Революция1348–1527
13Выжившие
Прошлое поглотило нас, настоящее грызет наши внутренности…
В конце лета 1314 г. на Северо-Западную Европу обрушились проливные дожди. Дожди шли почти не переставая всю осень. Реки вышли из берегов, поля затопило, дороги и тропы размыло. Когда зима закончилась, зерно пришлось сеять в залитые водой поля, и было сразу ясно, что урожай будет плохой. В мае 1315 г. снова начались дожди, и на сей раз они шли все лето. Свинцовые небеса извергали бесконечные потоки воды, теплее не становилось, и в течение года дополнительно резко снизилась температура. Урожай действительно оказался неудачным, а следующая зима выдалась крайне холодной. К Пасхе 1316 г. люди начали голодать. Английский летописец зафиксировал ужасные условия жизни простых людей в то время, когда цены на зерно резко и непредсказуемо колебались, временами достигая 400 % от своего нормального уровня. «Наступил великий голод, – писал он. – Такой нужды еще не видели в наше время и не слышали о ней уже сто лет»[837].
Но это было только начало. В 1316 г. повторилось то же самое: хронические дожди с весны и до осени, холодное лето и морозная зима. В 1317 г. положение несколько улучшилось, хотя зерна едва хватило для посева. Только в 1318 г. наконец удалось получить более-менее приличный урожай[838]. Однако бедствия еще не кончились. Те сельскохозяйственные животные, которым удалось пережить сырость, холод и голод, сильно ослабли и стали жертвами смертельной, крайне заразной болезни, быстро распространившейся по всему Западу. Вероятно, это был вирус, который мы теперь называем чумой крупного рогатого скота – он вызывал у коров и волов страшную лихорадку, диарею и гнилостные воспаления в носу и во рту и чаще всего оканчивался гибелью животного в течение двух-трех недель. Вирус появился в Монголии, распространился на запад и вскоре уже косил стада в Центральной Европе, Германии, Франции, Дании, Нидерландах, Англии, Шотландии и Ирландии. В среднем он уничтожил в каждой названной области около 60 % скота[839]. Пик чумы пришелся на 1319 г. А в 1320–1321 гг. снова случились проливные дожди и наводнения, и погиб еще один урожай зерна.
Это было время поистине библейских напастей – все виды сельского хозяйства, от которых зависела жизнь людей на Западе, за шесть лет оказались полностью уничтожены, что вызвало гуманитарный кризис, сравнимый с худшими случаями голода в XX в. За одно только лето 1316 г. во фламандском Ипре погибло 10 % жителей. Это был не единственный случай[840]. Один летописец так описывал ужасное положение Англии, помимо голода и падежа скота страдавшей от безудержной инфляции, войны с Шотландией и бездарного правления Эдуарда II: «Годного в пищу мяса стало совсем мало, люди начали питаться кониной и воровать жирных собак. Рассказывали, будто мужчины и женщины во многих местах тайно поедали собственных детей»[841]. Другой летописец соглашался: «Много тысяч умерло в разных местах… ели собак, лошадей и прочую нечистую тварь. Увы, земля Английская! Ты, которая некогда от своего изобилия помогала другим землям, теперь в бедности и нужде сама должна просить подаяния!»[842] Последний автор, очевидец Великого голода, составил свою хронику в 1325 г. или ранее. Вряд ли он догадывался, что худшее еще впереди.
Лед и микробы
XIV век стал временем катастрофических перемен, особенно для жителей Западной Европы. Первыми дали о себе знать климатические изменения. Начиная с X в. глобальная температура повысилась и несколько веков оставалась сравнительно высокой – наступил так называемый Средневековый климатический оптимум. Однако примерно в начале XIV в. температура снова стала падать, причем довольно быстро. Резкое охлаждение было спровоцировано интенсивной вулканической активностью по всему миру: сейсмические взрывы выбросили в стратосферу большое количество диоксида серы и взвешенных частиц, отражающих солнечный свет. Стабильное существенное похолодание климата привело к тому, что водные пути от Балтийского моря до Темзы и даже залив Золотой Рог в Константинополе начали замерзать зимой. Из-за этого явления период между 1300–1850 гг. называют Малым ледниковым периодом[843].
Конечно, наступление Малого ледникового периода само по себе было не единственной причиной Великого голода 1315–1321 гг. Человеческие катастрофы почти всегда становятся результатом тонкого взаимодействия между обществом и окружающей средой, а в начале XIV в. на Западе сложился сразу целый ряд предпосылок для катастрофы. Начавшийся примерно с XI в. рост населения в Европе способствовал повышению экономической активности, развитию новых технологий и торговли. В то же время эти процессы привели общество в крайне неустойчивое положение. Технологический прогресс в области сельского хозяйства и производства продуктов питания (тяжелые плуги, водяные и ветряные мельницы, системы многопольного севооборота) позволил земледельцам максимально использовать потенциал почвы, а вырубка лесов и осушение болот открыли огромные новые участки пахотных земель. Однако у развития были пределы, и примерно к началу XIV в. западное общество их достигло.
Проще говоря, людей оказалось слишком много для существующего уровня развития технологий. Население Англии увеличилось с 1,5 млн человек во времена Нормандского завоевания примерно до 6 млн человек накануне Великого голода[844]. Примерно так же обстояло дело в других местах, особенно в городах Европы и Ближнего Востока, которые с середины XII в. выросли в четыре и более раз и где десятки тысяч человек проживали бок о бок в неизбежной тесноте и антисанитарии. Тем временем в сельской местности пахотные участки становились все меньше, а люди все интенсивнее осваивали окраинные земли. Результатом стало постепенное и в конечном итоге хроническое перенаселение, из-за которого страны Запада крайне болезненно реагировали на любые перебои в продовольственном снабжении. В то же время благодаря активному росту мировой торговли и дальним путешествиям, начавшимся после монгольских завоеваний XI–XIII вв., болезни незаметно получили возможность распространяться по миру с такой же легкостью, как шелк, рабы и специи. Панзоотия чумы крупного рогатого скота показала, на что способно инфекционное заболевание, передающееся между многочисленными подвижными носителями. Как оказалось, люди XIV в. были так же беззащитны перед болезнью, как и их коровы.
Черная смерть, как называют пандемию чумы, охватившую Азию, Европу, Северную Африку и некоторые области Африки к югу от Сахары в 1340-х гг., началась там же, где и панзоотия чумы крупного рогатого скота, – у монголов[845]. Как уже упоминалось, возбудителем чумы служили бактерии чумной палочки (Yersinia pestis, Y. pestis), передававшиеся человеку от степных грызунов, таких как крысы и сурки, через блошиные укусы[846]. За восемьсот лет до этого, в VI в. Византию опустошила юстинианова чума, погубившая миллионы человек. Болезнь, появившаяся в XIV в., оказалась еще хуже: это была новая, гиперинфекционная мутация, очевидно способная с необычайной легкостью передаваться между крысами, кошками, собаками, птицами и человеком. Попав в человеческий организм, болезнь вызывала те же ужасные симптомы, что и в VI столетии: лихорадку, опухоли-бубоны в паху, подмышках и на шее, внутренние кровотечения, неудержимую рвоту и через несколько дней смерть[847]. Кроме того, тогда развился пневмонический штамм чумы, способный передаваться от человека к человеку через дыхание.
Эта гибридная бубонно-легочная чума, вероятно, возникла и начала циркулировать среди монголов Центральной Азии в начале 1330-х гг. За десять лет она прошла по всему Востоку через Мавераннахр, Китай и Персию, хотя, по-видимому, почти не затронула Индию[848]. К середине 1340-х гг. она свободно распространялась среди монголов Золотой Орды, и именно они, согласно традиционным источникам, передали ее жителям Запада в 1347 г. во время осады генуэзского порта Каффа на Черном море. Итальянский юрист из Пьяченцы Габриэль де Мюсси в отчете об осаде писал, что болезнь обрушилась на монгольскую армию, «словно стрелы, дождем сыплющиеся с небес… и все советы и заботы докторов оказались напрасны: стоило появиться первым признакам болезни, как татары вскоре умирали. Болезнь проявлялась опухолями в подмышках или в паху от коагуляции гуморов и гнилостной лихорадкой»[849]. Согласно колоритному описанию де Мюсси, «татары приказали сложить трупы в катапульты и забрасывали их через стены в надежде, что невыносимая вонь погубит жителей. В городе выросли горы мертвых тел, и христианам некуда было прятаться и бежать, чтобы спастись от них, хотя они постарались сбросить в море столько, сколько смогли. Вскоре разлагающиеся трупы испортили воздух и отравили воду… никто не знал и не мог отыскать средства от этого»[850].
Трудно сказать, много ли правды в этом рассказе. Чума 1340-х гг., несомненно, была ужасающе заразной, но само по себе зловоние не способствует передаче болезни. Как бы то ни было, вскоре после осады Каффы в Генуе и Венеции стали отмечать случаи чумы, завезенной на торговых и военных судах, которые вполне могли приплыть из Черного моря. «Моряки… словно принесли с собой злых духов, – вспоминал де Мюсси. – Каждый город, каждое поселение, каждое местечко поразила заразная моровая язва – жители их, мужчины и женщины, внезапно начали умирать». В переполненных городах с узкими улицами, где огромные семьи жили в тесноте под одной крышей и где в изобилии водились крысы и другие переносящие блох животные, остановить распространение болезни оказалось невозможно. «Один человек, подхватив заразу, передавал ее всем своим родным, – писал де Мюсси. – Мертвых было так много, что мест для могил не хватало, приходилось хоронить их в общих ямах. Священники и врачи едва успевали обойти все дома и позаботиться обо всех больных. Увы, уходя от больного, они нередко уносили заразу с собой и вскоре отправлялись в могилу вслед за умершими»[851]. Смерть распространялась с невообразимой быстротой, не оставляя камня на камне от привычного мира вокруг и повергая выживших в такой же ужас и недоумение, как и умирающих. Это был настоящий Апокалипсис. Летописец в Ирландии оставил в конце своей хроники пустые страницы на случай, если каким-то чудом в будущем найдутся люди, которые смогут продолжить его труд. «Прошлое поглотило нас, настоящее грызет наши внутренности, будущее грозит еще большими опасностями»[852], – горестно писал де Мюсси. Он был прав.
Любой, кому довелось жить во времена смертоносной пандемии[853], сможет в общих чертах узнать ту атмосферу тревоги и смятения, которая воцарилась в средневековой Италии, когда распространение болезни перевернуло нормальную жизнь с ног на голову. Казалось, Черная смерть обладала собственной волей и разумом. Она перемещалась от одного народа к другому, переносилась из города в город и из страны в страну, пока не оказалась повсюду. В 1347 г. она устремилась через Черное море в Константинополь и Италию, а оттуда разнеслась по всему Средиземноморью. Купцы-мореплаватели привезли ее в Святую землю, на Кипр и греческие острова. Сухопутные путешественники перенесли ее через Альпы в Священную Римскую империю, где она дошла до Чехии[854]. Весной 1348 г. чума свирепствовала во Франции, тем же летом она появилась в Англии, в 1349 г. отправилась на север в сторону Шотландии и на другой берег моря – на восток в Скандинавию и на запад в Ирландию. Средневековые авторы находили для эпидемии десятки самых разных объяснений: гнев Божий, засилье пороков, пришествие Антихриста, скорое воскрешение Фридриха II Гогенштауфена, слишком откровенные женские платья, неблагоприятное расположение планет, содомия, дурные испарения, дожди, еврейский заговор, чрезмерное пристрастие к плотским утехам и ваннам, а также неспелые овощи, вызывавшие, по авторитетному мнению докторов медицины, «ветровые язвы»[855]. Отчаявшиеся люди перепробовали все мыслимые и немыслимые профилактические средства, начиная от карантина и слабительных препаратов и заканчивая кровавым самобичеванием и специальными молитвами против чумы. Однако печальный факт заключался в том, что распространение чумы как ничто иное проиллюстрировало глубокую взаимосвязь между средневековыми сообществами и их ужасающую беззащитность перед инфекцией, благоденствующей в условиях человеческой мобильности, перенаселенности и сниженных гигиенических стандартов. У чумной палочки был только один биологический императив: размножаться в новых носителях. А у людей в отсутствие микробиологии и вакцинации не было никаких эффективных медицинских способов борьбы с ней: им оставалось лишь соблюдать строгий карантин и терпеливо ждать, пока болезнь сама сойдет на нет. Как только Черная смерть вырвалась на свободу, ее уже ничто не могло остановить.
Первая волна Черной смерти длилась с 1347 по 1351 г. За это время в наиболее пострадавших странах погибло до 60 % населения. Это был ошеломляющий уровень смертности, и потрясенные летописцы по понятным причинам еще преувеличивали эти данные: некоторые предполагали, что к концу пандемии в живых остался лишь каждый десятый человек. Черная смерть уносила не только бедняков. Конечно, у богатых было больше возможностей уехать из охваченных эпидемией городов и соблюдать карантин в относительно безопасной сельской местности. Великий итальянский писатель Джованни Боккаччо увековечил подобный исход в «Декамероне» – сборнике из ста коротких историй, которые по сюжету рассказывают друг другу десять состоятельных юношей и девушек, бежавших из Флоренции на загородную виллу, чтобы спастись от болезни. Однако само по себе богатство не гарантировало иммунитета от болезни и не избавляло выживших от психологической травмы. В 1348 г. Иоанна Английская, любимая дочь короля Эдуарда III, умерла от чумы в Бордо, когда ехала в Кастилию на собственную свадьбу. Эта трагедия заставила ее отца задуматься о том, что смерть «уносит равно молодых и старых, не щадит никого и низводит богатых и бедных на один уровень»[856]. От чумы умер и несостоявшийся свекор Джоанны Альфонсо XI, и королева Элеонора, супруга арагонского короля. Византийский император Иоанн VI Кантакузин потерял младшего сына[857]. Папа Климент VI всего за год с небольшим лишился троих кардиналов и почти четверти домашних слуг, когда чума поразила папский двор в Авиньоне. Петрарка, современник Боккаччо, оплакал многих близких, в том числе свою любовь и музу Лауру. В письмах Петрарки, написанных в Италии во время пандемии, ясно чувствуется вина выжившего, которую, вероятно, в те годы испытывали многие. В одном послании он проклинал 1348 год, который, по его словам, «оставил нас в одиночестве и лишениях, отнял у нас сокровища, вернуть которые не сможет все Индийское, Каспийское и Карпатское море». В другом послании, написанном после потери еще одного друга, потрясенный Петрарка писал, словно бы в забытьи: «Жизнь наша – сон, и все, что мы делаем, – сновидение. Лишь смерть прерывает сон и пробуждает нас от сновидений. Хотел бы я проснуться раньше»[858].
Однако Петрарке не удавалось «проснуться» еще добрых четверть века, и он прожил достаточно долго, чтобы увидеть возвращение Черной смерти. Масштабные вспышки чумы случились в Европе в 1361 и 1369 гг., затем в 1370-х и в 1390-х гг. Последняя особенно тяжело подействовала на мальчиков и юношей. Эти вторичные волны были не такими сильными, как первая, но они точно так же вызвали повсеместную гибель и нищету и мешали восстановлению численности населения, которая оставалась крайне низкой до конца Средних веков и далее. Даже с чисто эпидемиологической точки зрения Черную смерть никак нельзя считать ограниченным во времени разовым эпизодом. Это была длительная, затянувшаяся пандемия, в результате которой погибло около половины населения Европы и сопоставимое количество жителей других регионов. Она на десятки лет омрачила народное воображение и привела к радикальному изменению демографии, политических и социальных структур, взглядов и идей. Хотя чума в каком-то смысле была уникальным явлением, «черным лебедем» среди катастроф[859], она обнажила многие слабые места западного общества XIV в. и прямо или косвенно зародила в выживших стремление изменить тот мир, в котором им чудом удалось удержаться. Черная смерть стала не только косой мрачного жнеца, но и метафорической новой метлой. Она решительно прошлась по всему XIV столетию, выметая старые порядки, и после нее жизнь уже не могла оставаться прежней.
После Потопа
В сентябре 1349 г. Роберт из Эйвсбери, секретарь архиепископа Кентерберийского, работавший в Ламбетском дворце, вышел на улицы Лондона, чтобы посмотреть шествие фламандских флагеллантов. В городе не так давно появилось около шестисот этих любопытных персонажей, но к ним уже успели привыкнуть. Дважды в день они появлялись на улицах, одетые в простые белые рубахи, распахнутые на спине, и в шапки с красными крестами. «Каждый держит в правой руке плеть о трех хвостах, – писал Роберт. – На конце каждого хвоста узел, а в середине у многих привязаны острые гвозди. Они идут строем друг за другом и хлещут себя этими плетьми по голым окровавленным спинам. Четверо монотонно распевают на своем языке, еще четверо подхватывают вслед за ними. По дороге они трижды бросаются на землю… раскинув руки крестом. Пение продолжается. Затем они поднимаются один за другим, перешагивают через лежащих и ударяют плетью каждого простертого у их ног»[860].
В то время организованное самобичевание стало повальным увлечением. Оно началось в итальянских городах примерно в 1260 г., в самый разгар голода и разрушительных войн между гвельфами и гибеллинами. Впоследствии эта практика прижилась в Германии и на северо-западе Европы. Самобичующиеся хотели таким образом искупить собственные грехи и грехи всего человечества[861]. Помимо того что флагеллантство представляло собой любопытную трансформацию стремления крестоносцев во имя Христа причинять вред другим людям, она как нельзя лучше подходила для Черной смерти, поскольку многие считали эпидемию верным доказательством гнева Божьего и необходимости умилостивить Всевышнего. Нетрудно догадаться, что самобичевание никак не помогало остановить распространение чумы. Более того, сегодня мы можем предположить, что ежедневные массовые собрания без соблюдения строгих мер социальной дистанции, напротив, способствовали еще более быстрому росту пандемии. Однако это не останавливало участников. Это также не помешало служителям церкви еженедельно или раз в две недели устраивать в пораженных чумой областях менее кровопролитные, но не менее уничижительные покаянные шествия, во время которых отчаявшиеся люди умоляли Господа пощадить их. В 1349 г. Эдуард III в письме английским епископам объяснил, как это работает: «молитва, пост и целомудренное поведение» должны убедить Бога «отвратить чуму и болезни и даровать мир, покой и здоровье телам и душам»[862]. Многие правители выступали с подобными призывами, но их усилия не принесли результатов. Однако религиозные мероприятия, непосредственно связанные с Черной смертью, составляли лишь малую часть общей реакции людей на эпидемию.
В экономике первым следствием пандемии стало резкое изменение цен и заработков. В начале века, когда численность населения Европы достигла пика, множество трудящихся были привязаны к земле и имели юридически несвободный статус сервов. После того как примерно половины населения практически в одночасье не стало, мир перевернулся с ног на голову, и трудящиеся внезапно заняли более уверенные позиции. Летописец Генри Найтон писал, что в 1349 г. «урожай на полях погиб, ибо некому было его собрать», и даже там, где еще можно было найти рабочие руки, резко возросли затраты землевладельцев на уборку урожая[863]. Внезапное сокращение населения привело к падению цен на аренду земли. В ситуации, когда многие деревни обезлюдели и стояли заброшенными, земля внезапно подешевела, и землевладельцам приходилось бороться за арендаторов. Неудивительно, что двойной удар в виде резкого роста заработков и резкого падения арендной платы вызвал панику в политических кругах, самые могущественные представители которых обратились к своим правителям с просьбой спасти их от финансового краха.
В Англии власти отреагировали быстро. В 1349 и 1351 гг. правительство Эдуарда III приняло законы (Ордонанс и Статут о рабочих), запрещавшие рабочим требовать заработную плату выше той, что существовала до пандемии. Закон определял размеры этой платы: 5 пенсов в день за покос, 3 пенса в день за столярные работы и укладку камня, 2,5 пенса в день за обмолот пшеницы и так далее. Одновременно закон вменял в обязанность каждому трудоспособному человеку в возрасте до 60 лет иметь работу. Попрошайничество запрещалось. Работникам не разрешалось покидать свои поместья, а работодателям запрещалось переманивать их, предлагая заработную плату выше обозначенной правительством. За соблюдением закона строго следили. По словам Найтона (который жил в Лестерширском аббатстве, а значит, однозначно был на стороне землевладельцев), работники вели себя «высокомерно и упрямо» и продолжали требовать высокой платы, фактически вымогая ее у работодателей. В результате многим «аббатам, приорам, рыцарям… и другим знатным людям, великим и малым по всему королевству» пришлось заплатить крупные штрафы. В то же время «король арестовал многих рабочих и отправил их в тюрьму; многие бежали и на время укрылись в лесах и рощах, а те, кто попал в плен, были жестоко наказаны»[864]. Текст Статута о рабочих не оставлял ни малейших сомнений относительно того, на чьей стороне были симпатии законодателей: в законе прямо говорилось, что он направлен против «злого умысла слуг»[865].
Презрение к беднякам, за исключением тех редких случаев, когда они чем-то напоминали об Иисусе Христе, представляло собой вполне типичное явление в иерархических аристократических обществах позднего Средневековья. Однако в условиях пандемии оно стало небезопасным. Опустошившая Запад Черная смерть представляла собой не просто финансовое затруднение, которое можно было решить законодательным способом. Она вызвала стремительное и радикальное изменение общей демографической картины в Европе, а это значило, что простые люди внезапно приобрели влияние, которого не имели до этого. Именно поэтому во второй половине XIV в. начали подниматься ожесточенные широкомасштабные народные восстания против существующей власти. Они начались как раз тогда, когда первая волна Черной смерти пошла на спад, и продолжались до самого конца «многострадального» XIV в.[866].
Народные восстания происходили на протяжении всего Средневековья. Было бы странно, если бы это было не так. Подавляющее большинство населения в Средние века составляли проживавшие в деревнях крестьяне, а в начале второго тысячелетия к ним добавилось значительное количество городской бедноты[867]. Все эти люди, как правило, едва сводили концы с концами. Время от времени неизбежно наступали моменты, когда группам обездоленных приходило в голову, что их бедствия – вина тех, кто ими правит, а не просто особенность средневекового мироустройства. Тогда простые люди объединялись, чтобы выразить свой гнев и попытаться изменить ситуацию. Этих случаев было не так уж мало. В последние три века существования Римской империи на западе, в Южной Галлии и Испании возникали спорадические народные мятежи, возглавляемые воинственными бандами багаудов[868]. В VI в. Константинополь охватило кровопролитное восстание «Ника»[869]. В Х–XII вв. серьезные беспорядки разгорались в итальянских, французских, фламандских и английских городах. Сельские восстания происходили в этот период повсюду, от Сицилии до Скандинавии. Обычно поводом для них служили разногласия между землевладельцами и крестьянами-арендаторами или рабочими, когда первые пытались навязать свою власть традиционно «свободным» людям либо (там, где право сеньоров было закреплено прочнее) расширить виды и объемы крестьянских повинностей. Некоторые восстания были чисто народными – спонтанные вспышки протеста и кровопролитные проявления ярости, в которых участвовали исключительно обездоленные слои населения. Многие восстания были, как мы могли бы сейчас сказать, популистскими, развиваясь по старой, как республиканский Рим (и весьма распространенной в начале XXI в.) схеме, в которой богатые и циничные политики мобилизовали бедноту, пытаясь направить ее праведный гнев против других элит.
Подобные восстания происходили в Саксонии в 840-х гг., в Норвегии в 1030 г., в Кастилии в 1111 г. и во Фризии примерно в 1230-х гг.[870]. Мятежи прокатились по ткацким городам Фландрии в 1280-х гг. и неоднократно повторялись позднее. Иногда они приводили к ужасным последствиям. Норвежские повстанцы убили своего короля Олафа Харальдссона (Толстого): мятежник по имени Торир Собака пронзил копьем его живот[871]. Фризские повстанцы-штединги устроили такие беспорядки, что папа Григорий IX созвал против них Крестовый поход[872]. В Брюгге в 1302 г. группа горожанок схватила французского солдата и разрезала его на куски, «словно тунца»[873]. Это неизменно пугало и вызывало отвращение – в эпоху, когда современных представлений о демократии и социальном равенстве еще не существовало, знать в основном относилась к демонстративным проявлениям власти народа с презрением и ненавистью. Английский поэт Джон Гауэр выразил общее для многих обеспеченных и культурных людей чувство, заметив, что народное восстание – разновидность стихийного бедствия, которого следует опасаться и которого в то же время следует ожидать. «Есть, – писал он, – три вещи такого рода, которые производят безжалостные разрушения, когда одерживают верх. Одна из них – наводнение, другая – пожар, а третья – низкие люди, толпа простолюдинов, остановить которых невозможно ни разумными уговорами, ни строгостью»[874].
Гауэр написал эти слова в конце 1370-х гг. У него были веские причины для беспокойства. Около двадцати лет назад северную половину соседнего Французского королевства охватило народное восстание Жакерия. В конце мая 1358 г. группа разгневанных крестьян в Сен-Лё-д’Эссеран (примерно в 60 км к северу от Парижа на берегу реки Уазы) напала на местных дворян и начала убивать их или выгонять из домов[875]. По словам льежского священника Жана ле Беля, селян насчитывалось около сотни, и они были «безоружны, за исключением железных прутьев и ножей»[876]. Несмотря на это, они одержали впечатляющую победу над высшим классом и подняли волну насилия, быстро распространившуюся по всей Северной Франции и Нормандии.
В течение следующих двух недель деревенские жители этого региона, объединившись под предводительством человека по имени Гильом Каль, нападали на тех, кто олицетворял в их глазах богатство, власть, привилегии и некомпетентное правление. Повстанцев, число которых вскоре дошло до нескольких десятков тысяч, прозвали жаками – для самих себя и для врагов каждый из них был просто Жак Боном (Жак Добрый Малый)[877]. Для французских летописцев жаки были «злые люди… крестьяне, смуглые, низкорослые, плохо вооруженные», не примечательные ничем, кроме своего невежества и злобы[878]. От их деяний, разумеется, кровь стыла в жилах: они жгли и разоряли дома, грабили, насиловали и убивали.
В действительности многие жаки, по-видимому, вели себя довольно сдержанно, а их ярость была направлена главным образом против тех, кто, по их мнению, был не в состоянии править мудро и справедливо. Однако чем дальше распространялись известия о Жакерии, тем больше в них появлялось леденящих душу подробностей. В одной североанглийской хронике «Джек Боном» изображен настоящим пугалом: этот «надменный и высокомерный человек с сердцем черным, как у Люцифера», собрал под своим командованием почти 200 000 мятежников, и они разгуливали по всему Французскому королевству, «захватывая повсюду большую добычу и не щадя ни джентльменов, ни благородных дам. Войдя… в замок или город, они хватали жен лордов, прекрасных дам и весьма известных, и спали с ними против их воли… Не единожды этот Джек Боном вырывал младенцев из чрева матерей, и кровью этих младенцев [повстанцы] утоляли жажду и обмазывались с ног до головы из презрения к Господу и Его святым»[879]. Другой автор утверждал, что повстанцы разжигали костры и жарили рыцарей на вертелах над огнем.
О том, что из этого было правдой, а что выдумкой, можно спорить. Ясно одно – жаки, восставшие в мае и июне 1358 г., были разгневаны, их было много, и они не собирались церемониться со своими противниками. Однако они оказались на сцене не одни. Ровно через две недели восстание было подавлено в ходе короткой, хорошо организованной военной кампании под формальным командованием короля Карла II Злого, на редкость бесчестного и бесталанного аристократа, женатого на дочери французского короля Жанне. Гильома Каля подвергли пыткам и обезглавили. На участников восстания объявили охоту, разрушали их дома и поджигали их посевы. К тактике террора прибегали не только повстанцы.
Взглянув на обстоятельства несколько шире, можно прийти к выводу, что с жаками, пожалуй, обошлись излишне сурово. После Черной смерти Франция пребывала в крайне плачевном положении. Королевство не только сорок лет терзали голод и чума – оно к тому же увязло в Столетней войне. Десятки лет обширные территории Северной Франции и Гаскони страдали от разрушительных вторжений английской армии и отрядов наемников-ландскнехтов. В битве при Пуатье в 1356 г. французский король Иоанн II Добрый попал в плен, и его держали в Лондоне. Тем временем в Париже власть разделили между собой конкурирующие фракции во главе с дофином Карлом, королем Наварры, парижским купцом по имени Этьен Марсель и епископом Лана Робером Лекоком. Тогда, когда вспыхнула Жакерия, Марсель и дофин Карл были на грани войны, а их армии стояли в окрестностях Парижа. Есть веские основания полагать, что Марсель поощрял восстание в сельской местности, чтобы укрепить собственное положение в столице.
По меркам любой эпохи это был полный хаос. А в королевстве, которое пострадало от самой страшной пандемии за восемьсот лет и потеряло примерно половину своего населения, подобная некомпетентность была просто недопустима. Теоретически одно из преимуществ Черной смерти заключалось в том, что жизнь выживших должна была стать немного легче – они могли рассчитывать на большее количество земли, более низкую арендную плату, более высокие заработки и общее улучшение положения. Однако во Франции, наоборот, положение как будто становилось только хуже. Современные исследования показали, что предводители Жакерии, Гильом Каль и его командиры, не были нищими крепостными – это были относительно богатые и образованные люди, владельцы собственности, ремесленники и профессионалы, которые надеялись получить больше, чем имели, и могли выразить гнев своего общественного слоя и направить его на систему, не удовлетворявшую их потребности[880]. Их неудача и тот факт, что их восстание позднее стало синонимом безрассудного, кровожадного, варварского деревенского бунта, не означает, что их недовольство было необоснованным, и, пожалуй, сегодня мы вполне можем их понять.
Черви земные
Черная смерть 1347–1351 гг. вкупе с опустошительными последствиями войны определила исторический контекст развернувшейся в 1358 г. Жакерии. Поколение спустя похожая картина возникла в другом регионе Европы. На этот раз волнения затронули не только Францию. В течение долгого времени города и пригороды Италии, Англии, Фландрии и Нормандии сотрясались от популистских восстаний. Эти восстания в большинстве своем были не скоординированы и даже не связаны друг с другом напрямую. Однако они показали, насколько хрупким стал общественный порядок в конце XIV в., когда жители преображенного мира ожесточенно спорили о том, каким он должен быть.
В следующие десять лет после Жакерии на Западе время от времени возникали спорадические вспышки народных и популистских восстаний. Нередко поводом для них служили налоговые разногласия: правители Европы не первый десяток лет пытались расширить налоговую базу и получить доступ к богатствам простых людей, которых до этого налогообложение традиционно касалось лишь слегка. В 1360 г. в Турне произошел налоговый бунт, во время которого были взяты штурмом городские тюрьмы и разграблены дома богатых купцов. В том же году группа ремесленников и рабочих в Пизе, переживавшей заметный экономический спад, замыслила устроить кровопролитный бунт, в ходе которого «они собирались убить множество важных людей, заседавших в городском правительстве, где бы они ни находились, поодиночке или вместе»[881].
Примерно в то же время на юге Франции развернулось так называемое движение тюшенов – недовольные сельские рабочие решили, что не хотят «больше нести бремя субсидий [т. е. налогов]»[882]. Осознав, что терять им больше нечего, они образовали связанные клятвой разбойничьи банды и «объявили себя врагами церковников, дворян и купцов». Враждебно настроенные летописцы рассказывали ужасные истории о преступлениях тюшенов: так, шотландский посланник по имени Джон Патрик якобы был схвачен тюшенами по пути в Арагон, и похитители «жестоко казнили его, надев ему на голову раскаленный железный треножник». Еще одной жертвой стал священник, направлявшийся в Рим. Его тоже замучили до смерти: «отрезали кончики пальцев, содрали ножницами кожу с тела, а затем сожгли его заживо»[883]. Эти и подобные истории о зверствах тюшенов будоражили Южную Францию еще два десятка лет, хотя, конечно, не исключено, что тюшенам тогда приписывали любой гнусный поступок и что тюшенами могла называть себя для укрепления своей репутации любая группа злоумышленников, несогласных или просто бездельников и негодяев, стремившихся к быстрой славе. Как бы то ни было, движение тюшенов сохраняло активность более двадцати лет и стало предвестником ряда наиболее целеустремленных и масштабных восстаний в эпоху Черной смерти между 1378 и 1382 гг.
В 1370-х гг., как мы уже видели, поднялась новая серьезная волна чумы, третья после первого большого потрясения 1340-х гг. и последующих вспышек в 1360-х гг. В то нестабильное время в народе распространялись самые странные и причудливые слухи и пророчества. Во Флоренции прославился один монах, предсказывавший, что в 1378 г. случится много «странных новшеств, страхов и ужасов – черви земные будут безжалостно пожирать львов, леопардов и волков», а кроме того, на землю придет Антихрист, мусульмане и монголы объединятся, чтобы вторгнуться в Италию, Германию и Венгрию, Бог нашлет на людей потоп, подобный тому, от которого Ной спасся в своем ковчеге, а богатые флорентийские граждане объединятся с простыми людьми, чтобы «перебить всех тиранов и лживых предателей»[884]. Ни чудовищных червей, ни дьявола, ни потопа никто так и не увидел, а монаха по распоряжению папы бросили в тюрьму. Однако в том, что касалось народного восстания, он оказался на удивление близок к истине.
В 1378 г. во Флоренции началось восстание чомпи (чесальщиков шерсти) – долгое противостояние, в ходе которого ремесленники, исключенные из цеховой системы, объединились с недовольными рабочими шерстяной промышленности, восстали и взяли под контроль городской совет. Они назначили революционное правительство, которое в различных обличьях существовало почти три с половиной года, пока в конце концов не было свергнуто контрреволюционерами во главе со старыми богатыми знатными семьями Флоренции. Восстание чомпи во многом обладало признаками настоящей классовой борьбы. Его первым предводителем был пожилой зеленщик, который поднял флаг, известный как Знамя справедливости, но в остальном не запомнился ничем, кроме революционного лозунга: «Да здравствуют Popolo Minuto [ «маленькие люди»]!». Вряд ли эти слова можно назвать великим образцом ораторского искусства, но они наглядно отражали социальные разногласия во Флоренции, в 1370-х гг. проявившиеся резче, чем когда-либо.
По словам анонимного знатного флорентийского автора дневника, в самом начале восстания чомпи «соорудили на площади Синьории виселицу, где, как говорили, собирались вешать жирных котов», и одновременно обнародовали указ, согласно которому любой, кто носил плащ (что, безусловно, позволяло считать его жирным котом), мог быть «убит без суда и предупреждения»[885]. Виселицей так и не воспользовались, но восстание не обошлось без кровопролития. Уличная толпа растерзала несчастного нотариуса, имевшего связи со свергнутым в 1378 г. городским правительством. По словам того же автора дневника, «кто-то… сильно ударил его топором по голове и расколол череп надвое. После [толпа] разорвала его под мышками, и его мозг вытек наружу, а кровь залила всю улицу… Затем его протащили по земле к подножию виселицы на площади Приоров и повесили вверх ногами. Там все собравшиеся отрезали от него по куску, насадили эти куски на свои копья и топоры и пронесли по всем городским улицам и пригородам»[886]. Впрочем, подобные кровавые эпизоды больше не повторялись, а олигархи, вернувшись к власти в 1382 г., повели себя на удивление мягко и предпочли восстановить в городе единство, а не мстить мятежникам. Тем не менее маленькие люди Флоренции показали, на что способны, когда чувствуют, что их права попираются, и к каким суровым мерам могут прибегнуть, если на их бедственное положение не обращают внимания.
Они были не одиноки. Во Франции в последние годы правления Карла V ожесточенные налоговые восстания произошли в южных городах, включая Ле-Пюи, Монпелье и Безье, где беспорядки особенно усилились в 1379 г. В 1380 г. на престол взошел двенадцатилетний сын Карла V, Карл VI, что вызвало новые протесты, на этот раз в северных городах, где к толпе протестующих присоединились популистски настроенные бюргеры (зажиточные горожане) и дворяне. Париж и его окрестности были охвачены сильными волнениями. Люди врывались в общественные здания, нападали на сборщиков налогов, преследовали и грабили евреев. В следующие два года в нормандской столице Руане, а также в Лаоне, Пикардии и во фламандском городе Утрехте произошли новые налоговые беспорядки. В январе 1382 г. Париж снова всколыхнуло восстание молотильщиков, во время которого бунтовщики, выступавшие против налогов, вооружившись «железными, стальными и свинцовыми молотками», избивали королевских чиновников и громили дома. Как писал один современник, в тот лихорадочный период казалось, будто все Французское королевство балансирует на краю пропасти – «повсюду люди стремились к свободе и жаждали сбросить ярмо субсидий, повсюду закипала жгучая ярость»[887]. Судя по всему, он был прав. Если с Жакерией 1358 г. расправились в течение месяца, то некоторые восстания, начавшиеся в 1378 г., не утихали еще несколько лет, и чем больше протестов вспыхивало по всей Европе, тем яснее становилось властям, что в мире, пережившем Черную смерть, им придется учитывать взгляды и интересы простых людей, иначе их ждут крайне серьезные последствия. Нигде этот урок не был преподан так наглядно, как в Англии, где восстание, случившееся летом 1381 г., подошло опасно близко к тому, чтобы поставить на колени королевское правительство.
Кровавое лето
Как мы видели, в Англии правительство Эдуарда III быстро отреагировало на экономические последствия Черной смерти, приняв трудовые законы, которые заморозили заработную плату и не позволили пандемии изменить основы взаимоотношений между богатыми землевладельцами и крестьянами. Чтобы удостовериться, что эти законы соблюдаются, министры Эдуарда III создали комиссии по труду, которым предписывалось расследовать случаи незаконных заработков и наказывать тех, кто стремился извлечь прибыль из того, что мы сегодня называем основными рыночными механизмами спроса и предложения. Нарушителей карали штрафами и тюремным заключением не только сразу после первой волны пандемии, но и через поколение после нее.
Соблюдение законов о труде стало для властей навязчивой идеей. К 1370-м гг., когда правление Эдуарда III подходило к концу, более двух третей дел в королевских судах было связано с нарушением трудовых законов[888]. Это был не единственный способ притеснения рабочих. В Англии существовала давняя традиция крепостного права (serfdom), согласно которой крестьяне с рождения были прикреплены к земле и обязаны выполнять трудовые повинности для своего господина, испрашивать его разрешения на заключение брака и получение наследства и не имели права покидать его владения. К середине XIV в. эта система пришла в упадок, но после Черной смерти многие лорды пытались возродить ее и с помощью находящихся в их распоряжении поместных (манориальных) судов навязать своим крестьянам полузабытую обязанность работать бесплатно[889]. Деревенские жители пытались дать отпор, нанимали адвокатов и обращались к «Книге Судного дня» Вильгельма Завоевателя[890] в надежде доказать свое древнее право на свободу от эксплуатации[891]. Их усилия оказались тщетными.
Все это время уровень английского правительства постепенно снижался. На пике своего могущества Эдуард III был одним из самых блестящих, талантливых и вдохновляющих королей из династии Плантагенетов. К середине 1370-х гг. его правление длилось уже около пятидесяти лет. Он физически одряхлел, ослаб рассудком и был окружен нечистыми на руку придворными, все пороки которых, казалось, воплощала его беспринципная любовница Алиса Перрерс. Столетняя война, в 1340-х и 1350-х гг. ознаменовавшаяся чередой блистательных военных побед, теперь приносила одни убытки. Было совершенно непонятно, как из нее выйти. Налоговые поступления, предназначенные для войны, бесследно исчезали в карманах придворных. Французские пираты беспокоили южные и восточные порты Англии. В 1376 г. «Добрый парламент» подверг суровому порицанию нескольких английских королевских чиновников. В следующем году Эдуард умер. Его старший сын, талантливый воин и военный герой, вошедший в историю с прозвищем Черный принц, тоже был уже мертв. Английская корона перешла к внуку Эдуарда, девятилетнему Ричарду II Бордоскому. Так же как во Франции в 1380 г., переход власти произошел в то время, когда в обществе, уставшем от войны, усиливалось беспокойство, при этом новый король был еще ребенком. Надвигалась беда.
Восстание в Англии вспыхнуло в начале лета 1381 г. в нескольких деревнях, окружающих устье Темзы, в Эссексе и Кенте. Как и в других странах Европы, поводом для него послужил непопулярный налог. Правительство юного Ричарда II несколько лет экспериментировало, изобретая все новые способы извлечь средства у английского народа, и последовательно ввело три подушных налога. Все они оказались крайне непопулярными, и очень многие от них уклонялись. Накануне Пасхи люди напали и жестоко избили сборщика налогов недалеко от Бистера в Оксфордшире. Для расследования случаев уклонения от уплаты налогов, а также подобных прискорбных инцидентов в деревню были отправлены дополнительные судебные комиссии. Однако это только ухудшило обстановку. Поползли слухи о возмутительном поведении сборщиков налогов и инспекторов – говорили, что государственные чиновники заглядывают под юбки молодым девушкам, чтобы проверить, достаточно ли они взрослые для налогообложения. 30 мая на судебном заседании в торговом городке Брентвуд в Эссексе люди, выведенные из себя сборщиками налогов и их (предполагаемыми) методами, окончательно потеряли терпение. Жители деревни, приехавшие в город, чтобы присутствовать на заседаниях, заявили королевским чиновникам, что не собираются платить налоги. Очевидно, по заранее условленному сигналу они выгнали чиновников из города. Затем они разослали сообщения своим друзьям по обе стороны Темзы, призывая их сделать то же самое. Новости распространились, как лесной пожар, и к первой неделе июня 1381 г. вся Юго-Восточная Англия была охвачена волнениями.
В английском восстании 1381 г., так же как во французской Жакерии, участвовали не только беднейшие слои общества[892]. Его возглавляли те, кого мы могли бы скорее назвать средним классом, – не столько рыцари или джентльмены, сколько деревенская элита, люди, занимавшие мелкие ответственные должности, констебли и приходские священники. Основную массу рядовых участников составляли квалифицированные ремесленники – плотники, каменщики, башмачники, кожевники и ткачи[893]. Самыми известными предводителями восставших были Уот Тайлер, возможно участвовавший во Франции в одной из кампаний Столетней войны, и Джон Болл, священник родом из Йоркшира, уже хорошо известный властям, поскольку он давно проповедовал идеи равенства и даже сидел в Кентерберийской тюрьме за нарушение общественного порядка. По сути, Тайлер командовал повстанцами Кента и Эссекса, а Болл был их духовным наставником. В начале июня Тайлер и Болл вместе с тысячами единомышленников двинулись вверх по Темзе в сторону Лондона, где планировали объединиться с недовольными городскими подмастерьями и рабочими и провести демонстрацию против некомпетентного правительства меньшинства Ричарда II. На стороне восставших были порыв, убежденность и немалая численность – ни один лендлорд по дороге не посмел встать у них на пути.
В среду, 12 июня повстанцы из Кента и Эссекса расположились лагерем недалеко от Лондона в Блэкхите, где их встретила делегация столичных олдерменов, доставившая сообщение от мэра Уильяма Уолворта, запрещавшего им подходить ближе к городу. Сообщение не было услышано. В Блэкхите Болл произнес знаменитую проповедь, общий смысл которой емко выражали слова: «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто тогда был дворянином?» Этот риторический вопрос отражал глубину присущих восставшим антиаристократических настроений и их убежденность в том, что на их стороне сам Бог. К юному королю Ричарду II повстанцы относились с наивной нежностью, считая его жертвой коррумпированных чиновников, а не собственно источником тирании. Они утверждали, что выступают за «короля Ричарда и простой народ» и любой, кто встанет между королем и народом (как в прямом, так и в переносном смысле), будет считаться законной добычей.
Утром в четверг, 13 июня Тайлер со своими людьми двинулись из Блэкхита в Ротерхит. Там их навестил их юный герой-король в сопровождении нескольких ближайших советников – они спустились вниз по реке на весельной барже от лондонского Тауэра. Однако королевская партия не решилась сойти на берег и вступить в переговоры со стоящими на берегу и довольно устрашающе выглядевшими повстанцами. Эта сдержанность раздосадовала толпу – люди принялись грабить Саутуарк (крупный пригород Лондона на южном берегу Темзы), а затем устремились к Лондонскому мосту. Считалось, что штурмовать город с юга невозможно, поскольку мост перекрывали надежные заграждения, но сочувствующие восстанию горожане открыли их, и десятки тысяч повстанцев хлынули внутрь. Так начались два с половиной дня почти неконтролируемых беспорядков, надолго оставшиеся в коллективной памяти лондонцев. Заключенных выпускали из тюрем. Судебные книги изымали и сжигали на улицах. Савойский дворец – прекрасную лондонскую резиденцию Джона Гонта, дяди короля, взяли штурмом и сожгли дотла. В городе воцарился ад на земле.
В пятницу, 14 июня король Ричард предложил повстанцам прислать к нему делегацию и встретил ее за городскими воротами в Майл-Энде. Повстанцы предъявили ему требования: принять хартию, которая фактически перевернула бы с ног на голову введенные после Черной смерти трудовые законы, официально отменив крепостное право, ограничив арендную плату четырьмя пенсами за акр и дав законную возможность оговаривать условия трудовых контрактов. На все это Ричард согласился. Кроме того, он сказал повстанцам, что, если они смогут лично привести к нему тех, кто их предал, он проследит, чтобы восторжествовала справедливость. Это была катастрофическая ошибка, стоившая многих жизней. Когда известие об обещании короля дошло до города, протесты, и без того достаточно грубые, перешли в кровопролитие. Повстанцы ворвались в Тауэр и схватили двух скрывавшихся там высокопоставленных членов Королевского совета: Саймона Садбери, канцлера и архиепископа Кентерберийского, и сэра Роберта Хейлза, казначея. Обоих обезглавили, а их головы насадили на пики.
После этого город окончательно вышел из-под контроля. В воцарившемся хаосе погибло множество людей. Среди убитых были слуги Джона Гонта (самому ему посчастливилось во время беспорядков оказаться в Северной Англии), смотритель королевской тюрьмы в Саутуарке и, самое трагичное, около 150 фламандских купцов, которых убили просто за то, что они были иностранцами. Охота на «предателей» продолжалась всю ночь пятницы 14 июня и весь день в субботу. Только во второй половине субботнего дня, когда опьяневшие и выдохшиеся повстанцы наконец затихли, городским властям удалось взять ситуацию под контроль. Король снова предложил встретиться с восставшими на площадке для игр в Смитфилде за стенами Лондона, но на сей раз у него имелся план.
Вечером 15 июня король увиделся лицом к лицу с Уотом Тайлером, который предъявил ему еще более радикальные требования. Ныне бунтовщики призывали к полной отмене всякой власти господ, за исключением королевской власти, и полной конфискации и перераспределению церковных земель. Они повторили высказанное ранее в Майл-Энде требование об отмене крепостного права. Это был немыслимый манифест, гораздо более радикальный в своем революционном порыве, чем даже манифест мятежников чомпи во Флоренции. Неудивительно, что Ричард ответил уклончиво, а когда Тайлер начал проявлять нетерпение, ситуацию взял в свои руки мэр Уолворт. Он попытался арестовать вождя повстанцев, в завязавшейся потасовке обнажились кинжалы, и Тайлера смертельно ранили. Его отнесли умирать в расположенную поблизости больницу Святого Варфоломея, а городское ополчение Уолворта, до этого ждавшее наготове неподалеку, окружило собравшихся мятежников и расправилось с ними. Лондон был спасен, но только теперь.
Однако восстания в Англии не закончились. Даже когда Лондон успокоился, беспорядки продолжали распространяться по всей стране, от Сомерсета на юго-западе до Беверли на северо-востоке. Многие восставшие действовали согласованно. Серьезные волнения произошли в Восточной Англии и в графствах к северу от Лондона. Люди убивали королевских судей и сборщиков налогов, разоряли здания. В Кембридже давняя вендетта между горожанами и университетскими учеными вылилась в драки и нападения на здания колледжей. Крупные беспорядки пережили Норидж и Йорк. Волнения продолжались много недель, при этом повстанцы, объединенные мыслью о равенстве и общим желанием не только ниспровергнуть систему, но и хорошо провести время, демонстрировали впечатляющую степень координации действий в масштабе всей страны. Джона Болла смогли выследить только в середине июля. К тому времени, когда его схватили в Мидленде, он успел разослать своим связным и повстанцам по всей Англии десятки открытых писем, в которых загадочным тоном призывал их «стоять вместе во имя Господа», «хорошенько наказать Хоба-грабителя» и «быть настороже, чтобы не пришлось быть в печали»[894]. На суде в Сент-Олбансе Болл признался, что написал все эти слова. Излишне говорить, что его признали виновным в самых гнусных преступлениях против короны и страны. 15 июля, ровно через месяц после окончания беспорядков в Лондоне, Болл был повешен, выпотрошен и четвертован.
В ходе последовавших зачисток погибли еще полторы тысячи повстанцев. К концу года восстание в Англии было окончательно подавлено, а при дворе укрепились реакционно-мстительные настроения: король и его защитники хотели удостовериться, что ничего подобного больше никогда не повторится. По словам летописца Томаса Уолсингема, четырнадцатилетний Ричард II особенно жаждал мести. Когда жители Эссекса отправили к королю гонцов, чтобы вежливо осведомиться, что случилось с вольностями, которые Ричард обещал им в Майл-Энде, подросток ответил с суровой надменностью монгольского хана.
– О вы, дрянные людишки, – сказал он. – Ничтожные на суше и на море, вы, стремящиеся быть равными лордам, недостойны жить… Поскольку вы пришли сюда под видом посланников, вы не умрете и сможете сохранить свою жизнь… [Но] передайте своим товарищам слова короля: деревенщина вы, и деревенщиной останетесь, и будете жить в кабале, не такой, как прежде, а несравненно более суровой, ибо, пока мы живы и милостью Божией правим своими владениями, мы будем стремиться разумом, силой и всеми средствами подавить вас, чтобы тяготы вашего рабства послужили примером для потомков[895].
Очевидно, записывая для истории речь Ричарда, Уолсингем добавил в нее немало собственного презрения к повстанцам, которые серьезно повредили его жилище в аббатстве Сент-Олбанс во время восстания в Хартфордшире. Тем не менее основная мысль короля была вполне ясна: какие бы тяготы ни пережили низшие сословия за сто лет голода, чумы, непрекращающихся войн и климатических изменений, они будут наказаны еще более жестоко, если осмелятся снова забыть свое место. Это был не первый и не последний случай в истории, когда революцию утопили в крови. После этого в средневековой Англии почти семьдесят лет больше не возникало ни одного народного восстания.
«Прочь, предатели, прочь!»
Как известно современному читателю, восстания до сих пор иногда случаются в разных частях света. Один из недавних примеров – «арабская весна» 2011 г., во время которой восстало население мусульманских государств Северной Африки и Ближнего Востока. Заглянув чуть дальше назад, мы можем вспомнить потрясения 1848 г. или великие революции конца XVIII в., изменившие Францию, Америку и Гаити. Безумие народных и популистских восстаний, охвативших Европу между 1378–1382 гг., вполне можно рассматривать в этой же категории как «революционный момент», когда множество людей в разных местах примерно в одно и то же время ощутили необходимость изменить свое положение и под влиянием разнообразных местных причин вышли на улицы, требуя свободы на разных языках, но оставаясь связанными друг с другом тематически и исторически.
Конечно, повстанцы конца XIV в. вопреки своим надеждам не смогли изменить мир. Уот Тайлер вел переговоры с Ричардом II, но все его усилия окончились тем, что его изрезали на куски. Чомпи несколько лет контролировали Флоренцию, но в конце концов канули в безвестность. Южную Францию в конце XIV в. еще беспокоили разбойники, но люди больше не говорили о тюшенах. Все эти восстания потерпели неудачу.
И все же мир неудержимо менялся. Из-за Черной смерти население Европы пережило длительный, продолжавшийся несколько столетий период приспособления к новым реалиям. Отношения между землевладельцами и крестьянами, городскими властями и рабочими уже не могли вернуться к прежним средневековым нормам. Городская экономика развивалась, и наличные деньги утвердились в качестве главного средства платежа. Крепостное право в Англии к началу XV в. почти исчезло. Солдат набирали почти исключительно по контрактам с фиксированными условиями и жалованьем, а не на основе вассальных обязательств. В городах люди еще ворчали по поводу налогов, которые с них требовали власти, и устраивали беспорядки, когда считали, что это единственный способ быть услышанными. Однако сама мысль взимать налоги с работающих людей так же, как с богатых землевладельцев, уже не казалась настолько возмутительной. Кроме того, несколько ослабло общее ощущение, будто мир балансирует на грани Апокалипсиса. Чума, войны и голод оставались, к сожалению, обычным явлением в жизни. К концу XIV в. они как будто утратили прежнюю свирепость. По этой причине, хотя бунты и восстания происходили в средневековом обществе и после XIV в., они выглядели и звучали уже по-другому. Наступала новая эпоха.
В некоторых случаях истоки беспорядков и бунтов XV в. лежали в старой доброй социальной напряженности, почти во все времена остававшейся неотъемлемой частью жизни больших и малых городов. Конфликты нередко вспыхивали в университетских городах, процветавших через сто лет после Черной смерти, где студенты и ученые обычно сталкивались с горожанами либо друг с другом. Студенческие беспорядки были привычным явлением городской жизни, по крайней мере с начала XIII в., и периодически повторялись до конца Средних веков и намного позже. Во Франции академические беспорядки отмечены в Париже в 1404 г. и в Орлеане в 1408 г. В Италии в 1459 г. произошло вооруженное столкновение между студентами и синьором Перуджи. В 1467 г. случились массовые драки между соперничающими группами немецких и бургундских студентов в Университете Павии[896]. В 1478 г. в Павии произошел необычный бунт одиночки против общества: студента по имени Бернардино обвинили в том, что он изнасиловал по крайней мере двух девушек, завязал уличную драку на четверых, поспорив из-за проститутки, устроил потасовку в борделе, явился на карнавал вооруженным до зубов и сорвал праздник, крал книги, вино и драгоценности, угнал стадо коз и несколько раз дрался с городскими таможенниками[897] (Бернардино был племянником герцога Миланского и, вероятно, считал, что это дает ему право на подобное поведение). Намного чаще студенческие беспорядки были связаны с вопросами внутренней университетской политики либо возникали из-за того, что ученым полагалось больше привилегий, чем всем остальным. Ученые почти никогда не стремились разрушить установленный общественный порядок.
То же самое можно сказать и об остальных позднесредневековых повстанцах. В 1413 г. во время гибельной гражданской войны в правление короля Карла VI Безумного в Париже снова начались крупные общественные волнения. Карла часто мучили приступы душевной болезни: он то забывал, кто он и как его зовут, то ему казалось, что он целиком сделан из стекла, то бегал голым по своему дворцу, покрытый собственными нечистотами, и нападал на слуг и родных. В периоды этих обострений власть оспаривали друг у друга две фракции – бургиньоны и арманьяки, и обе стороны стремились вовлечь в свои споры жителей Парижа и массу простых людей. Во время беспорядков 1413 г. тысячи горожан взялись за оружие, и большую часть весны и лета Париж находился на грани кровопролития, а на улицах дежурило народное ополчение. В это время герцог Бургундский предложил группе известных мясников и торговцев мясом взять город под свой контроль. Предводитель мясников, Симон по прозвищу Кабош, выдвинул обширную программу правовых реформ для борьбы со злоупотреблениями правительства.
Для Кабоша и его кабошьенов это был успех такого уровня, о котором Уот Тайлер или Гильом Каль могли только мечтать. Восстание кабошьенов заметно отличалось от всех предыдущих выступлений. Если в конце XIV в. повстанцы стремились коренным образом изменить устои мира, пережившего Черную смерть, то поколения спустя восстания разворачивались в рамках уже существующих политических структур. Кабошьены не собирались реформировать основы устройства Французского королевства – они лишь выступали как мощный голос в обсуждении его текущих дел. По сути, это было политическое, а не социальное движение. К тому же их решительно поддерживал герцог Бургундский, один из самых могущественных дворян не только во Франции, но и во всей Европе. Как писал летописец, мясников «подстрекал к действию герцог… желавший захватить власть»[898]. Они были политическими игроками, и, хотя эта игра могла быть жесткой, она шла по взаимно согласованным правилам.
Почти то же самое происходило в Англии в 1450 г., когда в Кенте – одном из очагов восстания 1381 г. – снова разгорелись беспорядки. Восстание Джека Кэда сопровождалось кровопролитиями и пугающими жестокостями. Повстанцы с юго-востока почти повторили путь, проделанный Уотом Тайлером и Джоном Боллом за 69 лет до этого. На фоне острого страха перед французским вторжением, когда Англию сотрясали первые приступы затяжной гражданской войны, впоследствии получившей название Войны Алой и Белой розы, простые люди, уже собранные в ополчение для обороны побережья, восстали под руководством Кэда – харизматичного вождя, родом, вероятно, из Суффолка[899]. Протестуя против бездарного правительства короля Генриха VI, они прошли маршем вверх по Темзе до Блэкхита, распевая песню с припевом «Прочь, предатели, прочь!».
Подойдя к столице, повстанцы взяли штурмом Саутуарк, вошли в Сити через Лондонский мост и устроили возле ратуши самочинный суд над опальными представителями королевского правительства. Казначею лорду Сэю и Силу отрубили голову. Отправленный в Кент военный отряд под командованием сэра Хамфри Стаффорда попал в засаду, а его командующий был убит. Короля, и в лучшие времена не отличавшегося отвагой и твердостью духа, увезли из Лондона в самом начале восстания в относительно безопасный Мидлендс, и наблюдать за ходом битвы осталась его жена, королева Маргарита. 5 и 6 июля между повстанцами и городским ополчением развернулись бои. В конце концов Кэда схватили, обезглавили и четвертовали, но Лондон и Южную Англию лихорадило до конца осени. Это было худшее народное восстание в Англии за весь XV век, и оно до основания сотрясло тогдашнее правительство.
Однако восстание Кэда, как и восстание кабошьенов в Париже, во многом отличалось от предыдущего крупного английского восстания. Если Тайлер и Болл в 1381 г. собирались начать с чистого листа и построить мир заново, то повстанцы Кэда выдвинули менее идеалистичную, но более честолюбивую и практичную политическую программу. Они составили официальный документ, в котором жаловались на конкретные злоупотребления со стороны поименно перечисленных советников и подробно излагали программу реформ королевской политики в Кенте и соседних графствах. Они просили поставить во главе правительства кузена короля, «высокородного и могущественного принца герцога Йоркского», и предлагали короне вернуть все земли, подаренные дворянам и придворным, чтобы иметь возможность оплачивать военные счета[900]. Они не выкрикивали утопические лозунги об отмене крепостного права по той простой причине, что крепостное право уже почти исчезло само по себе. Жалобы повстанцев Кэда представляли собой смелую, одностороннюю, но грамотную критику многочисленных трудностей Англии. Эта критика исходила от общественного класса, стремившегося участвовать в политических процессах, а не грубо перешагнуть через них. Она наглядно демонстрировала, как далеко мир ушел от агонии эпохи Черной смерти.
Конечно, далеко не все пережившие Великий голод и Черную смерть превратились в мятежников. Однако народные и популистские восстания второй половины XIV в., безусловно, показали, до какой степени катастрофы того времени изменили средневековое общество. Люди активно бросали вызов сложившимся иерархиям. Опустошения, вызванные гражданскими и внешними войнами, уже не воспринимались как неизбежная часть тягостного человеческого существования, и когда люди чувствовали, что их обрекают на непосильные тяготы, они поднимались и пытались добиться того, чтобы их голоса были услышаны, или же пользовались хаосом военного времени как трамплином для организованной борьбы за улучшение условий своего существования. Этап неконтролируемых мятежей после Черной смерти довольно быстро окончился, и восстания низов приобрели более продуманный, прогрессивный характер.
Примерно тогда же западные верхи обратили внимание на потенциал мятежных низов и попытались использовать его в своих целях. Помимо примеров, которые мы уже видели, это было особенно очевидно во время Каталонской гражданской войны 1462–1472 гг., когда восстание закабаленных рабочих (payeses de remensa) стало частью борьбы между королем Арагона Иоанном II и каталонской знатью, стремившейся ограничить королевскую власть[901]. Только в XVI в. на Западе поднялось новое крупномасштабное восстание, не уступающее по своему размаху и характеру восстаниям 1358–1382 гг. Это была Крестьянская война в Германии (1524–1525), но фоном для нее служили уже не гибельные последствия демографического коллапса, а разразившаяся на Западе религиозная революция, принявшая форму протестантской Реформации[902].
Впрочем, о протестантизме стоит говорить отдельно, и к этому вопросу мы вскоре вернемся, поскольку наше путешествие по Средним векам уже приближается к концу. Однако прежде, чем мы это сделаем, нужно познакомиться с теми масштабными изменениями, которые произошли в средневековом мире после Черной смерти. Последние полтора столетия Средневековья ознаменовались не только политическими потрясениями и народными волнениями. Это было время огромных перемен в искусстве, литературе, философии, поэзии, архитектуре, науке о финансах и городском планировании. Мир, переживший натиск чумной палочки, внезапно наполнился новыми идеями, открытиями и технологиями, отчасти возвращенными из Античности, отчасти изобретенными впервые. В XIV в. зародилось, а в XV столетии расцвело Возрождение – время красоты, гениев, вдохновения и технического обновления и вместе с тем дикости, грязи и крови. Именно на эту блистательную и опасную эпоху нам предстоит сейчас обратить взгляд.