Зодчие
Там он увидел большой город, а в нем великую крепость с множеством высоких башен разного цвета.
В сентябре 1283 г. английский парламент, созванный в городе Шрусбери на границе Англии и Уэльса, приговорил к смерти Давида-ап-Гриффида, принца Уэльского. Его ждала жестокая и необычная смерть. Сам Давид считал себя борцом за свободу: он защищал право коренных валлийцев жить так, как они хотят, по собственным законам и обычаям, не подчиняясь власти ненавистных восточных соседей. Англичане думали иначе. Много лет норманнские короли и Плантагенеты тратили время и деньги, проливая кровь в попытках завоевать Уэльс, но упорное сопротивление, во главе которого стояли такие люди, как Давид, постепенно истощило их терпение. В письмах, вызывавших английских вельмож на заседание парламента в Шрусбери, говорилось: «Язык человеческий не в силах перечислить все злодеяния, совершенные валлийцами на нашей памяти», а Давида называли «последним выжившим из рода предателей»[779]. Теперь пришло время покончить с ним в назидание всем остальным.
Парламенту не потребовалось много времени, чтобы решить судьбу Давида. Поскольку он замышлял убить короля Эдуарда I, его признали виновным в государственной измене. Он первым в истории Британии был приговорен к повешению, потрошению и четвертованию. Это была ужасная смерть, в чем Давиду пришлось убедиться на собственном опыте. Его вывели из тюремной камеры в замке Руддлан в Северном Уэльсе и протащили за лошадью к эшафоту в Шрусбери. Там его повесили за шею и ненадолго оставили биться в воздухе. Потом веревку обрезали, и горожанин по имени Джеффри вспорол ему живот мясницким ножом. Только после этого Давида избавили от мучений: его обезглавили и разрубили на четыре части, а затем отправили эти части в разные английские города в ознаменование постигшей его судьбы. Куда именно они уехали, летописцы не сообщают. А его голова отправилась на юг. Ее насадили на пику в лондонском Тауэре – мрачной крепости, возвышающейся над столицей Англии[780].
Смерть Давида – зверский политический спектакль и первый случай применения в Англии чудовищного нового наказания – положила конец древнему роду принцев Уэльских и нанесла сокрушительный удар надеждам валлийцев когда-нибудь вырваться из-под власти англичан. И то и другое стало важной политической и культурной вехой в средневековой истории Британии. Однако смерть Давида оказалась далеко не самым зрелищным и долговечным способом демонстрации королевского величия Эдуарда I и английской гегемонии в Уэльсе, ибо в то самое время, когда палач публично предавал Давида мучительной казни, архитекторы и каменщики приступили к строительству, навсегда изменившему облик его родного Северного Уэльса. Для укрепления своих позиций Эдуард I приказал возвести среди прекрасных холмов Поуиса и Гвинеда цепь огромных каменных замков. Построенные по последнему слову оборонительного искусства, они служили наглядным доказательством могущества английской монархии. Каждый из них обошелся в солидную сумму, и несколько десятилетий подряд они обеспечивали работой тысячи людей. Замки стали объектом горячей ненависти порабощенных валлийцев, чье самосознание неразрывно связано с чувством свободы, за которую они боролись со времен римлян и даже раньше.
Валлийские замки Эдуарда I служили наглядным и впечатляющим примером мастерства и творческого видения позднесредневековых строителей. XIII–XIV вв. стали золотым временем для монументального зодчества на Западе. В то время были построены одни из самых известных зданий в мировой истории. Их планы разрабатывали лучшие гражданские и военные архитекторы, а постройкой занимались выдающиеся мастера-каменщики, открывавшие все новые и новые способы бросить вызов силе земного притяжения и вознести к небесам шпили и башни, рассказывающие истории о богатстве, власти, благочестии и державном господстве. Многие появившиеся тогда замки, готические соборы и дворцы сохранились до сих пор и стали популярными туристическими достопримечательностями (а в некоторых случаях остаются действующими учреждениями), а их силуэты воспринимаются практически как синоним Средневековья. Ни одно исследование средневековой власти не будет полным без рассказа об этой славной эпохе камня.
Завоевание Уэльса
Если бы нам нужно было определить место, откуда началось замковое строительство Эдуарда I в Уэльсе, то, пожалуй, им стала бы французская деревушка Сен-Жорж-д’Эсперанш в 50 км к юго-востоку от Лиона. Эдуард оказался там в 1273 г., возвращаясь домой из Святой земли, где участвовал в Крестовом походе, пытаясь сплотить христианские силы в борьбе против мамлюков Египта.
На востоке Эдуард видел и слышал о многих необычных замках. Не последнее место среди них занимали гигантская концентрическая крепость рыцарей-госпитальеров Крак-де-Шевалье, возведенная в XII в. на вершине холма и охранявшая опасную дорогу между городами Триполи и Хомс, и столь же массивная береговая крепость тамплиеров Шато-Пелерин – военно-морская база и рыцарский гарнизон к югу от Хайфы в Атлите, где могли разместиться до 4000 солдат, а лестницы были такими широкими, что вверх и вниз по ним можно проскакать на лошади. Это, пожалуй, два самых выдающихся достижения зодчих, работавших в государствах крестоносцев. Однако кроме них в Святой земле имелось множество оборонительных башен и крепостей самых разных видов и размеров. Главным способом ведения войны в то время была осада: наступающая армия пыталась захватить замок или укрепленный город посредством штурма, обстрела из осадных орудий или испытывая его жителей голодом, а защитники всеми силами старались продержаться до тех пор, пока противник, потеряв терпение, не отступит. С точки зрения военных технологий это было противостояние между строителями замков и конструкторами осадных башен, таранов и катапульт. Так обстояли дела везде на Западе, но особенно в государствах крестоносцев, где войны и насилие были более или менее привычным явлением, поэтому вполне естественно, что именно в Иерусалимском королевстве и вокруг него появились замки, которые можно отнести к числу прекраснейших в мире.
Остановившись в Сен-Жорж-д’Эсперанш, Эдуард обнаружил там еще один прекрасный строящийся замок. Его возводили по распоряжению местного сеньора графа Филиппа Савойского, старого друга семьи. Работами руководил блестящий молодой зодчий Джеймс, который одновременно строил на землях Филиппа несколько похожих зданий. Неизвестно, что разглядел Эдуард в мастере Джеймсе, но это произвело на него впечатление. Через четыре года, когда война Англии против валлийцев была в самом разгаре, он вызвал его на другой берег Ла-Манша и доверил ему дело всей жизни[781]. Мастер Джеймс из Сент-Джорджа, как его отныне звали, построил в Северном Уэльсе замки Флинт, Руддлан, Конуи, Билт, Харлех, Аберистуит, Рутин, Бомарис и другие. Позднее он построил для Эдуарда замки в Гаскони и Шотландии. С лета 1277 г. до своей смерти в 1309 г. он был главным военным инженером Британии и распоряжался неслыханными для оборонного строительства бюджетами, подобных которым не было со времен покорения саксонской Англии Вильгельмом Завоевателем в 1060–1070-х гг. Мастер Джеймс изменил облик Уэльса и задал новый стандарт военной архитектуры, остававшийся непревзойденным до конца Средних веков. Ярче всего его талант раскрылся в его главном шедевре – замке, расположенном на северо-западной окраине материкового Уэльса, между проливом Менай и горами Сноудонии, в городе, который сегодня называется Карнарвон.
Когда-то Карнарвон был крепостью римских легионеров и назывался Сегонтиум, и хотя к 1280-м гг. от обширного имперского аванпоста мало что осталось, память о связи валлийцев с римской Британией жива[782]. Кроме того, Карнарвон ассоциировался (хотя неоднозначно) с Константином Великим и с западным узурпатором Магном Максимом, которых одновременно провозгласили императорами в разных областях Британии[783]. Максим – на уэльском Максен Вледиг – к тому же оставил глубокий след в местном фольклоре. В великом национальном эпосе «Мабиногион» в самых красочных выражениях рассказывается, какой сон ему однажды приснился:
Он отправился в путешествие… и, хотя путь был долгий, он наконец достиг устья самой большой реки, какую только видели люди. Там он увидел большой город, а в нем великую крепость с множеством высоких башен разного цвета… Внутри Максен увидел прекрасный зал: крыша его, казалось, была вся из золота, стены из светящихся камней, одинаково драгоценных, двери из золота. Там были золотые скамьи и серебряные столы… У колонны Максен увидел человека с белыми волосами, сидящего в кресле из слоновой кости, а на кресле были два орла из красного золота…[784]
Нечто подобное Эдуард поручил возвести мастеру Джеймсу из Сент-Джорджа. Король мечтал о крепости, блистающей имперскими знаками величия, которая отразила бы мечты валлийцев о древнем достоинстве, но поставила эти образы ему на службу. Вместе с тем он хотел чего-то запредельного, раздвигающего границы времени и пространства. Мастер Джеймс справился с этой задачей и сделал даже больше. Летом 1283 г., примерно в то время, когда Давида-ап-Гриффида предали суду и жестоко казнили в Шрусбери, рабочие приступили к постройке новой крепости. Они заложили фундамент многоугольных башен и стен, которые позднее украсили горизонтальными полосами из цветного камня. Одну из башен должны были венчать три башенки с резными орлами; вся южная сторона замка выходила к устью реки Сейонт, впадающей в море близ Карнарвона[785].
Это было странное и чудесное сооружение, словно ожившая сказка, в которой, однако, угадывались и явные отсылки к реальности. Опоясанные каменными лентами стены напоминали крепостные стены Константинополя времен императора Феодосия. Разумеется, Карнарвон мог считаться разве что уменьшенной копией Константинополя – обнесенный стеной городок с гарнизоном вмещал не более нескольких сотен жителей, в то время как по улицам византийской столицы на пике ее могущества передвигались сотни тысяч человек. Все же сходство бросалось в глаза и было вполне преднамеренным. Эдуард не упускал случая лишний раз подчеркнуть свой замысел. В 1283 г., когда на месте будущего замка начались земляные работы, рабочие обнаружили останки, предположительно Магна Максима (Максена Вледига). Их вынули и с почестями перезахоронили в местной церкви. А в 1284 г., когда замок еще представлял собой не более чем строительную площадку в окружении временных деревянных хижин для ремесленников и рабочих, Эдуард отправил в Карнарвон свою супругу Элеонору Кастильскую, находившуюся на последнем сроке беременности, и 25 апреля она произвела там на свет последнего из их многочисленных отпрысков, будущего Эдуарда II. Этот Эдуард стал первым английским принцем Уэльским, и обстоятельства его рождения в полуимперской крепости Карнарвон дополнительно подкрепляли его претензии на титул[786]. Так пропаганда, политика и военная стратегия сошлись воедино в Северо-Восточном Уэльсе под бдительным взором мастера Джеймса из Сент-Джорджа.
Замковое строительство изобрели задолго до эпохи высокого Средневековья. Прямым предшественником замка можно считать городище железного века – укрепленное поселение на возвышенности, защищенное земляными валами и деревянным подобием крепостных стен. Большой шаг вперед в развитии военной архитектуры представляли римские форты (castra), часто с каменным основанием, бревенчатыми частоколами и надворными постройками. Эта традиция сохранилась и развивалась в мусульманских землях в эпоху Омейядов: на Ближнем Востоке во множестве появились пустынные замки-кусуры, сочетавшие военно-оборонительные функции с роскошными дворцовыми элементами – вспомогательными постройками, купальнями и мечетями. На Западе, наоборот, укрепленные сооружения до конца первого тысячелетия оставались относительно примитивными. Огромные средства и миллионы человеко-часов тратились на строительство соборов, но военное зодчество сильно отставало.
Однако на рубеже второго тысячелетия в Западной Европе начался бурный расцвет замкового строительства. Причины этого переворота оставались загадкой для многих поколений историков. Ответ, вероятно, кроется в беспорядках, охвативших Европу после распада империи Каролингов, во внешней угрозе для христианских королевств со стороны викингов, венгров и иберийских мусульман, а также в возвышении франкских тяжеловооруженных рыцарей, которые нуждались в опорных базах. Большой вклад в совершенствование западного замкового строительства внесли норманны, причем не только в Нормандии, но и в Англии, на Сицилии и в государствах крестоносцев. Норманны первыми начали строить замки так называемого курганно-палисадного типа (мотт и бейли), где большой холм (мотт) венчала крепость или укрепленная башня, поначалу обычно деревянная, а вспомогательные постройки на площадке, окружающей мотт (она называлась бейли), были обнесены забором или рвом. С конца X в. до конца XI в. это был наиболее продвинутый тип замкового облика.
Однако к началу XII в. инженеры отказались от деревянной модели мотт и бейли и вместо них начали строить более масштабные и сложные замки из камня. Этот материал стоил дороже и требовал гораздо больших трудозатрат, но позволял строить несравненно более прочные укрепления и проецировать военную и политическую мощь на много миль во всех направлениях. Сначала каменные замки строили по тому же принципу, что курганно-палисадные укрепления, но позднее, в XII в., появились так называемые концентрические замки: раскинувшиеся в разные стороны каменные строения сложной планировки с внутренними и внешними дворами, двумя или более рядами стен, с множеством оборонительных башен, с воротами, помещениями для стражи и подъемными мостами, одинарными или двойными рвами и нередко с роскошными жилыми помещениями в самой безопасной части крепости.
Разработка подобных планов, не говоря уже о самом строительстве этих значительно улучшенных замков, стала возможной только благодаря огромному экономическому и математическому прогрессу XII–XIII вв. Свою роль в строительном буме сыграла готовность позднесредневековых покровителей – королевских семей, а также светской и духовной знати – осыпать строителей деньгами и ставить перед ними все более честолюбивые цели. Этому занятию монархи предавались с самозабвением современных нефтяных миллиардеров, вкладывающих средства в роскошные отели на побережье Персидского залива. За это время было построено несколько действительно потрясающих замков. В 1190-х гг. двоюродный дед Эдуарда I, Ричард Львиное Сердце, потратил 12 000 фунтов стерлингов (что составляло примерно 50 % его годового дохода от королевства Англия) на единственный каменный замок в Нормандии – Шато-Гайяр, возвышавшийся над Сеной в Лез-Андели, в опасной франко-нормандской пограничной зоне вексин[787]. Шато-Гайяр задумывался как неприступная крепость, но бестолковый брат и преемник Ричарда Иоанн Безземельный умудрился потерять его в войне с французами в 1204 г., всего через шесть лет после окончания строительства. В испанских королевствах в эпоху Реконкисты выросли роскошные крепости Монсон и Калатрава, способные соперничать с огромными исламскими замками Аль-Андалус, такими как Алькасаба в Малаге и дворец Альгамбра в Гранаде. На Балтике незадолго до того, как мастер Джеймс начал работу над замком Карнарвон, тевтонские рыцари основали на берегу реки Ногат, примерно в 50 км от балтийского порта Данцига (ныне Гданьск), замок Мариенбург (ныне в польском городе Мальборк), позволявший контролировать земли, недавно захваченные у языческих племен Пруссии. К концу Средних веков замок Мариенбург стал областным командным центром Тевтонского ордена. Его площадь составляла почти 50 акров, и в нем в любое время могли разместиться несколько тысяч рыцарей. От Святой земли до берегов Атлантического океана строительство замков стало наглядным способом демонстрации власти. Прогресс замкового строительства побуждал военных техников и осадных инженеров создавать все более крупные и огнеупорные штурмовые башни, изобретать требушеты, способные бросать камни размером с современный легковой автомобиль, и совершенствовать искусство подкопа для обрушения башен и стен[788]. С учетом сказанного такие строители замков, как мастер Джеймс из Сент-Джорджа, были на вес золота.
Замок в Карнарвоне возник не в одночасье. Мастер Джеймс был невероятно талантливым руководителем, и вдобавок ему повезло иметь в своем распоряжении все ресурсы английской короны. Однако даже он был не в состоянии совершить чудо, а за тридцать лет, проведенные им на службе у Эдуарда, у него всегда одновременно строилось, как правило, не менее полудюжины замков. Чтобы довести такой проект, как замок Карнарвон, от стадии задумки до полного завершения, могло потребоваться несколько десятков лет, даже если работе при этом ничто серьезно не мешало. Добыча, транспортировка, резка и укладка камня были медленным, трудоемким, грязным, изнурительным делом. Строить стены и любые другие каменные сооружения можно было около восьми месяцев в году, поскольку зимние морозы мешали схватыванию известкового раствора. Работы в любое время могли прервать буря, удар молнии, пожар, война и другие судьбоносные катаклизмы, в том числе непосредственное нападение вражеской армии. Мирным землям, как правило, не требовались огромные замки-крепости, поэтому для руководивших постройкой мастеров спокойные условия работы нередко были почти недоступной роскошью[789].
Именно так обстояли дела в Северном Уэльсе. Неудивительно, что валлийцам пришелся не по нраву вид Карнарвона, возвышающегося над их любимыми холмами. Король Эдуард оставил на их земле глубокие, неизгладимые шрамы. Чтобы перебросить армии из Честера на северо-западе Англии в Уэльс, Эдуард приказал проложить через всю страну широкие дороги, и в 1280-х и 1290-х гг. по ним постоянно двигались не только отряды рыцарей и пехоты, но и строительный транспорт, обслуживавший растущие вдоль всего маршрута замки. Даже один замок требовал огромной рабочей силы и поглощал колоссальное количество природных ресурсов, причем с чудовщиной скоростью. Так, в первые десять месяцев строительства королевского замка Денби из местных лесов вывезли около 200 телег дерева[790]. В Конуи только для закладки фундамента наняли 200 дровосеков и 100 землекопов, а что касается самой постройки, то железо, сталь, гвозди, олово, камень, свинец, стекло, латунь и рабочая сила за четыре года обошлись Эдуарду более чем в 11 000 фунтов стерлингов – значительный процент годового дохода короля, особенно есть учесть, что в это время он вдобавок вел войну на два фронта[791]. Чтобы возводить одновременно шесть или более крепостей, требовались толпы рабочих и тонны строительных материалов. Дерево и камень в Карнарвон доставляли кораблями из далеких Дублина, Кале и Ярмута. Из каменоломен острова Англси вынули весь камень, а для работы с ним вызвали опытных каменщиков из Йоркшира[792]. Это было грязное, шумное, разрушительное дело. Плодом всех этих трудов стали крепости, в вечной тени которых было вынуждено жить дальше угнетенное местное население.
К середине 1290-х гг. валлийцы были по горло сыты происходящим. В сентябре 1294 г. они восстали и в числе прочего попытались остановить работы в Карнарвоне. Поскольку в те времена было не принято ложиться на землю перед бульдозерами, они просто сожгли постройку дотла. Строительную площадку и наполовину построенный вокруг город захватили и разграбили. Недавно отстроенные городские стены снесли. Когда восстание было подавлено, мастер Джеймс и его заместитель на этом проекте, опытный каменщик мастер Уолтер из Херефорда, в отчаянии обнаружили, что их работа отброшена назад на месяцы, если не на годы.
Однако это вовсе не отбило у короля охоту строить замки. Даже наоборот. Эдуард I не только снабдил мастеров Джеймса и Уолтера деньгами, материалами и людьми для возобновления строительства, но и поручил им еще один грандиозный проект – островной замок Бомарис, расположенный по ту сторону пролива Менай на острове Англси и получавший еще более щедрое финансирование.
В 1296 г., в разгар строительства в Бомарисе мастер Джеймс докладывал королевскому Казначейству, что под его руководством (и под охраной 130 солдат) работает «тысяча плотников, кузнецов, штукатуров и землекопов». Они трудились не покладая рук в погодных условиях, способных (как может подтвердить сегодня любой посетитель горного региона Сноудония) в считаные минуты превратиться из восхитительных в ужасающие. Всего на Бомарис было потрачено около 15 000 фунтов стерлингов. Несмотря на все эти усилия, он не был достроен ни в 1307 г., когда умер Эдуард I, ни в 1309 г., когда умер мастер Джеймс, ни даже в 1320-х гг.[793]. Но, хотя в строительстве Бомариса так и не удалось поставить архитектурную точку, этот замок, намного более функциональный и сдержанный, чем ожившая фантазия Карнарвона, вполне наглядно демонстрировал безудержные военные претензии Эдуарда I и его стремление оставить в Уэльсе неизгладимый отпечаток своей власти в виде каменных замков, способных не менее пятисот лет простоять в более или менее сохранном состоянии.
Крепость Европа
Ни один другой английский монарх не увлекался строительством замков так страстно, как Эдуард I, – помимо валлийских проектов, он вложил значительные средства в реконструкцию лондонского Тауэра и старых крепостей Плантагенетов в Кембридже, Честере и Корфе[794]. Расцвет замкового строительства (во всяком случае, в Англии) пришелся на конец XIII в. Однако монументальные каменные замки оставались частью средневекового пейзажа вплоть до XV в., и короли, королевы и богатые аристократы одинаково охотно тратили деньги на их постройку. Беглый обзор величайших замков того времени поможет лучше понять, какое значение им придавали самые могущественные правители Запада.
В Англии в XIV в. Эдуард III заново укрепил прибрежные замки, чтобы противостоять французским набегам во время Столетней войны, и потратил немалые суммы на постройку новых крепостей вокруг города Кале, отбитого у французов в 1347 г. Эдуард III вложил средства в крупные оборонительные сооружения в Бервике на шотландском пограничье. Король ценил и прекрасно разбирался в хороших укреплениях и лично руководил осадами, не в последнюю очередь в Кале. Однако самый красивый замок Эдуарда III находился не на линии фронта, а в Виндзоре, давней королевской резиденции, которую король превратил в новый Камелот и сердце возрожденного английского рыцарства. Конечно, это не был замок в традиционном понимании – если бы какому-нибудь королю в XIV в. потребовалось мощное военное присутствие в сельском Беркшире, это означало бы, что его дела очень плохи. Как укрепленный дворец он служил не менее важной цели. Он рассказывал историю воинственных королей и романтики королевской власти. Эдуард потратил на Винздор с его анфиладами комнат, кабинетами и пространствами для развлечений ошеломляющую сумму – 50 000 фунтов стерлингов. Сегодня Виндзорский замок остается фактической штаб-квартирой английского рыцарства: в потрясающей готической часовне Святого Георгия (перестроенной в конце XV в. Эдуардом IV и Генрихом VII) проходят собрания ордена Подвязки, а публичная церемония смены караула три раза в неделю привлекает сотни любопытных зрителей и туристов.
Мода на строительство замков в позднем Средневековье охватила почти все западные королевства. В Венгрии монгольские нашествия XIII в. наглядно показали, как важны замки для защиты от грабителей с Востока, и хотя многие старые крепости были разрушены монголами, за десятилетия после ухода ужасных «татар» их восстановили и укрепили по приказу короля Белы IV, потребовавшего, чтобы в его королевстве замок стоял на вершине каждого холма. Далее на север не менее масштабная программа замкового строительства развернулась в Южной Польше в XIV в. при короле Казимире III Великом (пр. 1333–1370) – сыне Владислава I, носившего запоминающееся прозвище Локе́тек (пр. 1320–1333). Казимир не только основал Краковский университет, провел правовую реформу и приобрел репутацию защитника евреев, в эпоху всеобщего антисемитизма предоставив им убежище в Польше, но и тратил огромные средства на военные нужды. За время своего долгого правления он построил или перестроил около двух десятков замков, которые протянулись цепью длиной 100 миль от Кракова до Ченстохова на неспокойной западной границе его владений, за которую шел спор с королями соседней Чехии. Эти замки, многие из которых стояли на высоких отвесных скальных образованиях юрского периода, сегодня называют Орлиными гнездами[795].
Замки украшали пейзажи Германии (хотя название «Орлиное гнездо» в этой стране ассоциируется не со Средними веками, а скорее со Второй мировой войной). Золотой век замкового строительства здесь тоже пришелся на XII – начало XIII в., когда было выстроено множество великолепных крепостей, в том числе Гейдельберг, Эльц и замок Гогенштауфен, где проживала семья императора Фридриха II, расположенный на небольшой горе над Геппингеном в юго-западной области Баден-Вюртемберг. Гогенштауфены строили замки с большим воодушевлением, поскольку их главной династической особенностью была постоянная борьба с другими правителями, особенно с римскими папами. Самый впечатляющий из сохранившихся замков Гогенштауфенов находится не в Германии, а на юге Италии, на холме над Андрией в Апулии, где Фридрих возвел крепость – охотничий домик Кастель-дель-Монте. Восьмигранные стены Кастель-дель-Монте с восьмигранными башнями на углах говорят о политических и военных устремлениях Фридриха, но, пожалуй, могут рассказать даже больше о его увлечении геометрией и математикой и о его живом интересе к исламу. Своими очертаниями Кастель-дель-Монте больше всего напоминает первый ярус Купола Скалы в Иерусалиме[796] – городе, который Фридрих вернул христианам во время своего Крестового похода в 1228–1229 гг. Эдуард I был не единственным королем XIII в., импортировавшим архитектурные идеи из Восточного Средиземноморья.
Поразительные примеры замкового строительства можно найти повсюду в средневековой Европе, причем планировка и стиль замков менялись от места к месту и от столетия к столетию под влиянием господствовавших в период их постройки вкусов, а также военных или символических интересов заказавшего их правителя или аристократа. Талантливый строитель замков, такой как мастер Джеймс из Сент-Джорджа, никогда не оставался без работы, особенно если он был готов путешествовать по миру и заниматься своим ремеслом в зоне военных действий. Для тех, кто мог выдержать подобные условия, средневековый Запад стал отличным местом. Конечно, хорошие времена не длились вечно: к XV в. был освоен порох и сделаны существенные успехи в литье массивных пушек, а это значило, что ни один замок больше не в состоянии выдерживать длительный обстрел боевой артиллерией, заменившей механические осадные орудия. Если замки, построенные в XIII в., могли выдерживать осаду в течение года или более, в 1415 г. английскому королю Генриху V понадобился всего один месяц, чтобы с помощью 12 мощных орудий обратить укрепления города Арфлёр в груду щебня. Революция военных технологий к XVI в. превратила строительство крепостей в устаревшее искусство – золотой век виртуозных замковых зодчих кончился. И все же такие люди, как мастер Джеймс, оставили в истории заметный след. Вид огромного каменного замка, возвышающегося на вершине скалы в Германии или на мысе британского побережья, стал привычным и даже успокаивающим. Позднее другие правители максимально использовали потенциал замков, даже если не строили их сами. В 1540-х гг., когда в Англии опасались французского вторжения, Генрих VIII значительно укрепил цепь крепостей на южном побережье. Еще через четыреста лет самый крупный в этом регионе Дуврский замок оставался важным элементом британской оборонной стратегии: в начале Второй мировой войны он служил командным центром во время эвакуации из Дюнкерка, а позже в скалах под ним был вырублен бункер-бомбоубежище на случай третьей мировой войны с применением ядерного оружия.
Итак, замок был в каком-то смысле культовым достижением средневекового зодчества. В нем наилучшим образом сочетались форма и функциональность. Он выполнял практические и политические задачи. Замок нередко встречается в позднесредневековых литературных произведениях – сказаниях о короле Артуре и романах о Граале. С XIV в. и позднее в широкий обиход вошла литературная метафора «замка любви», в которой замок мог обозначать Деву Марию, недоступную для мира и открытую только для прикосновения Бога, или имел более игривый либо поэтический смысл, если речь шла о юных влюбленных, добродетели и пороке. Так или иначе, к концу Средних веков замок утвердился не только в реальном мире, но и в царстве воображения. Его единственным соперником в области монументальной архитектуры был величественный готический собор.
Между небом и землей
В 1239 г., за два поколения до того, как Эдуард I изменил облик Северного Уэльса, французский король Людовик IX сделал сенсационную покупку. Из всех королей династии Капетингов Людовик был наиболее демонстративно набожным. В начале своего правления он узнал, что на рынок выставлена серьезная религиозная реликвия – терновый венец Христа, переданный латинским императором Константинополя Балдуином II своим кредиторам в Венеции. Балдуин и его венецианские друзья посчитали, что, пожалуй, готовы продать сокровище подходящему покупателю. Людовик решил, что этот покупатель – он. Такая возможность выпадала лишь раз в жизни, и он был готов потратить столько, сколько потребуется. Итак, после некоторых переговоров он купил Терновый венец Спасителя за баснословную сумму – 150 000 ливров, и реликвию отправили из Венеции во Францию. Король встретил ее в городе Вильнёв-л’Аршевек в сопровождении всей своей свиты, босиком и в одной рубахе, словно кающийся грешник. Затем он и его брат Робер (одетый точно так же) лично повезли венец в Париж, где он занял главное место в королевской коллекции реликвий, которую позднее пополнили обломок Креста Господня, наконечник копья Лонгина, пронзившего ребра Христа, и святая губка, на которой Иисусу перед смертью поднесли его последний глоток уксуса[797]. Это было самое прекрасное собрание святых реликвий на Западе. Людовику не хватало лишь подходящей витрины, чтобы выставить эту грандиозную коллекцию.
После нескольких лет размышлений Людовик решил, что лучший способ продемонстрировать свои реликвии – построить для них церковь в новейшем архитектурном стиле, украсив ее прекрасными религиозными изображениями и витражами, и завести в ней коллегиум духовенства. Так появилась капелла Сент-Шапель на Иль-де-ла-Сите в Париже – готический шедевр несравненной красоты, до сих пор остающийся одним из величайших архитектурных чудес в городе, решительно не испытывающем недостатка в прекрасных зданиях. Капеллу возвели посреди дворцового комплекса на острове Сите; она служила домашней церковью, и доступ в нее имели только члены королевской семьи и избранные придворные. Те, кому удавалось очутиться внутри, несомненно, осознавали, как им повезло. Сент-Шапель воплощала в себе новейшие готические тенденции: ее стены возносились на немыслимую высоту, а пугающе вытянутые ввысь колонны снаружи поддерживались богато украшенными контрфорсами. Церковь имела два яруса, и венчающий верхний ярус сводчатый потолок, казалось, поднимался прямо в небо. Снаружи он напоминал изящного длинноногого каменного паука, замершего на цыпочках, – внутри от открывающейся картины буквально захватывало дух. Все пространство между колоннами занимали высокие узкие окна с остроконечными арками, заполненные ослепительными витражами. Человеку, шагнувшему в Сент-Шапель, могло показаться, что он возносится в рай, – и сегодня интерьер капеллы производит точно такое же впечатление. Невозможно вообразить более подходящую витрину для драгоценных реликвий Людовика и более подходящий способ заявить о себе как о короле, наделенном всеми святыми добродетелями. Однако при всем своем великолепии Сент-Шапель была лишь одним из многих образцов смелого мышления и технического гения готических зодчих, работавших в XIII в. Если военные инженеры вывели на новый уровень замковое строительство, то их гражданские коллеги произвели революцию в строительстве церквей.
Замки облекали в физическую форму военную мощь средневековых сеньоров, а соборы, церкви и часовни наглядно демонстрировали силу веры и благочестие их основателей и окружающего общества. С самого начала Средних веков крупное религиозное строительство подразумевало не только финансовые, но и эмоциональные инвестиции.
Ранее мы уже познакомились с рядом великолепных средневековых зданий, появившихся благодаря стремлению прославить имя Бога масштабным строительством: зал аудиенций Константина Великого в Трире, базилика Сан-Витале в Равенне, Юстинианов собор Святой Софии в Константинополе, великие мечети в Медине, Дамаске, Иерусалиме и Кордове, капелла Карла Великого в Ахене и Храм Гроба Господня в Иерусалиме. Люди продолжали воодушевленно строить огромные храмы на протяжении всего Средневековья, но апофеоз этого строительства в христианской Европе пришелся на XII–XIV столетия, когда зодчие, работавшие в радикально новом стиле, который сегодня называют готическим, воплотили в жизнь одни из самых смелых и визионерских архитектурных проектов в западной истории. Готический стиль (название, отсылающее к варварам древности, придумали в XV в. острые на язык итальянцы, по мнению которых это течение было лишь безобразным извращением элегантной эстетики Древнего Рима) затронул практически все области искусства, от живописи и скульптуры до вышивки и металлообработки. Однако самый долговечный и поразительный след он оставил в архитектуре и особенно в религиозном строительстве. В первой половине Средних веков в Западной Европе преобладал романский стиль: толстые стены, стройные колонны и окна с закругленным верхом[798]. Готика радикально отошла от этого образца. Ее ключевым элементом были стрельчатые своды и арки, благодаря которым строители могли возводить невероятно длинные и высокие здания, опирающиеся на ажурные каменные каркасы, с неимоверно тонкими стенами и арками витражей – колоссальные и в то же время изумительно легкие, они были физическим воплощением Нового Иерусалима, «раем на земле»[799].
Первой готической постройкой Средневековья стала базилика в аббатстве Сен-Дени на окраине Парижа[800]. Аббатство существовало там со времен Каролингов, а к началу XII в., в правление Людовика VII, оно стало духовной обителью франкских королей, провозгласивших себя «христианнейшими» королями Европы (les rois très chrétiens) или даже всего мира. Увы, при этом аббатство – маленькое, ветхое и остро нуждавшееся в капитальном ремонте – находилось в довольно плачевном состоянии. В этом вопросе соглашались даже такие заклятые враги, как Бернард Клервоский и Пьер Абеляр: Бернард называл Сен-Дени «синагогой Сатаны», Абеляр писал, что здесь творятся «невыносимые непристойности»[801]. Привести базилику в порядок взялся великий государственный деятель аббат Сугерий. В 1130-х и 1140-х гг. он потратил много времени и сил на ее обновление и сделал ее просторнее, величественнее и намного красивее любой другой церкви во Франции.
Главное место в планах Сугерия занимало строительство новых хоров длиной 30 м, где, по словам аббата, можно беспрерывно служить мессы, «не отвлекаясь на толпу»[802]. Строительство хоров заняло три года и три месяца. За это время самого Сугерия не раз видели с засученными рукавами на строительной площадке, а однажды он лично возглавил разведывательную партию, отправившуюся искать в лесу под Парижем несущую балку нужного строителям размера[803]. Долгий упорный труд принес прекрасные плоды: в законченном виде хоры поражали воображение изумительным изяществом стен, колонн и огромных витражей, расписанных «умелыми руками мастеров из разных регионов»[804]. Витражи изображали сцены из Ветхого и Нового Завета, картины из жизни святых и события Крестовых походов, второй из которых происходил как раз в то время, когда Сугерий занимался строительством. Однако витражи служили не просто украшением: капелла Сугерия всем своим видом вызывала в памяти слова святого Дионисия, учившего, что Бог есть свет и что благодаря свету Бога для человека освещен весь мир[805].
Внутри обновленной капеллы Сен-Дени, как в любом великом соборе Средневековья, было полно драгоценных предметов, прекрасных скульптур, дорогих восковых свечей, святых реликвий (включая железный ошейник, который надели на святого Дионисия перед его мученической кончиной) и светских сокровищ (таких, как ожерелье королевы Нантильды, чей супруг король Дагоберт считался первым благотворителем аббатства). В капелле хранилась священная воинская хоругвь Орифламма – символ королевской власти Франции. Все эти сокровища, безусловно, впечатляли, но не так, как архитектура новых хоров. Их небывалое великолепие и целостность видения, масштаб и удивительная высота, гармоничное сочетание декоративных деталей и элегантного общего пространства решительно отличали Сен-Дени от всех построенных раньше церквей. Впрочем, именно этого и добивался Сугерий. Недаром бесстрашный путешественник Гильом Рубрук, отправившийся с посольством к монголам, утверждал, что капелла Сен-Дени гораздо красивее, чем ханский дворец в Каракоруме. Освященная в 1144 г., капелла Сен-Дени словно бросала вызов всем остальным епископам, архитекторам, инженерам и состоятельным людям того времени – попробуйте сделать лучше[806].
Они, конечно, пытались. Победоносное шествие готического стиля началось в 1140-х гг. Поначалу новые веяния были заметны только в Северной Франции, и главным образом в опорных пунктах королевской власти Капетингов (среди этих проектов были хоры Сен-Жермен-де-Пре в Париже, новый собор в Санлисе и восстановленный собор в Сансе, в Бургундии). Однако к концу века о готике узнали повсюду. Необыкновенные новые соборы появлялись в городах по всей Северо-Западной Европе, особенно в Камбре, Аррасе, Турне и Руане. В Париже заложили фундамент, пожалуй, самого известного собора в мире – собора Парижской Богоматери. Он достигал более 100 футов (33 м) в высоту и был на то время самым высоким собором в мире – чудо инженерной мысли с искусно расположенными рядами контрфорсов, поддерживающими невероятно высокие четырехъярусные стены.
Строительство собора Парижской Богоматери было колоссальным свершением: с того дня, как Людовик VII заложил первый камень фундамента на Пасху в 1163 г., до завершения знаменитых круглых витражей-розеток по обе стороны трансепта прошло сто лет. Даже после этого значительные работы в соборе продолжались вплоть до конца XIV в.[807]. Собор требовал колоссальных расходов и усилий, но они вполне соответствовали значению Нотр-Дам как символа Парижа и исключительной утонченности и благочестия французских королей. Хотя французские монархи предпочитали короноваться в Реймсском соборе, а после смерти отправлялись в усыпальницу Сен-Дени, каждый дюйм Нотр-Дам дышал культурной и религиозной мощью. В переломный момент на исходе Столетней войны, когда англичане привезли своего малолетнего короля Генриха VI, чтобы короновать его как короля Франции, они выбрали Нотр-Дам – идеальную декорацию для этой великолепной церемонии.
К тому времени мода на готику распространилась практически по всей Европе. Во Франции ее апогеем стал собор в Бове, где сводчатый потолок нефа поднимался над землей почти на 50 м. Он был чуть выше конкурирующего собора, построенного примерно в это же время в Амьене. Детище мастера-каменщика по имени Робер де Люзарш, Амьенский собор имел больше внутреннего пространства, чем любое другое здание, построенное в Средние века[808]. Превосходство Бове не осталось незамеченным и было оценено по достоинству – соревнование между епископами, заказывавшими все более крупные проекты, стало чем-то вроде церковной гонки вооружений. Увы, в Бове стремление к новым высотам в итоге кончилось плохо: в 1284 г., вероятно из-за ошибок в расчетах, рухнули потолочные своды и провалилась крыша – ее восстановление заняло много лет и потребовало огромных расходов[809]. Все же колоссальный собор в Бове не уникален. Не менее прекрасные готические соборы появились в Шартре, где хранилась плащаница Девы Марии, в Бурже, где к огромному собору, щедро украшенному готическими скульптурами, в XV в. добавили необыкновенные астрономические часы, и даже в далеком южном Альби, где после подавления катаров выстроили причудливый, отчасти напоминающий крепость собор, воинственный фасад которого напоминал, что церковь не только возвышенная, но и весьма могущественная организация, не терпящая инакомыслия.
Огромные соборы, рядом с которыми большинство других средневековых зданий выглядели как корова рядом со слоном, имели настолько масштабную и сложную планировку, что работы над некоторыми из них продолжались вплоть до XVI в. Поколения мастеров, рабочих и благотворителей многие годы сообща вкладывали усилия и средства в эти бесконечные проекты, нередко существенно видоизменявшиеся в ходе работы.
Однако готику никак нельзя назвать исключительно французским феноменом. В Германии выдающиеся готические соборы появились в Кёльне и Страсбурге. В XIV в. чешский король Иоанн Люксембургский и его сын, император Священной Римской империи Карл IV развернули активное строительство в Праге, дав городу университет мирового класса и столь же величественный собор, на строительство которых пошли налоги с богатых серебряных рудников Чехии. В соборе хранились драгоценные мощи святого Вацлава[810] – жившего в X в. князя, который способствовал распространению христианства в Чехии, но был убит своим братом Болеславом[811]. Все эти соборы имели отчетливо французский облик: современные историки архитектуры называют такой стиль лучистой готикой. В других местах, например в Магдебурге, Регенсбурге и Ульме, архитекторы не стремились слепо копировать французский стиль, предпочитая создавать собственный неповторимый подвид немецкой готики, для которой характерны церкви и соборы с одним шпилем (а не с двумя и более) и широкими крышами, целиком покрывающими неф и боковые приделы. Но, пожалуй, самый поразительный вид готическая эстетика приняла в таких местах, как аббатство Пельплин в Польше, где с 1289 г. началось строительство большого собора из обожженного красного кирпича – вынужденная необходимость, учитывая, насколько редки в окрестностях Балтийского моря скальные породы, подходящие для масштабного строительства, и вместе с тем притягивающее взгляд переосмысление французских образцов.
В Южной Европе наблюдалась намного более неоднородная картина. Итальянцы в целом прохладно относились к готической мании – единственным заметным исключением стал поразительный, ни на что не похожий широкофасадный левиафан Миланского собора, строительство которого началось при герцогах Висконти в начале XIV в. и завершилось только в 1960-х гг., почти шестьсот лет спустя. В Испании христианский идеал, лежащий в основе готической формы, стал лишь одной из многих составляющих насыщенной смеси архитектурных стилей, в которую заметный вклад внесли мусульмане и иудеи полуострова. Некоторые здания, например кафедральный собор в Барселоне или Пальмский собор на Майорке, выглядят так, будто ангелы принесли их откуда-то из Северной Европы и поставили на землю в Иберии. Другие несут на себе явный отпечаток местных традиций: Толедский собор, начатый в 1220-х гг., стал своеобразной попыткой облачить в готические одежды главную мечеть города. Аналогичную трансформацию претерпел Севильский собор, переделанный из мечети в начале XV в. Эти странные и чудесные строения (а также подобные им в Валенсии и Лериде) – уникальное наследие многоплановой истории Испании, наглядно демонстрирующие удивительную способность готической планировки и отделки приближать земное к божественному.
Трудами, посвященными строительству любого из этих необыкновенных средневековых шедевров, можно заполнить не одну книжную полку. Чтобы лучше понять, каких усилий оно требовало, какие могущественные интересы были в него вовлечены и почему затраты и тяготы того стоили, мы вернемся в Англию и посмотрим, как строился Линкольнский собор – триумф готического зодчества, давший миру здание, более двухсот лет остававшееся самым высоким в мире.
Линкольнский собор
Линкольнский собор с самого начала был многим обязан Вильгельму Завоевателю. После вторжения в Англию в 1066 г. первый норманнский король приступил к крупномасштабной реорганизации своих владений. Он построил множество замков, в том числе Белый Тауэр (Белую башню) на северном берегу Темзы (ныне центральная башня лондонского Тауэра), и существенно изменил церковное устройство в Англии. Епископы играли важную роль в новой норманнской системе правления, навязанной Вильгельмом сверху, и король хотел удостовериться, что они находятся в нужных ему местах. По этой причине он приказал некоторым епископам перенести свои штаб-квартиры (или кафедры) из сельской местности в большие и малые города. Следы этой реформы до сих пор ощущаются по всей Англии: именно поэтому собор есть в Солсбери, а не в Олд-Саруме, в Норидже, а не в Тетфорде, и в Чичестере, а не в Селси. По той же причине есть один епископ Бата и Уэллса, а не по одному для каждого города. Как правило, Вильгельм передвигал кафедры английских епископов не слишком далеко от их изначального местоположения. Однако в одном случае он сделал исключение. В 1072 г. папа Александр III разрешил Вильгельму переселить епископа из Дорчестера-на-Темзе в Оксфордшире на 150 миль к северо-востоку, на самую окраину его обширной епархии, в Линкольн.
Это был радикальный, но крайне важный шаг: если Дорчестер был просто приятным городком на берегу Темзы на краю Чилтерн-Хиллз, то Линкольн имел гораздо большее стратегическое и политическое значение. Основанный римлянами под именем Линдум-Колониа и двести лет остававшийся в руках викингов, он занимал удобное стратегическое положение на пути из Лондона в Йорк, и, кроме того, через него проходили еще несколько речных путей и магистральных дорог римской эпохи. Он стоял недалеко от восточного побережья и мог похвастаться крайне удобным с оборонительной точки зрения крутым холмом (который сегодня с типичной для Восточного Мидлендса непритязательностью называют Стип-Хилл – Крутой холм). Кроме того, он находился в тех глухих местах, которым была крайне необходима твердая рука: норманнская власть в области столкнулась с мощным сопротивлением, во главе которого стоял знатный саксонец, фигурирующий в позднейших рассказах как разбойник Херевард Бдительный[812].
На Крутом холме Вильгельм построил замок. Вскоре после этого епископ Ремигий, монах-бенедиктинец из аббатства Фекамп в Нормандии, основал по соседству собор. На постройку собора шел в основном местный известняк, хотя многие другие норманнские постройки в то время возводили из камня, добытого в Кане (в Нормандии) или доставленного в Англию на специально оборудованных кораблях[813]. Собор был достроен в 1029 г., после смерти Ремигия, и отделан одним из его преемников, установившим над дверями прекрасные резные арки, образцом для которых служили элементы перестроенной аббатом Сугерием капеллы Сен-Дени[814]. Впрочем, этот собор простоял недолго. Он сгорел во время пожара 1124 г., получил повреждения во время битвы при Линкольне в 1141 г., когда его использовали в качестве импровизированного форта, и в 1185 г. был разрушен до основания одним из сильнейших землетрясений в истории Британии[815]. Собору постоянно не везло, но с архитектурной точки зрения все эти неприятности случились в удачное время. В 1186 г. был избран новый епископ Линкольна, французский картезианский монах, при жизни известный как Хью Авалонский, а после смерти как святой Хью Линкольнский. Хью прислали в Англию непосредственно ради строительства: его орден поручил ему построить картезианский монастырь в Сомерсете[816]. Получение епископского сана означало, что он мог ставить перед собой более высокие (в буквальном смысле) цели. На вершине Крутого холма епископ Хью распорядился начать работы, которым предстояло полностью преобразить собор: через шестьдесят лет он поднимется на высоту, невиданную на земле со времен фараонов.
История не сохранила имя каменщика (или каменщиков), нанятых Хью для строительства нового собора, но в его команде явно был по крайней мере один зодчий, умеющий видеть вещи в перспективе, знакомый с новейшими готическими тенденциями и наверняка видевший своими глазами прекрасные новые хоры Кентерберийского собора, не так давно перестроенного под руководством великого мастера Гильома из Санса после разрушительного пожара 1174 г. Не исключено, что создатели Линкольнского собора черпали вдохновение (и приглашали мастеров) из более отдаленных мест, в том числе из норвежского Тронхейма на другом берегу Северного моря, где в середине XII в. тоже был построен готический собор. На строительную площадку на вершине Крутого холма поднимали (вероятно, на запряженных волами телегах) не только известняк, но и мрамор из Питерборо, расположенного чуть дальше в той же епархии. Мраморные колонны придавали собору роскошный и возвышенный вид. Внутреннее пространство собора в конечном итоге достигло почти 150 метров в длину. Западный фасад первоначального собора, через который обычно заходили внутрь посетители, был украшен фризом в романской традиции с замысловатой резьбой, изображавшей сцены из Ветхого и Нового Завета, от изгнания Сатаны с небес до сошествия Христа в ад[817]. Фриз пережил пожары, войны и землетрясения и задавал тон всему зданию. Со временем собор заполнили изваяния и каменная резьба, напоминающие всякому входящему о блаженстве вечного спасения и об ужасах адских мук.
Постройка такого масштаба, как новый готический собор в Линкольне, неизбежно должна была стать делом не одной жизни. Когда епископ Хью умер в 1200 г., центр Линкольна по-прежнему представлял собой огромную строительную площадку, по которой сновали каменщики, чернорабочие, плотники и кузнецы, а остов нового собора со всех сторон окружали деревянные строительные леса и блочные подъемные краны. Однако своей смертью Хью оказал собору огромную услугу.
В житии епископа говорится, что его нередко видели на стройке, где он подносил рабочим каменные блоки и известковый раствор вместе с хромым подручным, который чудесным образом исцелился благодаря стремлению усердно трудиться во имя Господа[818]. В другое время епископа обычно сопровождал ручной лебедь-кликун, с которым он подружился в день посвящения в сан и с тех пор держал при себе в качестве домашнего питомца. Однако после смерти Хью дал собору гораздо больше, чем пара лишних рабочих рук. Полвека спустя его слава человека святого, неподкупного и благочестивого разнеслась так широко, что он стал объектом чудотворного культа. По словам Адама из Эйншема, писавшего о жизни Хью в первые десятилетия XIII в., его святость стала очевидна уже тогда, когда хирург вскрыл его тело, чтобы удалить внутренности перед погребением: те, кто присутствовал при этой малоприятной процедуре, с удивлением отметили, что его кишечник не содержал «ни жидкости, ни кала… и был таким чистым, будто кто-то уже тщательно промыл и осушил его… а внутренние органы блестели, как стекло»[819]. Это было только начало. Во время похоронной процессии свечи на погребальных носилках не гасли даже при сильном ветре. Скорбящий со сломанной рукой исцелился после того, как увидел чудесный сон, а карманник, срезавший кошелек у женщины, пришедшей поклониться гробу Хью, ослеп и «бродил бесцельно, шатаясь, словно пьяный», пока его не схватили[820].
Этого и подобных чудес было достаточно, чтобы в 1220 г. Хью признали святым. Линкольн превратился в приманку для туристов: тысячи паломников ежегодно приезжали, чтобы поклониться усыпальнице Хью (и помолиться во второй церкви, построенной специально для хранения его головы). Приток посетителей требовал дальнейших работ по расширению собора[821]. Они полностью окупились. В восточной части собора к усыпальнице, где лежали останки Хью[822], были пристроены Ангельские хоры, получившие название в честь восхитительных каменных ангелов, изваянных по образцу статуй из Вестминстерского аббатства, которое в это время также подвергалось масштабной реконструкции под пристальным наблюдением короля Генриха III[823].
В 1280 г., когда завершилось строительство Ангельских хоров, Линкольн по праву занял место среди английских соборов первого ранга. Это была по-настоящему блистательная компания. В Англии по поручению короля основательная реконструкция прошла в Вестминстере, центром которого с этих пор стал храм Эдуарда Исповедника. В величественном Кентерберийском соборе располагалась кафедра английского примаса и всемирно известная усыпальница Томаса Беккета. В Йоркском соборе, где находилась кафедра северного архиепископа, тоже шли масштабные работы. Впечатляющее готическое строительство шло полным ходом либо уже завершалось во всех уголках королевства: Эксетер, Солсбери, Винчестер, Глостер и Уэллс на юге и западе, Эли и Норидж на востоке, Дарем и Карлайл на севере, Херефорд и Вустер на границе с Уэльсом. Тем временем в Уэльсе также шли крупные работы в Сент-Дэвиде, Лландаффе и Сент-Асафе. Готические вкусы коснулись и королевства Шотландия, проявившись особенно ярко в соборах Данблейн и Элгин, а также в аббатстве Мелроуз.
Все эти сооружения каждое по-своему развивали особые подвиды готической архитектуры – стили, которые мы сегодня называем декоративной и перпендикулярной готикой, стали отличительной особенностью английского соборного строительства в позднем Средневековье[824]. В том, что на Британских островах воплотилось столько амбициозных творческих проектов, не было ничего случайного. Как мы видели, к концу XIII в. Англия была чрезвычайно богатым королевством. Ее экономика процветала благодаря бурно развивающейся шерстяной промышленности, ее высшее духовенство владело огромными участками прибыльных земель, а короли управляли более или менее единым государством и проявляли большой интерес не только к сооружению замков, но и к самым разным видам монументального зодчества. Многие Плантагенеты активно интересовались различными способами прославления королевской власти и нанимали для этого выдающихся зодчих мирового класса (именно поэтому внутри английских соборов нередко можно найти королевские усыпальницы).
Несомненно, короли проявляли большой интерес и к Линкольнскому собору. По замыслу епископа Хью, в середине восстановленного собора должна была появиться высокая башня, увенчанная шпилем. Увы, в первые десятилетия строительства с конструкцией башни возникли сложности, и в 1237 г. она рухнула под собственной тяжестью. Ее восстановление началось в 1250-х гг. по приказу короля Генриха III, увлекавшегося архитектурой намного больше всех остальных королей из своей династии, за исключением разве что Генриха VI, который в XV в. основал величественные готические часовни в Итонском колледже и Королевском колледже в Кембридже. В начале XIV в. Линкольнскую башню расширили и сделали еще выше. После окончания работ в 1311 г. ее деревянный шпиль, обшитый свинцом, имел высоту 160 метров. Он был примерно на 11 метров выше, чем великая пирамида Хеопса в Гизе, которая почти 4000 лет оставалась самым высоким рукотворным сооружением на земле. Линкольнский собор держал рекорд до тех пор, пока в 1548 г. шпиль не сломался во время бури[825].
Со временем Линкольнский собор стал не только чудом света, но и официальным местом хранения королевских и святых реликвий. Ранней зимой 1290 г. любимая супруга Эдуарда I Элеонора Кастильская умерла в деревне Харби в Ноттингемшире, всего в 30 милях от Линкольна. Как мы видели, Элеонора обладала безупречным чувством долга – чтобы оказать услугу короне, она даже согласилась родить на строительной площадке замка Карнарвон. Глубоко потрясенный ее смертью, Эдуард I решил с огромными почестями отправить ее останки в Лондон, к месту захоронения. В первую ночь пути тело королевы было доставлено в монастырь недалеко от городских стен Линкольна, где ей удалили внутренности, чтобы замедлить процесс разложения. 3 декабря внутренности были захоронены в соборе, а позднее им отвели красивую гробницу возле усыпальницы святого Хью[826]. В городе соорудили первый из двенадцати Крестов Элеоноры – богато украшенных резьбой каменных столпов, занимающих видное место на городских площадях и отмечающих тот факт, что в городе покоится часть останков королевы. Вдохновение для этого сложного и необычного мемориала, вероятно, пришло из Франции, где за двадцать лет до этого вдоль всего пути следования похоронной процессии короля Людовика IX (того самого, который распорядился построить Сент-Шапель в Париже для тернового венца Христа) были установлены памятники-montjoies[827]. Над Крестами Элеоноры работала команда лучших в Англии каменщиков и архитекторов того времени: Джон из Баттла, Майкл Кентерберийский и Александр из Абингдона. Большинство крестов к настоящему времени разрушены или утеряны, но все они когда-то были самостоятельными готическими шедеврами. Приказавший поставить их король, как все великие средневековые правители, понимал, что наследие не может строиться только на крови – его следует утвердить и увековечить в камне.
Как мы видели, Эдуард I был в первую очередь строителем замков и только потом соборов, но он обеспечил себе место в выдающейся истории Линкольнского собора. Этот храм, в свою очередь, по праву занял видное место в захватывающей истории средневековой готики. Войти в древние двери в западной части собора тихим днем в XXI в. и медленно двигаться по невообразимо длинному нефу к Ангельским хорам у дальнего восточного края, любуясь бесконечным богатством украшений и скульптур, которые поднимаются так высоко, что невольно задаешься вопросом, многие ли видели их с тех пор, как создавшие их средневековые каменщики спустились со строительных лесов около 750 лет назад, – одно из самых волнующих переживаний в жизни, живо свидетельствующее о непреходящей власти готической эпохи в истории западной архитектуры[828].
Прежде чем мы покинем царство средневековых зодчих, нам остается рассмотреть еще один, последний случай из города, который лишь слегка затронула французско-готическая мания бесконечных витражей и сводов, почти касающихся облаков. Пришло время отправиться во Флоренцию, где на рубеже XIV в. вырос собственный великий собор – отражение города, бесконечно гордящегося своим богатством и славой, но выбравшего для их демонстрации нечто отличное от арок и шпилей, повсеместно распространенных к северу от Альп.
От шпилей к куполам
В начале 1290-х гг., примерно в то время, когда английский король Эдуард I строил свои последние валлийские замки, итальянский художник и скульптор Арнольфо ди Камбио работал в Риме над гробницей. Она находилась в старой базилике Святого Петра и предназначалась для папы Бонифация VIII (восставшего против французского короля Филиппа IV и получившего пощечину в Ананьи)[829]. В то время Бонифаций был еще жив, но, как всякий уважающий себя высокопоставленный священнослужитель и вельможа, лично наблюдал за строительством своей усыпальницы, хотя бы для того, чтобы убедиться, что все сделают согласно его желанию. Ранее Арнольфо создал для могущественного французского кардинала Гильома де Брея прекрасную гробницу в большой церкви в соседнем городе Орвието. До этого он служил придворным скульптором Карла Анжуйского, брата Людовика IX и короля Неаполя и Сицилии (ум. 1285) и изваял сверхъестественно реалистичную статую короля, сидящего на троне в тоге римского сенатора. Другими словами, он был не понаслышке знаком с французскими стилями и взглядами и мог претендовать на звание первого зодчего Италии. Несомненно, усыпальница папы не должна была вызвать у него никаких затруднений. Однако честолюбие Арнольфо не ограничивалось статуями и надгробиями. Около 1293 г. он получил шанс удовлетворить его. Жители Флоренции хотели построить новый собор и попросили Арнольфо прийти и сделать это для них.
До этого Арнольфо уже работал в Орвието над проектом большой романской базилики, строительство которой началось около 1290 г. Однако Флоренция открывала ему гораздо больше возможностей. В городе проживало около 45 000 человек (что делало его крупнее Лондона), а власть принадлежала олигархическому правительству, в котором господствовали богатые купеческие семьи. Как многие другие итальянские города, Флоренция в XIII в. стала ареной ожесточенных междоусобиц, сначала между гвельфами и гибеллинами (папской фракцией и имперской фракцией сторонников Гогенштауфенов), а затем между партиями Черных и Белых[830]. Политические трения нередко выливались в беспорядки, драки, убийства, перевороты, мелкие революции и масштабные войны, но они не мешали флорентийцам гордиться своим городом и никак не влияли на их способность зарабатывать деньги. Возможно, по ночам улицы Флоренции были не самым безопасным местом, но они были чистыми и благоустроенными, бизнес в городе процветал, а честолюбивые торговцы и банкиры получали огромные прибыли со всего мира[831]. Во Флоренции и раньше работали местные и приезжие выдающиеся художники, писатели и зодчие, в том числе живописец Чимабуэ и его протеже Джотто, поэт Данте Алигьери и художник-визионер Коппо ди Марковальдо. Флорентийцы хорошо понимали роль зодчества как средства выражения политического могущества: одним из любимых занятий после любого политического переворота для победившей стороны был снос домов и башен, принадлежавших опальным и побежденным соперникам. Словом, у Арнольфо было много работы.
По словам восхищенного биографа Арнольфо, художника и архитектора XVI в. Джорджо Вазари, за время своего пребывания во Флоренции он построил или перестроил добрую половину города, в том числе городские стены и Палаццо Веккьо – похожую на крепость ратушу, выходящую на Пьяцца-делла-Синьори. Весьма вероятно, Вазари преувеличивал. Арнольфо действительно более или менее одновременно строил как минимум три крупных здания. Во-первых, он занимался реконструкцией церкви в Бадии, в одном из самых известных бенедиктинских монастырей города (где, по легенде, поэт Данте Алигьери впервые увидел свою музу Беатриче). Во-вторых, он перестраивал францисканскую базилику Санта-Кроче. Третьим и самым крупным проектом были работы по замене ветхого тысячелетнего собора, посвященного тогдашней покровительнице города святой Репарате. Здесь Арнольфо дал волю своему воображению.
Если бы Арнольфо работал в Париже, Лондоне или Кёльне, в своих постройках он наверняка придерживался бы французского готического стиля. В Италии архитектура развивалась в другом направлении. Арки здесь оставались закругленными, а не остроконечными. Сложные системы контрфорсов и головокружительные шпили встречались крайне редко. Стены были толстыми, прочными и конструктивно надежными – это были именно стены, а не рамки для огромных пластин ярко окрашенного стекла. Блестящему желтовато-белому известняку, столь популярному к северу от Альп, в общем и целом предпочитали песчаник и кирпич. Несмотря на то что в XIII в. в Италии стали придавать больше значения высоте, размерам и пышности отделки зданий, никто не требовал, чтобы Арнольфо внезапно облагодетельствовал Флоренцию копией базилики Сен-Дени[832], и вместе с тем никто не мешал Арнольфо строить типично флорентийские здания, перенимая (но без излишнего раболепия) некоторые элементы готического стиля. Его работы в Бадии и базилике Санта-Кроче были элегантными, но сравнительно скромными и несложными, хотя первая выделяется увенчанной шпилем башней, а вторую в XIX в. украсил замысловатый неоготический мраморный фасад. Кроме того, в Санта-Кроче похоронены некоторые выдающиеся жители Флоренции, в том числе Микеланджело, Галилей, Макиавелли и Джоакино Россини. Однако проект нового городского собора был вполне амбициозным и потенциально очень успешным.
Собор, над проектом которого работал Арнольфо, стал прямым предшественником всемирно известного здания, которое сейчас стоит на Пьяцца-дель-Дуомо в центре Флоренции. Это одно из самых узнаваемых мест в мире, центральный элемент городского пейзажа Флоренции и магнит для современных туристов, которые готовы часами стоять в очереди под палящим тосканским солнцем ради того, чтобы попасть внутрь всего на несколько минут. Для его постройки рабочие снесли часть города, в том числе старый собор Святой Репараты и еще одну стоявшую рядом церковь, а также эксгумировали кладбище. На расчищенном пространстве Арнольфо заложил фундамент продолговатого центрального нефа 66 × 21 м с двумя боковыми нефами. Проект почти до сантиметра повторял план церкви Санта-Кроче, и Арнольфо, вероятно, планировал сделать в этом соборе такую же деревянную (а не каменную) крышу. Основное отличие находилось в восточной части, где Арнольфо задумал поднять над собором большой купол, наподобие чуда античной инженерии, венчающего Пантеон в Риме. Купол должен был опираться на восьмиугольное основание, окруженное тремя усеченными восьмиугольными рукавами, завершающими сложную конструкцию и помогающими выдержать ее вес[833]. По плану он был немного больше купола собора Святой Софии в Константинополе[834]. Это был величественный замысел. Первый камень собора заложили в 1296 г.
Как мы видели, очень немногим средневековым зодчим удавалось при жизни завершить строительство своих соборов. Арнольфо не стал исключением. Представленный им проект и начало строительных работ, несомненно, пришлись по вкусу правителям Флоренции: через четыре года после начала строительства Арнольфо до конца жизни освободили от уплаты налогов, а в официальных городских документах прославили как «знаменитого зодчего и лучшего строителя соборов, превосходящего своим мастерством любого другого в этих краях»[835]. Он был живой славой города. Он умер в какой-то год между 1301–1310 гг., и работа над собором остановилась. Западный фасад (замененный в XVI в. и в настоящее время в значительной степени утраченный) украшали скульптуры работы Арнольфо, изображавшие Деву Марию, папу Бонифация и других. Вероятно, к тому времени было построено около половины нефа, но со смертью главного мастера импульс для завершения его замыслов оказался утрачен.
Справедливости ради нужно сказать, что свою роль сыграли политические обстоятельства. В 1311 г. агрессивный, хотя недолго продержавшийся у власти новый немецкий король Генрих VII вторгся в Италию, чтобы возложить на себя корону императора Священной Римской империи. Флорентийцы не признали его, поэтому им пришлось взяться за оружие и защищать город от имперских войск. Генрих умер от малярии в этом походе, но позднее на Флоренцию напали сторонники императора из соседних Пизы и Лукки. В то время первоочередной задачей стала не отделка собора, а укрепление городских стен. В 1333 г. Флоренции потребовался новый мост, ибо наводнение смыло старый Понте-Веккьо. Правда, в 1330-х гг. гениальный Джотто возвел рядом с нефом Арнольфо высокую, отдельно стоящую и явно готическую с виду колокольню. Однако к середине века никаких значительных подвижек в работе больше не произошло. Нельзя сказать, что собор оказался обременительным и никому не нужным проектом, но он так и стоял недостроенным.
Только в конце 1360-х гг. кафедральный комитет Флоренции согласился возобновить работы в соответствии с пересмотренным проектом, составленным самым уважаемым зодчим того времени, Нери ди Фиораванти. Новый проект предусматривал расширение купола – он должен был стать больше, чем планировал Арнольфо, и, соответственно, даже больше, чем купол Пантеона, и увенчаться небольшим шпилем. За исключением этой готической детали, в куполе скорее чувствовалось влияние Древнего Рима, Византии и даже арабского Иерусалима. Однако и на сей раз строительство застопорилось. Нери создал масштабную модель купола, которую разместили в нефе собора. Каждый год члены строительного комитета клялись найти способ реализовать этот проект[836]. Десятилетия шли, а никто по-прежнему не знал, как это сделать. Только в 1418 г., примерно через сто двадцать лет после того, как Арнольфо заложил первый камень в фундамент собора, нашелся человек, сумевший найти инженерное решение загадки флорентийского Дуомо. Им стал математический гений Филиппо Брунеллески, выигравший открытый конкурс на этот заказ. Ему пришлось изобрести совершенно новые строительные системы и подъемные механизмы, позволившие доставить к месту работы около 4 млн кирпичей. Постройка продолжалась почти двадцать лет. Тяжелый труд наконец-то позволил довести до конца мучительно затянувшееся строительство. Когда Брунеллески закончил работу над куполом, собор, сегодня известный как Санта-Мария-дель-Фьоре, мгновенно признали чудом, подобного которому не видели целую тысячу лет, со времен гибели античного мира. Сегодня он считается общепризнанным архитектурным достижением итальянского Возрождения и прообразом куполов, украшающих многие монументальные здания современности, в том числе собор Святого Павла в Лондоне, Дом инвалидов в Париже и Капитолий в Вашингтоне, округ Колумбия. Именно поэтому он принадлежит к той фазе Средних веков, которая еще не наступила, когда Арнольфо ди Камбио заложил фундамент собора в 1296 г.
Эта фаза – начало конца средневекового мира – началась в 1347 г., когда Санта-Мария-дель-Фьоре еще оставался недостроенной диковинкой, ожидающей гения, способного довести строительство до конца. В тот год мир перевернула с ног на голову пандемия. Корабли, прибывающие в Италию с Востока, привезли с собой не только пряности и экзотические предметы роскоши, но и болезнь, хуже которой не видели со времен Юстиниана. Это была Черная смерть, выкосившая около 40 % населения Европы и навсегда изменившая мир. С опустошений, которые она произвела на Западе, и реакции оставшихся в живых на непостижимую смерть и начинается заключительная часть нашей истории.