведения рукописи, смог собрать астролябию[754]. Затем он доработал и закончил попавший к нему в руки текст, чтобы передать сведения о своем открытии следующим поколениям. Для христианской Европы это само по себе было значительным научным достижением, поскольку в дальнейшем благодаря астролябии изменились методы измерения времени и навигации, что в конечном итоге открыло европейским путешественникам дорогу к Новому Свету. Однако и непосредственно в контексте XI в. работа Германа над астролябией имела не меньшее значение, так как ознаменовала наступление научной революции. Во времена Германа распространение знаний исламского мира в Европе только начиналось, и его работа выглядела чем-то из ряда вон выходящим. Уже через несколько десятков лет подобные научные проекты стали крайне популярными. Новые каналы распространения информации привели христианскую науку в Европе на порог масштабных изменений.
Почти через сто лет после того, как Герман Хромой из Райхенау изучил устройство астролябии, другой талантливый ученый решил отправиться к интеллектуальному центру арабоязычного мира. Его звали Герард Кремонский, он родился, вырос и получил образование в Северной Италии. Герард, как и Герман, интересовался движением небесных тел и большую часть своей жизни посвятил изучению астрономии. Однако в отличие от Германа, чье физическое состояние не позволяло покидать стены монастыря, Герард чувствовал, что если он хочет развиваться как ученый, то ему необходимо отправиться на поиски новых рубежей. В частности, Герард давно мечтал прочитать сочинения великого античного ученого Клавдия Птолемея. Птолемей был подданным Римской империи, жил во II в. в Александрии и писал на греческом языке. В фундаментальном астрономическом труде «Математическое построение в 13 книгах» (араб. «Альмагест») он представил математически обоснованную модель Солнечной системы, в которой Земля находилась в центре, а вокруг нее вращались Солнце, Луна и остальные планеты. Конечно, теперь мы знаем, что это представление ошибочно, но оно господствовало в науке более тысячи лет, вплоть до окончания Средних веков. По этой причине для Герарда Птолемей был лучшим авторитетом.
К XII в., когда Герард заинтересовался астрономией, «Альмагест» был известен на Западе только из вторых рук, а его перевода на латинский не существовало. Однако существовал перевод на арабский язык. По счастливой случайности огромный новый корпус арабской литературы именно тогда попал в руки западного правителя. В 1085 г. герой Реконкисты, король Кастилии и Леона Альфонсо VI отвоевал у мусульманских правителей город Толедо. Когда-то один из самых прекрасных городов омейядской Андалусии, Толедо славился множеством библиотек, в которых хранились арабские переводы античных текстов, недоступные больше нигде в Европе. В 1140-х гг. Герард Кремонский перебрался из Италии в Кастилию и направился в Толедо. Прибыв на место, он сразу приступил к делу: выучил арабский и присоединился к сообществу ученых, занятых переводом сокровищ городских библиотек на те языки, которые могли прочитать на Западе.
За время пребывания в Толедо Герард перевел с арабского языка около сотни важных научных произведений. Он долго и упорно трудился над созданием достоверного и надежного перевода «Альмагеста» (впоследствии его вариант считался основным и оставался в ходу до конца Средневековья). Он работал над математическими трактатами греческих гигантов Архимеда и Евклида и над оригинальными сочинениями мусульманских астрономов, таких как математик и инженер-строитель IX в. аль-Фергани и философ и юрист-теоретик X в. аль-Фараби. Герард переводил работы уважаемого врача ар-Рази и физика ибн аль-Хайтама, которого называли отцом оптики. Герард оставался в Толедо до своей смерти в 1187 г., и его деятельность немало способствовала растущей репутации этого города. По словам английского философа Дэниэла Морли, который встречался с Герардом и беседовал с ним об астрологии, Толедо в конце XII в. был пристанищем «мудрейших философов всего мира»[755].
Обратите внимание на множественное число – «философов». Герард Кремонский работал не один. Он входил в оживленное научное сообщество, которое буквально взахлеб переводило на латинский и каталанский языки тексты, до этого много веков остававшиеся недоступными для западных умов. Англичанин по имени Роберт из Кеттона отправился в Кастилию, чтобы изучать математику и астрономию, но в итоге перевел несколько мусульманских религиозных текстов, в том числе Коран и хронику деяний первых халифов. Другой итальянский ученый, тоже Герард, перевел труды Авиценны, в том числе его обширную энциклопедию «Канон врачебной науки». Шотландец, известный просто как Майкл Скотт, переводил произведения самых разных писателей, от Аристотеля до Аверроэса. Позднее Майкл пользовался покровительством и получил место при дворе Фридриха II Гогенштауфена, любознательного императора Священной Римской империи, всю жизнь питавшего огромный интерес к науке, математике и философии[756]. В Толедо плодотворно работало множество еврейских ученых, особенно в правление просвещенного кастильского короля Альфонсо X Мудрого (пр. 1252–1284). Альфонсо покровительствовал переводчикам толедской школы (среди них было немало евреев), поощряя их переводить как можно больше материалов не на латынь, а на кастильский язык. Тем самым он и все они помогли заложить основы испанского языка, на котором сегодня говорит около полумиллиарда человек во всем мире. Переводчики из Толедо создали текстовый фундамент новой эпохи западной мысли, бурно оживившейся в период высокого Средневековья.
Работа толедской школы переводчиков имела огромное значение и ознаменовала начало периода, который историки называют Возрождением XII в.[757]. Массовое возвращение произведений античных авторов в западную культуру, которое было бы невозможно без таких людей, как Герард Кремонский, перевернуло целые отрасли научной мысли и радикально преобразило академические дисциплины, в том числе философию, теологию и право. Кроме того, этот переворот имел и вполне осязаемые последствия. Новые технологии, появившиеся благодаря новым знаниям и вызванные к жизни духом захватывающей эпохи научных открытий, постепенно заняли свое место в жизни обычных людей.
В XII в. резко увеличилось число книг, издаваемых в традиционных просветительских центрах – монастырях и соборных школах. Среди них было много переведенных на латынь древних текстов – в первую очередь, конечно, Библия и труды Отцов Церкви, а также богослужебные сборники и произведения гениев раннего Средневековья – Боэция, Исидора Севильского и североанглийского монаха-историка Беды Достопочтенного, написавшего в первой трети VIII в. огромную «Церковную историю народа англов». Однако рядом с ними теперь стояли работы Аристотеля и Евклида, Галена и Прокла. Произведения римских поэтов – Вергилия, Овидия, Лукана и Теренция, а также риторов – Цицерона, Катона и Сенеки, разумеется, не нуждались в переводе, но интерес к ним возродился. Их труды переписывали и анализировали средневековые грамматики, посвятившие себя изучению классической латыни и составлявшие на основе своих открытий новые лингвистические учебники и справочники[758].
По мере того как старинные сочинения вновь наводняли западные библиотеки, менялись и тенденции в науке и творчестве. В теологии и философии глубоко ощущалось влияние Аристотеля, спровоцировавшее рождение схоластики – метода изучения Библии с упором на логику и дедукцию, где читателю предлагалось разрешать парадоксы и противоречия Святого Писания с помощью рациональных рассуждений и упорядоченной аргументации. Пытливость и стремление к сравнению данных побудили парижского ученого Петра Ломбардского (ум. 1160) написать «Сентенции» – колоссальное собрание выдержек из Библии и вспомогательных текстов церковных авторитетов, посвященное фундаментальным вопросам христианства, от Сотворения мира до тайны Троицы. По окончании работы над «Сентенциями» (примерно в 1150 г.) они стали главным учебным пособием для всех студентов-богословов до конца Средних веков. Будущие поколения великих средневековых ученых, в том числе Фома Аквинский, Дунс Скот и Уильям Оккам, начинали академическую карьеру с составления комментариев к «Сентенциям», и ни один богослов не мог считать себя магистром, не осилив это произведение от начала до конца.
Но в XII в. изменился не только высокий академический дискурс. Это было время активного литературного творчества в менее абстрактных областях – не в последнюю очередь в романтической литературе и историописании. Как мы видели в главе 7, XII век ознаменовался всплеском интереса к рыцарским романам и эпическим сказаниям. Неслучайно многие произведения, сочиненные или широко распространившиеся в эпоху высокого Средневековья, обращались к темам и сюжетам Античности. Великие герои Афин и Рима, извлеченные переводчиками из тумана забвения, продолжали жить в историях, которые рассказывали у очагов в залах сеньоров, и в балладах менестрелей.
В то же время возникла новая мода на составление хроник политических событий, охватывающих огромные периоды времени от древности до современности. Герман Хромой, познакомивший Запад с астролябией, написал эпический исторический труд о событиях, случившихся за тысячу лет от рождения Христа до его собственного времени (в последних главах особое внимание уделялось делам Германии и противостоянию императоров и пап). После смерти Германа хронику продолжил его друг Бертольд из Райхенау. Многие другие последовали этому примеру. В XII–XIII вв. вместе с традицией исторического повествования расцвели такие жанры, как жизнеописание, рассказы о путешествиях и трактаты о добросовестном управлении.
В Британии ученый и придворный Гиральд Камбрийский (Уэльский) оставил немало просвещенных и временами уморительно смешных отчетов о своих путешествиях по Уэльсу и Ирландии и о пребывании при английском королевском дворе. Видное место среди исторических произведений занимают «Большие французские хроники» (Grandes Chroniques de France), скомпилированные несколькими авторами начиная с XIII в. во французском аббатстве Сен-Дени и включающие в себя ранние средневековые источники, переведенные с латыни на французский. Они рассказывают эпическую историю Франции и французских королей – от мифического переселения троянцев на Запад до Людовика IX, по распоряжению которого и был создан этот монументальный труд. Но, пожалуй, величайшим летописцем Средневековья был живший в XIII в. монах Матвей Парижский из английского монастыря Сент-Олбанс. Его изложение английской истории начиналось от Сотворения мира и доходило до злоключений его современника короля Генриха III. Хроники Матвея Парижского украшены великолепными иллюстрациями и картами, выполненными им собственноручно.
Наконец, немалые достижения были сделаны в некоторых областях помимо науки и литературы. В XII в. на Запад пришла не только астролябия. В 1180-х гг. в Европе появились ветряные мельницы – устройства, использовавшие для превращения зерна в муку то, что мы сейчас называем возобновляемой энергией. Их сооружение требовало развитых математических и инженерных навыков[759]. Были изобретены новые виды часов: эти сложные механизмы, приводимые в движение водой или гирями, отмеряли часы, не удлиняя и не укорачивая их в зависимости от продолжительности светового дня. С XIII в. ученые, такие как англичанин Роджер Бэкон, начали записывать рецепты пороха – приход этого изобретения на Запад со временем стал восприниматься как символ окончания Средних веков. Эти и многие другие изобретения возникли благодаря научному Возрождению XII в. В их основе лежали образование, научные знания и практические исследования – все, что во многом по-прежнему оставалось прерогативой священнослужителей, но постепенно становилось более доступным светскому миру за пределами монастырей.
Подъем университетов
Типичный ученый в начале XII в., как правило, был от природы одаренной личностью, обычно работал в монастыре или соборной школе, много путешествовал, контактировал с другими мыслителями и писателями и имел связи с крупными ненаучными организациями. В числе этих людей были склонная к поразительным святым видениям немецкая аббатиса Хильдегарда Бингенская – плодовитая сочинительница церковных гимнов, нравоучительных пьес и трактатов о медицине, естествознании, гигиене, траволечении и теологии, Аделард Батский, в поисках знаний отправившийся из родного города на юго-западе Англии во Францию, на Сицилию, в Антиохию и Малую Азию, а также живший в XII в. Леонардо по прозвищу Фибоначчи, сын купца из Пизы, освоивший индо-арабскую систему счисления[760] после того, как познакомился с ее успешным практическим применением в своих торговых походах по Средиземноморью.
Каждый из них сам по себе был видным мыслителем. В Средние века на передний план постепенно выдвинулся другой тип ученых: не монахи или монахини, посвящающие свободное время науке, и не странствующие торговцы, а ученые-магистры, объединенные в профессиональное сообщество, занятые непосредственно научной деятельностью, исследованиями и дебатами и преподававшие в крупных университетах, появившихся на Западе в XI–XIV вв.
Традиционно принято считать, что первый западный университет был основан в Болонье на севере Италии. В конце XI в. Болонья находилась между двумя крупными сферами влияния: к северу лежали Альпы и владения германских императоров, на юге – Папская область. Поскольку в позднем Средневековье папы и императоры почти непрерывно враждовали друг с другом, начиная с X в. в Болонье появились сообщества юристов – специалистов по каноническому либо гражданскому праву, которым город служил удобной площадкой для ведения бизнеса.
Официальной датой основания Болонского университета обычно считают 1088 год. Не исключено, что эта дата – тоже дань традиции, но, так или иначе, ясно, что примерно с этого времени у студентов-юристов в Болонье появилось очень много работы. Помимо обширной посреднической и судебной практики, обусловленной извечным стремлением пап и императоров перегрызть друг другу глотки, в 1070-х гг. юристы Северной Италии нашли для себя новое обширное поле деятельности. В то время были заново открыты «Дигесты» великого византийского императора Юстиниана, вызвавшие в академической среде большое волнение. В главе 3 мы говорили о том, что в свое время «Дигесты» стали крупнейшим достижением в области права. Вместе с Юстиниановым «Кодексом» и «Институциями» они могли служить авторитетным пособием для изучения всего свода римских законов в том виде, в котором он существовал в VI в. Теперь, в конце XI в., эта сокровищница юридических текстов давала множество новых увлекательных материалов для размышлений о правосудии и государственном управлении. Однако чтобы с пользой приложить этот свод законов к миру, который сильно изменился за прошедшие 550 лет, требовалось внимательно проанализировать его, прокомментировать и интерпретировать в новом контексте. Так что студентам-юристам предстояла большая работа, и среди них не было недостатка в добровольцах.
В 1080-х гг. болонский юрист по имени Ирнерий начал составлять пояснения (глоссы) к римским законам, для чего дословно переписывал их и добавлял между строками или на полях собственные комментарии. Он читал лекции, посвященные разнообразным аспектам римского права. В 1084 г. Ирнерий основал школу юриспруденции, в которую стали стекаться студенты со всей Европы. За одно поколение Болонья приобрела репутацию лучшего юридического учебного заведения на Западе, а сам Ирнерий применял свои научные знания в политике, на службе у германского императора Генриха V. В 1118 г. после смерти папы Пасхалия II Генрих, вопреки упорному сопротивлению коллегии кардиналов, пожелал сделать следующим папой своего кандидата. В ходе развернувшейся политической борьбы Генрих нанял Ирнерия для подготовки юридических аргументов в защиту своего права как императора и легитимности своего ставленника, антипапы Григория X. Хотя Генрих проиграл эту битву – папа-соперник Каликст II отлучил Григория от церкви, после чего его схватили и заключили в монастырь, где он оставался до самой смерти, – сам факт обращения к Ирнерию говорил о том, каким уважением на тот момент уже пользовались болонские знатоки права. Их репутация и само по себе присутствие в одном месте такого количества юристов заложили основание будущего университета.
Возникновение Болонского университета представляло собой, по сути, объединение в профсоюз. В XI в. и позднее едва ли не большинство знатоков права в Болонье были приезжими. Они не могли пользоваться преимуществами гражданства и были вынуждены подчиняться обременительным законам для иностранцев. Уроженцы каждой отдельной страны в Болонье рассматривались как коллективное целое, и если кто-то из них нарушал законы города или не выплачивал долги, наказание несла вся община (так называемое право репрессалий). Чтобы бороться с этим, болонские студенты в XI в. организовали сообщества взаимопомощи, называвшиеся на латыни universitas scholarium, которые, в свою очередь, могли коллективно действовать как Studium. Объединившись таким образом, студенты смогли договориться с городскими властями о своих коллективных правах и свободах, неявно подразумевая, что, если их требования не будут удовлетворены, все они уйдут из города и лишат его сопутствующей экономической выгоды. Кроме того, студенты обнаружили, что в переговорах с преподавателями тоже удобнее выступать единым блоком: они могли решать, чему их будут учить и сколько они должны платить лекторам, а также критиковать или увольнять тех профессоров, которые не устраивали их низким качеством преподавания или непопулярными мнениями. Потребовалось некоторое время, чтобы эта неформальная система студенческих ассоциаций была признана полноценной организацией. Только в 1158 г. император Священной Римской империи Фридрих I Барбаросса издал закон Authentica Habita, наделявший студентов-юристов постоянными привилегиями и правами в Болонье и в других местах[761]. Однако основные определяющие черты средневекового университета к этому времени уже сложились, и вскоре подобные заведения появились по всей Европе.
После того как в XII в. открылись плотины классического образования, во многих городах возникли сплоченные группы студентов, требовавших для себя таких же организационных привилегий, какие получили ученые Болоньи. С 1096 г. магистры начали принимать учеников в маленьком английском поселении Оксфорд. В Париже примерно с 1150 г. группа студентов и преподавателей отделилась от школы собора Нотр-Дам и основала собственное учебное заведение, которое через полвека получило статус университета. Судьбы этих двух прославленных учреждений (сегодняшний Оксфордский университет и 11 отдельных университетов Парижа, которые в совокупности неофициально называют Сорбонной) с самого начала тесно переплетались. Оксфорд извлек огромную выгоду из англо-французских политических противоречий в правление английского короля Генриха II Плантагенета и французского короля Людовика VII Молодого из династии Капетингов: в 1167 г., в период крайнего ухудшения межгосударственных отношений, Генрих приказал всем английским ученым оставить учебу в Париже, после чего многие из них пересекли Ла-Манш, поднялись вверх по долине Темзы и поселились в Оксфорде, что способствовало его бурному академическому развитию.
Кроме этих существовало еще множество учебных заведений. В 1130-х гг. появился университет в Саламанке, красивейшем соборном городе на берегу реки Тормес в королевстве Кастилия и Леон. В начале XIII в. недовольные студенты и преподаватели из Болоньи переехали на 120 км к северу и основали новое учебное заведение в Падуе. Примерно в это же время, в 1209 г., беспорядки в Оксфорде заставили группу испуганных ученых бежать через всю Англию на восток в более безопасное место на краю болотистой Восточной Англии, где они стали первыми магистрами Кембриджского университета. В Южной Италии специалисты по анатомии и медицине собрались в Салернском университете, который стал ведущей медицинской школой Европы. В 1290 г. португальский поэт-король Диниш I одарил своим благословением университет в Коимбре. Множество других университетов возникло в Италии, на Пиренейском полуострове, во Франции и Англии. В XIV в. университеты появились и в более отдаленных землях: ирландские студенты могли посещать университет в Дублине, чешские – в Праге, польские – в Кракове, венгерские – в Пече, албанские – в Дурресе, а немецкие – в Гейдельберге или Кельне. Как правило, эти разнообразные и разбросанные по всему свету учебные заведения носили название Studium Generale, и в них преподавали свободные науки, а также одно или несколько направлений теологии, право и медицину. С самого начала университеты связывал дух международного сотрудничества: студенты и магистры свободно перемещались между ними, при этом степень и преподавательская квалификация, полученные в одном из них, считались действительными во всех других. Они подчинялись собственным дисциплинарным кодексам, существующим отдельно от обычных законов. Группы ученых в длинных мантиях, напоминавших одежду священников, стали обычным явлением в многочисленных университетских городках Запада. Для ученых настало благоприятное время. Чтобы представить, какие возможности университет мог дать в то время одаренному молодому человеку, пожалуй, лучше всего взглянуть на жизненный путь одного из самых известных ученых Средневековья – Фомы Аквинского.
В 1231 г., когда Фоме Аквинскому – безусловно, величайшему христианскому ученому XIII в., которого нередко называют одним из самых великих ученых Запада вообще, – было около пяти лет, родители отправили его учиться в монастырь Монте-Кассино. Аббатство, которым когда-то руководил святой Бенедикт, находилось в ведении Синибальда, дяди юного Фомы, и вполне возможно, семья мечтала, что Фома со временем сменит его на этом посту. Однако сердце Фомы Аквинского стремилось к другим, более значительным вещам. В десять лет он усердно постигал науки в сверхтрадиционной монастырской среде, но в возрасте около пятнадцати лет, на пороге зрелости, свернул с этого пути. Фома объявил своим собратьям в Монте-Кассино, что покидает аббатство, чтобы присоединиться к новому монашескому ордену доминиканцев, основанному кастильским священником Домиником де Гусманом в 1216 г.[762].
Стать доминиканцем значило посвятить свою жизнь молитвам, проповедям, наставлению мирян и усердным теологическим изысканиям. Чтобы добиться успеха на доминиканском поприще, следовало иметь ультрасовременное высшее образование. По этой причине Фома Аквинский сообщил, что отбывает в Неаполь, в новый университет, недавно открытый императором Фридрихом в качестве альтернативы Болонскому университету (тот, по мнению Фридриха, возмутительным образом не соответствовал политике империи). Родные Фомы Аквинского были крайне недовольны: жизнь студента, а тем более монаха представлялась им жизнью, полной никчемного самосозерцания (все знали, что главная радость студентов – околачиваться без дела и разглагольствовать обо всем на свете). И хотя поначалу они отпустили его, позднее всеми силами пытались отговорить и вернуть его обратно. Его даже похитили из Неаполя и год держали взаперти в семейном замке Роккасекка, а братья Фомы Аквинского, решив испытать его доминиканскую стойкость, подсылали к нему проституток[763]. Однако запах книжных страниц манил Аквината куда сильнее, чем аромат надушенного дамского белья. Он упрямо стоял на своем, и через некоторое время его семья сдалась. Ему позволили вернуться к доминиканцам и к учебе. В 1245 г. собратья-монахи попросили его отправиться из Италии на север, в Парижский университет, чтобы прославить Бога, ступив на путь науки[764].
Научная карьера Аквината началась далеко не идеально. Первые ученики и коллеги за сдержанную манеру поведения прозвали его тугодумом. Но, несмотря на внешнюю замкнутость, Фома Аквинский проявил себя блестящим ученым и пользовался полным доверием светоча факультета, баварского профессора теологии и собрата-доминиканца Альберта Великого. В Париже Фома пробыл не слишком долго – вскоре Альберт пригласил его в университет в своем родном городе Кельне, где Фома четыре года работал младшим профессором и читал студентам лекции о Библии, при этом продолжая собственные исследования. В 1252 г. он вернулся в Париж, чтобы готовиться к экзамену на степень магистра богословия, и в 1256 г. успешно выдержал его, а также получил степень магистра-регента с правом преподавания. Отныне он занимал прочное положение на богословском факультете Парижского университета и в западной университетской системе в целом. Перед ним открывался зрелый этап его научной карьеры.
Аквинат пробыл в звании старшего магистра теологии относительно недолго – менее двадцати лет, но за это время успел создать поистине внушительное собрание сочинений. Венцом его исследований стала пространная «Сумма теологии», задуманная как введение в основы и апология христианской веры, написанная для тех, кого мы сейчас назвали бы бакалаврами, но понятная и непрофессионалам[765]. «Сумма теологии» затрагивала самые разные темы, от природы Вселенной до вопросов морали, добродетели, греха и святых таинств. Эта книга до сих пор считается обязательной к прочтению для всех изучающих богословие и кандидатов в священники. В то же время Фома Аквинский сочинил ряд длинных и коротких трактатов о других предметах, интересовавших позднесредневековых теологов: естествознании, философии, экономике, этике и магии. Он писал комментарии к Библии и примечания к работам других богословов и философов, от Боэция до Петра Ломбардского, чьи «Сентенции» были первой книгой в списке чтения каждого студента университета. При этом он довольно часто путешествовал и провел много лет вдали от Парижа – в Неаполе, а также в Орвието и Риме. Вместе с тем он не пренебрегал своими доминиканскими обязанностями, читал проповеди и проводил беседы, в которых сообщал широкой публике о своих научных взглядах.
В науке Фома Аквинский был приверженцем так называемого схоластического метода, позволявшего решать интеллектуальные задачи посредством четко структурированной дискуссии, или «диалектических рассуждений». Что еще важнее, он был величайшим ученым со времен Исидора Севильского, понимавшим, каким образом мудрость древних язычников может дополнять христианское богословие. Фома Аквинский охотно читал и впитывал идеи Аристотеля (и написал комментарий к «Метафизике» и некоторым другим его работам), а знакомство с аристотелевской философией наложило заметный отпечаток на его осмысление и толкование Святого Писания. Впрочем, это было не всегда просто: в 1210 г. Парижский университет пытался ограничить изучение работ Аристотеля на богословском факультете, а позднее похожие запреты неоднократно накладывали на сочинения других языческих авторов. Однако Фома Аквинский искусно обходил эти препятствия. Он с интересом изучал работы поздних нехристианских мыслителей – энциклопедически образованного мусульманского ученого Аверроэса и жившего в XII в. уроженца Кордовы еврейского философа Маймонида. Ко всему этому в последние годы жизни у Фомы Аквинского начались божественные видения. Под их влиянием он решил бросить работу над «Суммой теологии», и именно поэтому шедевр остался незавершенным – Фома умер в возрасте всего сорока девяти лет в 1274 г. Видения в каком-то смысле добавили последний штрих в портрет идеального средневекового христианского ученого: Фома Аквинский глубоко разбирался в христианском писании и комментариях к нему, обладал обширными знаниями, позволявшими ему извлекать новые смыслы из сопоставления работ ученых язычников и монотеистов, и лично контактировал с божественным началом. Недаром в XVI в. Фома Аквинский был признан учителем церкви, удостоившись этой чести первым после канонизации папы Григория I Великого[766].
Фома Аквинский создал основополагающие, неподвластные времени богословские труды, а его жизненный путь служит наглядным примером развития того научного потенциала, который переполнял европейские университеты в XIII в. Он пожинал плоды великого возрождения науки, определившего облик эпохи высокого Средневековья. Впрочем, Фома Аквинский принадлежал скорее к категории «чистых» академиков. Всю жизнь он читал, писал, преподавал и проповедовал, главным образом в университетах. Как доминиканец он не закрывался от мира в башне из слоновой кости. Он никогда не марал руки о политику. Приводить интеллектуальное в соприкосновение с политическим и демонстрировать, каким образом власть, возникшая или проявляющаяся внутри академии, воздействует на окружающий мир, досталось другим его современникам.
Поскольку университеты, как правило, развивались в городах, близких к политическим столицам, неудивительно, что рано или поздно они превращались в вербовочные пункты, откуда набирали государственных служащих и министров. В самом деле, было бы странно, если бы это было иначе, поскольку на рубеже XIV в. в университете, подобном Оксфорду, одновременно насчитывалось около 1600 членов, в Кембридже было примерно вдвое меньше, а в Париже значительно больше[767], и среди всех этих одаренных людей, естественно, встречались те, кто больше интересовался мирскими делами и успехами, а значит, мог принести больше пользы, служа светскому обществу.
В начале этой главы мы познакомились с дьявольским Гильомом де Ногаре, французским юристом, который убирал неугодных Филиппу IV лиц и организовал процесс тамплиеров в 1307–1312 гг. Де Ногаре был лишь одним из многих. Через несколько лет после его смерти в 1313 г. итальянский медик Марсилий Падуанский, выпускник университета своего родного города и ректор Парижского университета, тоже оказался втянут в спор между светским правителем и папством. Людовик Баварский, избранный император Священной Римской империи, опирался на его интеллектуальную поддержку во время ссоры с папой Иоанном XXII. При дворе Людовика к Марсилию присоединился известный оксфордский ученый и философ Уильям Оккам (сегодня наиболее известный как автор философского принципа бритвы Оккама). Эти два солидных ученых служили таким же важным оружием в бесконечной борьбе пап и императоров, как хорошо обученные армии.
Яркую политическую карьеру сделал в XII в. бретонец Пьер де Блуа, изучавший право в Болонье, а теологию в Париже. Его назначили наставником и опекуном малолетнего короля Сицилии Вильгельма II, но позднее изгнали с острова во время народного восстания. После этого Пьер отправился в Англию и служил дипломатом у английского короля Генриха II Плантагенета, курсируя между английским, французским и папским дворами в тот период, когда отношения между ними были накалены до предела. Петр даже взял на себя деликатную обязанность написать увещевательное письмо английской королеве Алиеноре Аквитанской, возглавившей восстание против Генриха. Он предупреждал ее: «Если Вы не вернетесь к мужу, Вы станете причиной всеобщих бедствий. Пока лишь Вы одна виновны в собственном преступлении, но Ваши дальнейшие действия могут окончиться гибелью всего королевства»[768].
Пьер де Блуа был отнюдь не единственным ученым, замешанным в перевернутой с ног на голову политике Плантагенетов. Томас Беккет, который служил главным министром Генриха II в 1160-х гг., изучал тривиум и квадривиум в монастыре Мертон в Суррее и, вероятно, в школе при соборе Святого Павла в Лондоне, но из-за неожиданного банкротства отца в конце 1130-х гг. не смог получить высшую богословскую степень в Парижском университете и был вынужден пойти работать клерком. Это оставило в душе Беккета незаживающую рану и породило огромный затаенный гнев. Когда в 1160-х гг. Генрих II самовластно провозгласил его архиепископом Кентерберийским, дело кончилось трагедией. Внезапно обострившееся чувство собственной интеллектуальной неполноценности было гораздо сильнее чувства долга перед королем: Беккет оказался упрямым и несговорчивым примасом и в порядке сверхкомпенсации блокировал все попытки Генриха контролировать английскую церковь. В результате он был убит по косвенному приказу короля в стенах Кентерберийского собора на Рождество 1170 г. Если бы ему удалось продолжить учебу и удовлетворить свои интеллектуальные потребности, этого, возможно, не случилось бы. Однако не исключено, что это все равно ничего не изменило бы, как подсказывает опыт другого архиепископа при Плантагенетах, кардинала и академика Стивена Лэнгтона. Англичанин по происхождению, Лэнгтон был звездой богословского факультета Парижского университета – именно ему приписывается разделение Библии на главы, которыми мы и сейчас пользуемся для навигации по тексту. Когда папа Иннокентий III назначил Лэнгтона архиепископом Кентерберийским в правление сына Генриха II, короля Иоанна, это тоже вызвало огромные политические трудности. Иоанн яростно возражал против его кандидатуры и в итоге оказался втянут в бескомпромиссную борьбу с Римом, в ходе которой Англия была на шесть лет подвергнута интердикту, а Иоанн персонально отлучен от церкви.
Конечно, не всех средневековых академиков извлекали из университетов только для того, чтобы бросить в политические баталии. Великий летописец Крестовых походов архиепископ Гийом Тирский в XII в. учился в Париже и Болонье, после чего вернулся на родину в Святую землю, где, исполняя свои светские обязанности, служил наставником, а затем канцлером при несчастном прокаженном короле Балдуине IV. Итальянский медик XIII в. Гвидо Ланфранк из Милана был вынужден оставить учебу в Италии во время политических волнений 1290-х гг. и нашел убежище в Парижском университете, где написал выдающийся труд Chirurgia Magna, ставший важным медицинским учебником Средневековья[769]. Таким образом, одним из самых значительных, хотя и непредвиденных последствий деятельности университетов стало то, что эти учреждения, созданные для продвижения фундаментальной и прикладной науки, со временем превратились в кузницу политических кадров[770]. На заре XVI в. университетская степень была почти таким же обязательным условием для государственной службы, как и сегодня.
Кроме того, университеты породили еще один феномен, который кажется в наши дни поразительно знакомым: они стали дискуссионной площадкой для обсуждения и выявления ереси – мнений и взглядов, которые считались не только ошибочными, но и противозаконными и наказывались унижением, остракизмом и даже смертью.
Средневековое пробуждение
Средневековые университеты, как их современные преемники, могли быть оплотом прогресса и источником агрессивной цензуры, причем нередко в одно и то же время. Например, Болонский университет стал первым учебным заведением, где лекции читала женщина: Беттизия Гоццадини с конца 1230-х гг. преподавала право (хотя ее лицо при этом оставалось скрытым вуалью) и подала пример другим женщинам, таким как сестры Новелла и Беттина ди Андреа, которые в XIV в. читали лекции по юриспруденции соответственно в Болонье и Падуе. В 1229 г. студенты Парижского университета объявили забастовку, отстаивая свое право не подчиняться распоряжениям городских властей[771]. Как мы увидим в главе 16, в Эрфуртском университете в XVI в. студент Мартин Лютер начал задавать вопросы, которые пошатнули сложившийся порядок и вызвали колоссальные религиозные и культурные потрясения Реформации. Все эти случаи каждый по-своему утверждали тот дух интеллектуальной независимости, который и по сей день остается главным идеалом западного высшего образования. И все же, хотя средневековые университеты открывали путь для радикального мышления и пересмотра устоявшихся догм, ничуть не реже они становились местом, где инакомыслие и свободу дискуссий подавляли ради сохранения господствующего порядка.
С самого начала Возрождения XII в. в стенах университетов и за их пределами находились влиятельные люди, которые видели в новых веяниях свободного интеллектуального поиска не только благо, но и угрозу. Не последнее место среди этих людей занимал Бернард Клервоский. Основанный им монашеский орден цистерцианцев по определению враждебно относился к книжным наукам, а сам Бернард – скорее мистик, чем ученый, – в общем и целом питал неприязнь к любым научным методам, не подразумевавшим слепого поклонения Святому Писанию. Его презрение к новомодным научным тенденциям в полной мере проявилось в конце 1130-х гг., когда он возглавил преследование бретонского богослова Пьера Абеляра за ересь.
Абеляр был величайшим ученым своего времени. В философии он обращался к сложной проблеме универсалий – бурно обсуждаемому вопросу об отношении между языком и объектом[772]. Как теолог он блестяще соединял изучение Святого Писания с аристотелевской логикой. Абеляр способствовал развитию католической доктрины Лимба – промежуточного загробного царства, где обретаются души, например, некрещеных младенцев. Он был одаренным музыкантом и поэтом. Вместе с тем Абеляр был неоднозначной фигурой, и к концу жизни его репутация оказалась полностью разрушенной. В молодости Абеляр покрыл себя позором: в 1115–1116 гг. он преподавал в школе собора Нотр-Дам в Париже и, помимо этого, давал частные уроки девушке по имени Элоиза, племяннице Фульбера, одного из каноников собора. Увы, за время обучения Абеляр соблазнил Элоизу, и она забеременела (сына она позднее назвала Астролябием[773]). Он втайне обвенчался с ней, затем отправил ее жить в женский монастырь. В ответ на это разгневанный дядя Элоизы распорядился схватить и жестоко оскопить Абеляра. К счастью, после этого ему удалось выжить, и он удалился жить монахом в аббатство Сен-Дени, хотя позднее был вынужден покинуть монастырь, поскольку утомил собратьев своим подчеркнуто провокационным поведением и мнениями. Какое-то время Абеляр вел жизнь странствующего отшельника и читал на улицах Парижа публичные лекции по богословию. Все это время он писал блестящие, но непростые для понимания книги и трактаты, опираясь на аристотелевские методы рассуждения, и нередко приходил к выводам, которые можно было истолковать как еретические. В 1121 г. его уже один раз официально осудили за ересь и заставили сжечь сборник собственных лекций, сегодня известный как Theologia Summi Boni.
Бернард находил методы и богословские выводы Абеляра совершенно неприемлемыми и в 1140 г. настоял, чтобы Абеляра снова отдали под суд. Далее он добился изгнания Абеляра из Парижа и осуждения его взглядов церковным советом и обратился к папе с просьбой добавить к вынесенным приговорам официальное порицание Рима. Трудно сказать, как далеко еще зашел бы Бернард, если бы Абеляру не предоставил убежище настоятель Клюнийского аббатства Петр Достопочтенный[774]. Как бы то ни было, Бернарду удалось сломить дух Абеляра и безвременно свести его в могилу (он умер в 1142 г.). Так один из самых оригинальных мыслителей и популярных учителей своего времени подвергся травле (сейчас это назвали бы «отменой»): его репутация оказалась погубленной в глазах не только современников, но и следующих поколений. В каком-то смысле эта история стала наглядным руководством для будущих охотников за еретиками, которых было более чем достаточно в академических кругах позднего Средневековья.
В 1277 г. епископ Парижа Этьен Тампье издал официальный указ, угрожавший отлучением от церкви любому слушателю и преподавателю университета, придерживавшемуся или проповедовавшему любое из 219 ошибочных положений. Почему Тампье выбрал именно это время, чтобы осудить несогласных, и какие именно ученые были, по его мнению, повинны в развращении собственных умов и умов подопечных студентов и магистров, сейчас уже не совсем ясно[775]. Однако этот документ продолжал традицию научной цензуры, насчитывавшей к тому времени более полувека. Еще в 1210 г. группу ученых с факультета искусств официально осудили за то, что они слишком много читали Аристотеля. Ряд работ великого греческого философа официально признали неприемлемыми, и вместе с ними под запрет попали работы древних и современных ученых, содержавшие комментарии к его трудам.
В 1270 г. Тампье обновил этот запрет и уточнил, какие именно аристотелевские положения отныне считаются не подлежащими высказыванию. Таким образом, в 1277 г. епископ в очередной раз ступил на хорошо знакомый, но, судя по всему, совершенно бесполезный путь цензуры (ведь если бы парижские ученые сразу послушно перестали читать Аристотеля, ему не пришлось бы снова издавать свой указ). Впрочем, и парижское порицание 1277 г., по-видимому, не слишком помешало изучению Аристотеля – более того, некоторые считают, что оно только подтолкнуло западных ученых к еще более серьезным размышлениям об основах знания и веры. Конечно, на улицах не пылали костры, и на них не жгли книги или ученых. Однако эти запреты продемонстрировали, насколько авторитетными считались мнения и мысли, высказанные в университетах, и до какой степени они влияли на моральные устои общества. С этого времени в Париже и во всем мире ученые нередко оказывались втянутыми в политическую борьбу правильных – или неправильных – убеждений.
Как мы уже видели, всего через тридцать лет после запрета 1277 г. магистры Парижского университета были вовлечены в гораздо менее абстрактный скандал, когда французская корона потребовала от них высказаться по делу рыцарей-тамплиеров. В годы Великого раскола в конце XIV в., когда в Риме и Авиньоне одновременно сидели два соперничавших папы, все университеты Европы испытывали непрерывное политическое давление – их принуждали встать на ту или иную сторону спора. Во время Столетней войны между Англией и Францией французские университеты были вынуждены постоянно участвовать в диспутах о законности королевской власти, подпитывавших этот бесконечный конфликт[776]. Но, пожалуй, самый драматический пример участия академиков в светских делах продемонстрировал Оксфорд, где в конце XIV в. возникла ересь совсем иного рода, не только расколовшая университет, но и вызвавшая неудержимые волнения в политике и обществе. Ее называли ересью лоллардов, а ее родоначальником был богослов и философ Джон Уиклиф (Виклиф).
Остроумный и язвительный йоркширец, не питавший особых иллюзий насчет природной доброты и великодушия человечества, Уиклиф с 1340-х гг. преподавал в Оксфордском университете и был одним из тех счастливцев, кому повезло пережить Черную смерть. Он сделал успешную академическую карьеру, одно время служил магистром в Баллиол-колледже, но уже в 1370-х гг. обратился к политике и исполнял обязанности королевского посла в Брюгге в Нидерландах, после чего попал в число приближенных Джона Гонта, игравшего важную роль в английской политике в последние годы жизни своего отца Эдуарда III и при юном Ричарде II. Примерно тогда Уиклиф начал высказывать ряд радикальных идей и мнений и впервые перевел существенную часть Библии на английский язык.
В числе других противоречивых идей Уиклиф утверждал, что Библия не дает ровно никаких доказательств необходимости и законности папской власти, что пресуществление (т. е. буквальное преобразование хлеба в тело Христово во время причастия) представляет собой бессмыслицу и что светские власти имеют полное право потребовать назад земли, переданные церкви. Ни одну из этих позиций нельзя было назвать совершенно бесспорной, но последняя из них особенно импонировала Гонту по политическим причинам, поэтому герцог с видимым удовольствием долгие годы покровительствовал Уиклифу, а в 1377 г. лично защитил его от публичного порицания епископа Лондона.
К концу этого десятилетия Уиклиф обрел некоторую известность, а его мнения о самых разных вопросах, от теологии и философии до бедственного положения неимущих и состояния международных отношений, привлекали пристальное внимание как в академических кругах, так и за их пределами. После того как в Лондоне и нескольких городах Англии вспыхнули народные волнения (крестьянское восстание 1381 г. под предводительством Уота Тайлера)[777], Уиклифа стали обвинять в том, что именно его идеи и проповеди спровоцировали эти беспорядки. Поскольку во время беспорядков был убит тогдашний архиепископ Кентерберийский, менее чем через двенадцать месяцев в Блэкфрайерсе состоялся официальный церковный собор, сурово осудивший ряд приписываемых Уиклифу еретических доктрин.
Для Уиклифа это означало, по сути, конец карьеры: он был вынужден уйти в отставку и умер через два с половиной года, в последний день 1384 г. Ни враги, ни друзья его не забыли. В XV в. его могилу раскопали, а кости сожгли, и властью папы его учение осудили как полностью еретическое. Однако было слишком поздно. Идеи Уиклифа уже обрели огромную популярность. В Англии они легли в основу идеологии радикального движения лоллардов, выступавших за реформу церкви и завоевавших репутацию не только еретиков, но и опасных мятежников после того, как несколько приверженцев движения оказались замешаны в покушении на короля Генриха V в 1414 г. В других европейских странах учение Уиклифа нашло новых последователей среди активистов, выступавших против засилья церкви. Главным из них был чешский реформатор Ян Гус, которого осудили и сожгли на костре в 1415 г., а против его сторонников затем организовали пять Крестовых походов (гуситов преследовали с крайним предубеждением, и эта кампания длилась более двадцати лет). Таким образом, Уиклиф-богослов не просто произвел переполох в академических кругах – он разжег в Европе революционный огонь, из которого вышла протестантская Реформация, ознаменовавшая окончание Средних веков.
Но на этом история Уиклифа еще не заканчивается, поскольку он оставил свой след не только в большом мире, но и в академической культуре английских университетов. В 1409 г. в качестве прямого ответа на распространение учения Уиклифа и лоллардизма английский архиепископ Кентерберийский (и выпускник Оксфорда) Томас Арундел издал тринадцать «конституций» – церковных постановлений, касающихся непосредственно Оксфордского университета. Они строго ограничивали свободу слова и научной деятельности, запрещали произносить не получившие предварительного одобрения проповеди и переводить Святое Писание на английский язык, предписывали руководству университета проводить ежемесячные проверки, чтобы убедиться, что в его стенах никто не высказывает предосудительных мнений, и запрещали преподавателям сообщать студентам какие-либо сведения, идущие вразрез с официальным учением церкви. За нарушение этих тягостных запретов наказывали отстранением от должности, тюремным заключением и публичной поркой. «Конституции» получили одобрение короля, что придало им силу полноценного закона, и крайне пагубно сказались на репутации и положении Оксфорда как ведущего западного университета. В краткосрочной перспективе огромную выгоду из ситуации извлек для себя Кембриджский университет, до сих пор занимавший в академической жизни Англии второстепенное место: пока в Оксфорде свирепствовала цензура и преследовали еретиков, мыслители, предпочитавшие более свободную и спокойную обстановку, перебирались в Кембридж[778]. Однако в долгосрочной перспективе это означало, что отныне интеллектуальная жизнь в западных университетах протекала в заданном русле, сформированном двумя противоречивыми установками. С одной стороны, университеты должны были стать местом, где одаренные и пытливые представители общества могли учиться, исследовать и бросать вызов миру, каким они его видели. С другой стороны, университеты испытывали двойное давление изнутри и снаружи и должны были служить оплотом установленного политического порядка и благопристойности. Взглянув сегодня на западные университеты, мы можем заметить, что ситуация, в сущности, мало изменилась.