Протестанты
Слово разит папу и наносит ему такой урон, какого не наносил ни один князь и император.
Осенью 1455 г. в немецком городе Майнце перед судом предстали два ювелира. Их спор, заслушанный городскими церковными властями в трапезной францисканского монастыря, касался денег. Первый ювелир, Иоганн Гутенберг, взял в долг 1600 гульденов – весьма солидную сумму, – чтобы построить машину, которая, как он надеялся, совершит переворот в книгоиздательском деле. Второй ювелир, Иоганн Фуст, одолжил ему эти деньги в надежде получить хорошие проценты и разбогатеть. Однако прошло уже несколько лет, а проект Гутенберга не принес никакой прибыли. У Фуста заканчивалось терпение, и, чтобы добиться возмещения ущерба, он подал в суд на своего делового партнера. Фуст требовал вернуть ему деньги, или он явится в мастерскую Гутенберга и заберет оборудование и товары на причитающуюся ему сумму. Для Фуста это был вопрос уязвленной гордости и потерянных денег. Для Гутенберга поражение означало гибель.
Изобретением, над которым усердно трудился Гутенберг, был печатный станок. На протяжении всех Средних веков созданием текстов чаще всего занимались переписчики. Они писали от руки, обмакивая перо в гуммиарабиковые чернила и выводя строчки на листе пергамена – растянутой и особым образом обработанной шкуры животных. Лучшие переписчики нередко были к тому же одаренными художниками. Однако ни один из них не обладал сверхспособностями. Они переписывали книги по одной, страницу за страницей. На длинный текст – Библию, сборник жизнеописаний святых, трактат Аристотеля или Птолемея – уходило несколько сотен или даже тысяч часов работы.
Гутенберг считал этот процесс безнадежно утомительным и большую часть своей сознательной жизни мечтал совершить революцию в книгопроизводстве. Он был не первым, кому пришла в голову мысль о печатном тексте: в Китае первый датированный печатный свиток (с текстом буддийской Алмазной сутры) был изготовлен с помощью деревянной формы в 868 г., а в Корее металлические литерные шрифты использовали с XIII в. На Западе эта технология оставалась неизвестной – до недавнего времени. Печатный станок Гутенберга позволял небольшой группе мастеров набирать и тиражировать страницы в ранее невообразимых количествах. Из отдельных металлических литер (так называемый наборный шрифт) складывали слова, предложения и абзацы. После этого литеры покрывали чернилами на масляной основе и делали оттиск на листе пергамена или итальянской бумаги (еще одно раннесредневековое китайское изобретение, не так давно попавшее на Запад). Процедуру можно было повторять нужное количество раз, получая множество одинаковых экземпляров текста. Хотя это был достаточно дорогой и трудоемкий процесс, требовавший от мастера профессионализма, немалой аккуратности и бдительности, Гутенберг считал, что этот способ имеет все шансы вытеснить старые рукописные традиции и открыть славную новую эпоху печатного слова.
Проблема заключалась в том, что размах амбиций и полет фантазии Гутенберга (как у многих других предпринимателей-инноваторов в истории) мог сравниться только с его же способностью тратить чужие деньги. По этой причине, когда Фуст отозвал свой кредит, начинание Гутенберга оказалось на грани краха. В ноябре 1455 г. суд в Майнце вынес решение в пользу Фуста, и вскоре ему разрешили конфисковать печатные станки Гутенберга, его наборные шрифты и мастерскую. Более того, Фуст забрал готовую печатную продукцию, которую Гутенберг собирался продать. Гутенберг уже несколько лет работал над двухтомным печатным изданием Вульгаты – он собирался издать Библию, переведенную на латынь святым Иеронимом в IV в., по последнему слову техники XV в. Он почти закончил печать и планировал продавать два варианта – один на бумаге, а второй, более роскошный и долговечный, на пергамене. Слухи об этой Библии уже просочились в европейское высшее общество: папский агент в Германии Энеа Сильвио Пикколомини[1038] написал в марте 1455 г. испанскому кардиналу, что видел отдельные несшитые листы и они произвели на него большое впечатление. Более того, он был уверен, что издание будет пользоваться огромным спросом и его сразу раскупят. «Шрифт очень аккуратный и разборчивый, понять его совсем не трудно, – писал Пикколомини. – Ваша милость прочтет текст без всяких усилий, и даже без очков»[1039]. Теперь Фуст вместе с одним из учеников Гутенберга, Питером Шеффером, взял дело в свои руки и завершил начатое.
Фуст и Шеффер добросовестно довели до конца публикацию Библии Гутенберга и распродали последние экземпляры в августе 1456 г. Объемный двухтомник, содержавший более 1200 страниц, предназначался для чтения с кафедры. Текст был напечатан на каждой странице в две колонки по 42 строки черным, синим и красным цветами. В тексте периодически встречались небольшие иллюминированные буквицы и изредка иллюстрации на полях[1040]. Книга во многом походила на рукопись. И все же это была не рукопись. Библия Гутенберга стала первой большой печатной книгой на Западе и ознаменовала собой переломный момент в истории письменности и издательского дела. Более того, она обозначила точку отсчета в средневековой революции средств связи. Механическая печать изменила западную культуру в XV в. так же основательно и глубоко, как создание смартфона изменило ее на рубеже XXI в. Она привела к стремительному распространению грамотности и развитию литературы, образования, народной политики, картографии, истории, рекламы, пропаганды и бюрократии[1041]. Оглядываясь назад из XVII в., философ и политик сэр Фрэнсис Бэкон поставил печатное дело в один ряд с изобретением пороха и корабельного компаса как фактор, изменивший «облик и состояние всего мира»[1042].
Но для нас здесь важнее всего то, что печатный станок сыграл центральную роль в истории Реформации, в XVI в. нанесшей сильнейший удар католической церкви. Во-первых, Гутенберг и другие владельцы типографий дали церкви инструмент, из-за которого папство переживало нравственный и системный кризис. Во-вторых, книгопечатники способствовали головокружительно быстрому распространению в Европе инакомыслия и протестов против установленного порядка. В результате всего за несколько десятилетий средневековая Европа погрузилась в пучину религиозных и политических волнений, и новое движение – протестантизм – смогло пустить прочные корни, впервые за тысячу лет бросив серьезный вызов господствующей католической вере. Итак, прежде чем подвести к концу нашу историю Средних веков, мы расскажем о том, с чего начиналась протестантская Реформация. Этот рассказ перенесет нас из мастерской едва не разорившегося ювелира Иоганна Гутенберга в Майнце к уличному мятежу под стенами папского дворца и ко второму эпохальному разграблению Рима.
Грех индульгенций
Самый ранний сохранившийся западный документ, отпечатанный на станке с наборным шрифтом (по крайней мере первый, на котором ясно указана дата), – это не Библия или какая-то другая книга[1043], а так называемая папская грамота-индульгенция. Грамоту напечатали в Майнце или окрестностях (возможно, это даже сделал сам Гутенберг) вместе с сотнями точно таких же грамот, выпущенных примерно в это же время. Индульгенция представляет собой лист пергамена с отпечатанными на нем строчками текста (всего 31 строка) – от руки вписаны только индивидуальные данные, сообщающие, что грамота была выдана женщине по имени Маргарета Кремер 22 октября 1454 г.[1044].
Печатный текст индульгенции разъясняет, зачем она нужна. Эта индульгенция была выдана от лица кипрского вельможи Паулинуса Чаппе, выступающего в качестве представителя короля Кипра. В 1454 г. этого монарха начал агрессивно теснить османский султан Мехмед II, после недавнего завоевания Константинополя нацелившийся на другие христианские территории Восточного Средиземноморья. Текст индульгенции сообщает, что, поскольку король Кипра отчаянно нуждается в деньгах, с согласия папы Николая V каждый человек, в ближайшие три года сделавший в пользу церкви пожертвование на войну с турками, имеет право обратиться к исповеднику и получить полное отпущение своих земных грехов. Это была весьма выгодная сделка. Мы не знаем, какие грехи совершила Маргарета Кремер и почему она не могла (или не захотела) искупить их, как обычно, покаянием или добрыми делами. Однако с 1215 г. каждый католик был обязан хотя бы раз в год посещать исповедь, как правило проходившую в полупубличной обстановке во время пасхальных празднеств. Грех и наказание в загробной жизни были вполне реальными понятиями[1045]. По этой причине предложение об отпущении грехов выглядело крайне заманчиво, и именно это побудило Маргарету открыть кошелек и отсчитать деньги папскому представителю, получив взамен персональную грамоту-индульгенцию с именем и датой. Передав эту грамоту священнику до окончания ее срока действия (в данном случае 30 апреля 1455 г.), исповедовавшись и искренне раскаявшись в своих грехах, Маргарета могла считать, что отныне ее душа вернулась к изначальному, незапятнанно чистому состоянию[1046]. И если ее поразит молния, затопчет корова, унесет чума или убьют разбойники до того, как она успеет снова совершить грех, она гарантированно попадет на небеса. Купив индульгенцию, Маргарета Кремер в каком-то смысле оплачивала себе билет в рай.
В позднем Средневековье подобные индульгенции были в Европе вполне обычным явлением. Их цель была довольно простой. Они представляли собой нечто среднее между пропуском и банковским билетом: документ, изданный и подписанный папой римским, давал предъявителю право требовать отпущения грехов. Покупка подобного документа приносила грешникам прямое и очевидное преимущество, сокращая для них время будущего пребывания в чистилище. Церковь, в свою очередь, получала не менее очевидные преимущества в виде прибыли и власти – развитый рынок вины и покаяния служил мощным инструментом социального контроля. Индульгенции выпускали целыми пачками, наподобие современных акций, государственных облигаций или лотерейных билетов, и продавали поштучно за наличные.
Саму по себе индульгенцию из Майнца, выданную Маргарете Кремер, можно рассматривать как курьезную вещицу или важный памятник истории издательского дела, но не более того. Однако ее подлинное значение выходит далеко за рамки ее роли в истории печатного слова. Дело в том, что практика продажи папских индульгенций в конце XV в. заняла первое место в списке претензий, предъявляемых католической церкви, и реформаторы Северной Европы чаще всего критиковали эту практику в попытке подорвать папскую власть и доверие общества к католичеству в целом. Чтобы понять, как и почему это произошло, нужно оглянуться немного назад и увидеть, какое место папские индульгенции занимали в общем контексте позднесредневековой истории церкви.
Апофеоз папской власти в Средние века пришелся на начало XIII в. и время правления Иннокентия III. Пока Иннокентий III пребывал в зените могущества, созывал Крестовые походы против новых врагов (не только язычников, но и христиан), отлучал от церкви неугодных монархов и проводил радикальные реформы церковного права, практики и организации на Четвертом Латеранском соборе, многим казалось, что духовная власть папства окрепла настолько, что вот-вот превратится в политическое господство и распространится повсюду, от Святой земли до побережья Атлантического океана[1047].
Но после Иннокентия III ни одному папе не удалось завершить начатое. Иннокентий оставил в наследство преемникам немыслимо раздутое чувство превосходства церкви и стремление управлять большой политикой Запада. И чем активнее европейские монархи в XIII–XIV вв. углубляли и расширяли свою власть, тем чаще папы оказывались в состоянии войны со своими подданными. В первой половине XIII в. они воевали с правившими Германией и Сицилией Гогенштауфенами (в первую очередь с императором Фридрихом II). Это противостояние переросло в продолжительные войны гвельфов и гибеллинов, от которых итальянские города-государства страдали вплоть до XV в. Вместе с тем ожесточенное столкновение Бонифация VIII с французским королем Филиппом IV в 1290-х и начале 1300-х гг. окончилось не только смертью Бонифация, но и перемещением папского престола из Рима в Авиньон, где папы провели следующие несколько десятилетий в орбите влияния французской короны – Петрарка называл этот период «вавилонским пленением». Авиньонское папство существовало с 1309 по 1377 г., но даже когда ему пришел конец, ситуация не стала лучше. Всего через два года западную церковь настиг масштабный раскол: несколько итальянских пап сидели в Риме, а антипапы, связанные с Францией и Испанией, правили из Авиньона. В 1410 г. в Пизе появился еще один антипапа – таким образом, в течение короткого времени на папский престол претендовали сразу три человека. Это была настоящая разруха.
Конец великому расколу был положен на Констанцском соборе 1414–1418 гг., где папскую тиару возложили на голову Мартина V, в прошлом итальянского юриста. Однако репутация папства уже понесла серьезный и невосполнимый ущерб. Каждый занимающий должность папы утверждал, что именно он – прямой наследник святого Петра и предводитель всех праведных христиан. Папы продолжали высказывать суждения о вопросах мирового значения, в частности об обращении с нехристианами в Новом Свете. Благословение пап и кардиналов по-прежнему требовалось при религиозном строительстве, не в последнюю очередь при постройке университетов и соборов. В эпоху Возрождения папы тратили огромные суммы, украшая свои роскошные дворцы в Ватикане самыми выдающимися произведениями искусства в истории человечества. И все же, если и было время, когда римские папы были вне критики и упрека, к концу XV в. это время закончилось.
Чем слабее становилась власть папы, чем больше ее растрачивали попусту и подвергали сомнениям, тем свободнее чувствовали себя критики и тем громче становились голоса тех, кто выражал презрение к папской должности и недовольство римской церковью в целом. В 1320-х и 1330-х гг. английский философ и монах Уильям Оккам осудил папу Иоанна XXII как еретика и заявил, что отвергает папскую власть как таковую, поскольку папы – не более чем обычные люди в пестрых шапках. «Никто не обязан доверять папе в вопросах веры, особенно если папа не способен подтвердить, что его слова разумны и согласуются с правилами вероучения», – писал Оккам[1048]. В начале XIV в. против папской коррупции выступал чешский еретик Ян Гус, на которого немало повлияло учение скандально известного оксфордского богослова Джона Уиклифа[1049]. Гус или кто-то из его окружения написал на латыни полемику под названием «Анатомия антихриста», где подробно объяснялось, почему папа на самом деле был дьяволом, и где его называли в числе прочего «мерзостью запустения», «ангелом бездны», «козлом» и «князем скверны и нечестия»[1050]. Гуса сожгли на костре в 1415 г., а его сторонников жестоко преследовали крестоносцы. Таким образом, задолго до XVI в., с которым принято связывать официальное начало Реформации, многие уже не считали превосходство папы непреложной истиной.
Выступив против испорченности Рима, Гус сосредоточил огонь критики на продаже индульгенций. Сама концепция была не нова: индульгенции возникли примерно одновременно с Крестовыми походами в XI в. Отпущение грехов сначала даровали тем, кто совершал полное тягот паломничество, а затем распространили его на целые армии, отправлявшиеся сражаться с врагами Христа[1051]. После этого индульгенции зажили собственной жизнью, чему значительно способствовало развитие доктрины чистилища, возникшей в католическом вероучении между 1160 и 1180 гг. В XII–XIII вв. индульгенции, уже никак не связанные с необходимостью воевать с язычниками или сарацинами, продавали по случаю всем желающим во всех странах Европы. В 1343 г. папа Климент VI официально закрепил эту практику, подтвердив, что индульгенции можно покупать за наличные деньги у официальных служителей церкви. Так возник оживленный рынок, который Гус и многие подобные ему считали ярким символом возмутительного стяжательства католической церкви.
В 1390-х гг. Джеффри Чосер высмеивал продажу индульгенций и другие махинации священников в «Кентерберийских рассказах». Комично алчный Продавец индульгенций в прологе к своей повести почти открыто признается в неблаговидных деяниях, хвастая тем, как ловко он обманывает доверчивых христиан и наживается, продавая им поддельные реликвии и гневно порицая их за грехи, из-за чего они спешат скорее купить у него индульгенции. «Стремлюсь к тому, чтоб прибыль получать, – говорит он, – а не к тому, чтоб грешным помогать»[1052][1053]. Чосер с присущим ему остроумием и сарказмом изобразил хорошо известный многим его современникам карикатурный образ прохиндея-торговца, действующего от имени папы. Еще через два десятка лет эту тему затронул Ян Гус, возмущенный происходящим куда сильнее посмеивающегося в стороне Чосера и готовый даже погибнуть за свое дело. Он негодовал: «Плати за исповедь, за обедню, за причастие, за индульгенции, за очистительную молитву для роженицы[1054], за благословение, за погребение, за панихиды и молебны. Последний грош, который спрячет в своем узелке старушка, опасаясь воров и грабителей, и тот не останется в целости и сохранности – выманит его подлый священник»[1055]. Прошло больше ста лет, прежде чем подобные жалобы переросли из сатиры, невнятного ропота и локального возмущения в полномасштабную революцию. Однако ее семена были уже посеяны.
Зная, какую прибыль приносили индульгенции, можно понять, почему появление типографской печати в 1450-х гг. было воспринято церковью как великое благо. Раньше билеты к спасению приходилось выписывать от руки – теперь их можно было выпускать огромными тиражами. Церковь с готовностью ухватилась за эту возможность. За четверть века после публикации Библии Гутенберга типографии открылись по всей Европе: в Оксфорде, Лондоне, Париже, Лионе, Милане, Риме, Венеции, Праге и Кракове. Вскоре типографии заработали в Португалии, испанских королевствах, Швеции и Стамбуле. Индульгенции обычно выпускали сериями от 5000 до 20 000 экземпляров. Собранные с их помощью средства шли в папскую казну или на местные проекты (обычно дорогостоящие строительные работы). В 1498 г. владелец типографии в Барселоне Иоганн Лейшнер напечатал 18 000 индульгенций в пользу аббатства Монсеррат, а также выпустил недорогие книжечки, в которых рассказывалось о чудесах, произошедших во время битвы между османами и рыцарями-госпитальерами, – захватывающая история мотивировала покупателей потратить больше денег на благое дело[1056]. Примерно тогда же в ходе сбора средств для австрийского монастыря в Форау за несколько месяцев было продано 50 000 индульгенций[1057].
Итак, книгопечатание, а вместе с ним и торговля отпущением грехов переживали расцвет. Продавцы индульгенций теперь имели в своем распоряжении средство массовой информации, позволявшее им доносить до людей свои мнения, продавать продукцию и набивать карманы. Надо сказать, простые люди тоже шли в ногу с меняющимся временем. Продавцы индульгенций вовсе не пытались навязать незаинтересованным людям ненужный им продукт. Как раз наоборот[1058]. Так же как пользователи социальных сетей в XXI в., средневековые мужчины и женщины спешили вступить во взаимодействие с системой, которая предлагала им то, чего они действительно хотели, даже если это превращало каждого из них в прибыльное звено гораздо более обширной сети, размах которой они вряд ли могли себе представить. Мы не должны судить их за это слишком строго. В западном мире, опустошенном черной смертью и терзаемом бесконечными мелкими войнами, новое средство искупления греха и избавления от загробных мук, вероятно, казалось людям крайне необходимым и желанным. Прошло более полувека, прежде чем продажа индульгенций начала вызывать широкие претензии со стороны ученых, и еще больше, прежде чем она спровоцировала полномасштабную культурную революцию.
В сущности, причиной превращения продажи индульгенций из бизнеса в позорное дело стала обычная жадность. В 1470-х гг. папа Сикст IV, печально известный расточительностью и склонностью к кумовству и обвиняемый врагами во всех мыслимых пороках (шептались, что он раздавал кардинальские должности юношам, которые ему нравились), обнаружил, что у него слишком много расходов. Итальянские войны требовали строительства замков в Папской области. Османы продолжали угрожать христианскому миру. Вдобавок Сикст задумал преобразить Рим грандиозным строительством: он собирался перестроить или возвести десятки новых храмов, замостить и расширить городские улицы, навести мост через реку Тибр и восстановить папскую часовню в Ватикане. Именно в честь Сикста получила свое название Сикстинская капелла с всемирно известной потолочной росписью работы Микеланджело.
Все это требовало денег, и у Сикста IV был в числе прочего один излюбленный способ их добычи – продажа индульгенций, причем не только для живых людей. Подсчитав, что рынок может вырасти в геометрической прогрессии, если доступ к индульгенциям получат все души, независимо от их нынешнего состояния и местоположения, Сикст первым разрешил покупать индульгенции от имени умерших. Эту новую концепцию он представил в папских индульгенциях 1476 г., средства от которых шли на восстановление собора во французском городе Сент. При поддержке теолога и будущего кардинала Раймонда Перауди Сикст переиначил текст сентских грамот, указав, что отныне их можно использовать для «заступничества». Это означало, что родственники тех людей, чьи души предположительно находились в чистилище, могли купить индульгенцию для своих покойных близких так же, как для самих себя. Собранные деньги должны были пойти поровну на строительство собора в Сенте и в фонд Крестовых походов против турок[1059]. На практике это означало, что немалая часть прибыли от этих индульгенций перетекала в папскую казну. Что случилось с деньгами после того, как они оказались в руках Сикста IV, оставалось только догадываться.
Неудивительно, что неожиданное расширение сферы действия индульгенций вызвало недоумение у многих, в том числе у теологов Парижского университета[1060]. Сикст IV оставался непоколебим. У него были заботы поважнее, чем неодобрение ученых, а продажа индульгенций приносила папе солидный доход, который никак нельзя было упускать. По этой причине система расширилась, и Рим продолжал выдавать индульгенции, которые печатали десятками тысяч экземпляров и продавали всем желающим на Западе, особенно в Северной Европе, где интерес к отпущению грехов и заступничеству за умерших с каждым годом как будто усиливался. В целом при жизни Сикста все эти новшества не вызывали серьезного сопротивления. Типографии продолжали выпускать индульгенции, а верующие – их раскупать. Только в начале XVI в. недовольство коррумпированной системой вылилось в прямые нападки на папство и церковь. Последней каплей стали индульгенции, поддержанные папской буллой Sacrosanctis. Папа Лев X (второй сын Лоренцо Медичи Великолепного) издал ее, чтобы собрать средства для масштабной дорогостоящей реконструкции базилики Святого Петра в Риме. Это вызвало бурю. Человеком, чьи возражения против этой схемы разожгли пожар, из которого родилась Реформация, был Мартин Лютер, молодой профессор Виттенбергского университета, сделавший для гибели средневековой Европы столько же, сколько Гутенберг и Колумб.
95 тезисов
В конце XV в. типографии выпускали не только Библию и стопки индульгенций, но и множество других материалов. К началу XVI в. в Европе было напечатано около 27 000 книг[1061]. Однако книги составляли лишь часть печатной продукции. Гутенберг лично печатал календари, в которых подробно перечислялись все религиозные праздники и благоприятные дни для кровопускания и приема слабительного[1062]. Появились первые газеты, освещавшие всевозможные замечательные события: так, в 1492 г. недалеко от города Энсисхайм на землю упал метеорит, а в следующем году в Париже, Базеле и Риме напечатанные на латыни газеты рассказывали о приключениях Колумба в «Индийском море»[1063]. В том же десятилетии германский император Максимилиан I распространял в своих владениях большие печатные плакаты с политическими объявлениями, а позднее во время противостояния с Венецианской республикой заказывал пропагандистские брошюры, подстрекавшие жителей Венеции восстать против своих правителей. Брошюры разбрасывали с воздушных шаров над позициями венецианской армии примерно так же, как разбрасывали с самолетов информационно-пропагандистские листовки во время великих войн XX в.[1064].
Именно в этом контексте следует рассматривать публикацию знаменитых «Тезисов» Мартина Лютера, выразивших горячее возмущение автора по поводу продажи индульгенций. «Тезисы», напечатанные в Виттенберге осенью 1517 г., представляли собой серию научно обоснованных выкладок о состоянии западной церкви. В предисловии Лютер приглашал несогласных прийти и поучаствовать в диспуте, посвященном этим вопросам[1065]. Тезисы Лютера изначально рассчитаны на общественное обсуждение. Поскольку Лютер облек критику церкви в форму открытого приглашения к академическим спорам, неудивительно, что он, следуя протоколу, размножил их и разослал всем потенциально заинтересованным участникам. Согласно поздним протестантским легендам, Лютер донес свою точку зрения до общественности, прибив «Тезисы» к дверям местной церкви. Скорее всего, это вымысел. На самом деле наиболее ранний из сохранившихся экземпляров «Тезисов» Лютера – тот, который он 31 октября отправил по почте архиепископу Альберту Майнцскому. В любом случае «Тезисы» оказали на общество необычайное действие.
В начале XVI в. напечатать нужное количество экземпляров «Тезисов» проще всего было в университете, где преподавал Лютер. Однако вскоре после первой публикации Лютер совершенно потерял контроль над этим процессом. Тезисы стали достоянием общественности и глубоко задели людей за живое. Их издания начали быстро распространяться. Люди слышали о них и хотели их прочитать, книгоиздатели перепечатывали их. В течение нескольких недель «Тезисы» Лютера обрели, как мы сказали бы сейчас, вирусную популярность. В последние месяцы 1517 г. в Германии были изданы сотни экземпляров, часть на латыни, как в оригинале, часть в переводе на народный язык. Еще через год сочинения Лютера стали известны образованной публике и книготорговцам в Англии, Франции и Италии[1066]. Лютер позднее утверждал, что никогда не стремился к славе и известности, и его крайне удивил произведенный «Тезисами» фурор. Однако современная история вирусной популярности говорит нам, что наряду со случайностью в ней нередко играет роль и сознательный расчет. Так или иначе, после 1517 г. джинн вырвался из бутылки.
Лютер однажды назвал себя сыном, внуком и правнуком крестьянина и заметил, что ему удалось получить образование только потому, что его отец ушел из родной деревни и стал преуспевающим плавильщиком меди в Мансфельде (в современной немецкой области Саксония-Анхальт, примерно в 100 км к северо-западу от Лейпцига). Именно там в 1483 г. родился Лютер. Позднее он поступил в соборную школу в Магдебурге и в университет в Эрфурте. В 1505 г., когда Лютеру было 22 года, он получил степень магистра и принял духовный сан, присоединившись к братьям-августинцам[1067]. Через три года он читал богословские лекции в Виттенберге и за год до своего тридцатилетия получил там степень доктора богословия. Он специализировался на псалмах и Послании апостола Павла к римлянам. Словом, на первый взгляд в Лютере не было ничего необычного.
Но в ходе своих богословских размышлений Лютер постепенно заинтересовался природой божественного прощения. По мнению Лютера, прощение нельзя заслужить теми или иными делами – это исключительно вопрос веры. Сейчас суть этой проблемы может показаться нам малопонятной, а разница чисто формальной. Очевидно, к этой мысли Лютера изначально подтолкнула почти невротическая одержимость несовершенством собственной души. Но, размышляя на эту тему, профессор пришел к выводам, получившим впоследствии серьезный политический резонанс. Лютер утверждал, что путь на небеса прокладывают не дела, а вера, и это никак не вписывалось в картину мира, где католическая церковь накапливала богатства, призывая позаботиться о спасении души через деятельное покаяние или денежный взнос. Если для спасения достаточно было лишь верить, раскаиваться, любить ближних и молиться о благодати, то в чем тогда был смысл папских индульгенций и буллы Sacrosanctis 1515 г. и, в частности, зачем их так агрессивно рекламировали в германских государствах такие деятели, как доминиканский монах Иоганн Тецель? Именно этот вопрос задал себе Лютер, когда погрузился в свои богословские изыскания.
В каком-то смысле «Тезисы» Лютера можно рассматривать как раунд его личной теологической борьбы, а Тецель со своими проповедями в пользу индульгенций всего лишь подвернулся ему под руку в качестве удобной мишени. Именно поэтому заявления Лютера звучали так искренне и вызывающе. «Папа, – заявлял Лютер в шестом тезисе, – не имеет власти отпустить ни одного греха[1068]. – И продолжал: – Поэтому ошибаются те проповедники индульгенций, которые объявляют, что посредством папских индульгенций человек избавляется от всякого наказания и спасается… И даже души, пребывающие в Чистилище, [папа] не освобождает от наказания» (тезисы 21–22). Лютер отдельно остановился на знаменитой присказке, которую обычно приписывали Тецелю: «только звякнет в ящике монета, душа из Чистилища поднимется к свету». Вздор, возражал Лютер, на самом деле продажа индульгенций – не более чем мошенническая схема, в которой вина одинаково лежит и на продавце, и на покупателе. «Сколь редок истинно раскаявшийся, столь же редок по правилам покупающий индульгенции, иными словами – в высшей степени редок», – писал Лютер в 31-м тезисе. Нельзя сказать, что это была особенно свежая и оригинальная мысль. Еще в XII в. Пьер де Пуатье утверждал: возмутительно думать, будто спасение души можно просто купить за деньги. «[Господь] смотрит не сколько дано, но… с каким намерением», – писал Пьер[1069]. Однако Лютер высказывался на эту тему с необычайной прямотой и откровенностью: «Навеки будут осуждены со своими учителями те, которые уверовали, что посредством отпустительных грамот они обрели спасение» (тезис 32)[1070]. Ясно, что подобные заявления должны были кому-то сильно не понравиться.
Одна из причин, почему «Тезисы» Лютера так захватили общество в 1517 г., заключалась в том, что папа Лев X, против которого выступал Лютер, был не просто от природы склонен к расточительству – он был по-настоящему коррумпированной фигурой. Начать с того, что Лев X принадлежал к семейству Медичи, а в политических и религиозных делах Италии это всегда служило отягчающим фактором. Кроме того, он, очевидно, крайне плохо представлял себе, что значит поступать правильно. Несомненно, он был щедрым меценатом, образованным и культурным человеком, но словно не осознавал, насколько компрометирует самого себя и всю папскую канцелярию постоянными сборами денег на различные проекты, от восстановления собора Святого Петра до борьбы с османами.
Индульгенции, которые активно рекламировали в Германии, могут служить наглядным примером типичной для Льва X неделикатности, граничащей с откровенной алчностью. В сущности, булла Sacrosanctis символизировала эксплуатацию: бедных заставляли платить за удовольствия богатых. «Почему папа, который ныне богаче, чем богатейший Крез, возводит этот единственный храм Святого Петра охотнее не на свои деньги, но на деньги нищих верующих?» – риторически вопрошал Лютер в 86-м из своих «Тезисов». Однако дело было не только в этом. Sacrosanctis фактически стала публичным отражением корпоративного сговора между тремя могущественными европейскими кланами: папа Лев X представлял семью Медичи, Якоб Фуггер, которого иногда называют самым богатым человеком во всей истории человечества, был главой банковской и горнодобывающей династии из Аугсбурга, а Альберт, архиепископ Майнца (которому Лютер отнюдь не случайно направил по почте первый экземпляр своих тезисов), выступал от имени влиятельной династии Гогенцоллернов.
В общих чертах соглашение между тремя деятелями выглядело так: Альберт, уже занимавший должность архиепископа Магдебургского, с разрешения папы одновременно становился и архиепископом Майнца, что превращало его в самого высокопоставленного служителя церкви на территории Германии и передавало в его руки два из семи выборных голосов, от которых зависело назначение германского императора. (Третий голос был у его брата.) Альберт должен был уплатить Риму огромную сумму в качестве налога на вступление в архиепископскую должность, но он мог себе это позволить, поскольку получил ссуду от Фуггера, выдавшего этот денежный аванс в расчете на то, что Гогенцоллерны и их выборные голоса окажутся у него в кармане. Альберт, в свою очередь, пообещал Льву, что сделает все возможное, чтобы немецкие христиане покупали как можно больше индульгенций: во-первых, чтобы он мог погасить своей долей выручки долг Фуггеру, во-вторых, чтобы папа в Риме как можно быстрее получил средства на строительство собора Святого Петра. Для всех вовлеченных сторон это был вполне выгодный договор – все они получали то, что хотели, при условии, что верующие также выполнят свою часть работы и продолжат вкладывать деньги в индульгенции[1071]. Однако сторонних наблюдателей, особенно немецких князей, обеспокоенных усилением власти Гогенцоллернов, эта сделка крайне встревожила, и они сочли необходимым помешать ей.
Тесная связь между высокой политикой и высокой теологией стала одной из причин, почему тезисы Лютера после 1517 г. оказались на устах у всей Европы. Он продолжал писать, проповедовать и всесторонне изучать вопросы греха, прощения и природы Божественной любви, и аргументы, которые в другое время заинтересовали бы только образованных гуманистов и представителей академических кругов, тогда заняли важное место в германской избирательной политике и в делах папства. Свою роль сыграло и то, что сочинения Лютера продолжали распространяться в печати. Он опубликовал больше работ, чем любой другой представитель его поколения, за исключением разве что блестящего голландского гуманиста Дезидериуса Эразма (Эразма Роттердамского). Лютер отличался неимоверной плодовитостью. Полное собрание его сочинений в современном издании насчитывает более ста томов. Он писал на самые разные темы, но главным объединяющим мотивом во всех работах Лютера было стремление донести до читателей открывшуюся ему правду о любви Бога к человечеству. Снова и снова в ответ на нападки раздраженных защитников установленного порядка Лютер доказывал, что его интересует божественная благодать, а не мирские блага, но со временем ему пришлось согласиться: несмотря ни на что, его слова всякий раз попадают в цель. «Я ложусь спать или иду пить виттенбергское пиво, – заметил он однажды, – а слово тем временем разит папу и наносит ему такой урон, какого не наносил ни один князь и император»[1072].
Итак, всего через год малоизвестный немецкий доктор богословия привлек пристальное внимание официальной церкви. В октябре 1518 г. Лютера вызвали в Аугсбург для диспута с итальянским кардиналом Фомой Каэтаном, знатоком трудов Фомы Аквинского, великого ученого XIII в., чьи сочинения составляли интеллектуальную основу господствующей церковной идеологии. Лютер понимал, что это может быть небезопасно для его свободы и даже жизни, но все же отправился в Аугсбург, заручившись поддержкой Фридриха III Мудрого, курфюрста Саксонии и одного из лидеров антигогенцоллернской дворянской оппозиции в Германии. Однако после трех дней ожесточенных дебатов с Каэтаном Лютер понял, что, если он останется, его возьмут под стражу как еретика. Он сбежал из Аугсбурга и вернулся к своим книгам.
С этих пор публичная полемика стала неотъемлемой частью его жизни. Летом 1519 г. он отправился на дебаты в Лейпцигский университет, где разошелся до такой степени, что начал отрицать авторитет папы в толковании Писания и утверждал, что презираемый церковью покойный чешский еретик Ян Гус, возможно, иногда и заходил слишком далеко, но в целом был добрым христианином. Неудивительно, что уже следующим летом папа Лев X официально осудил Лютера в булле Exsurge Domine («Восстань, Господи!»). Лютер в ответ сжег копию папской буллы перед городскими воротами Виттенберга. Очевидно, это можно было считать объявлением войны. В том же году Лютер назвал «папистов» – самого Льва, его сторонников и, по сути, всех тех, кто с ним не соглашался, – «братством Антихриста и дьявола», не имеющим «от Христа ничего, кроме имени»[1073]. Вся эта полемика разворачивалась публично, в расходящихся огромными тиражами письмах и книгах и шла на латыни – универсальном языке науки. К концу 1520 г. терпение папы Льва достигло предела. 3 января 1521 г. он отлучил Лютера от церкви, официально объявив его врагом церкви и всех ее верных последователей. Отныне каждый, кто называл себя христианским правителем, должен был преследовать излишне самоуверенного доктора. Однако если таким образом папа хотел заставить Лютера замолчать, он получил прямо противоположный результат. Сам того не осознавая, Лев привел в действие механизм катастрофы.
Суд королей
Весной 1521 г. король Англии Генрих VIII поставил изящную подпись под книгой, озаглавленной Assertio Septem Sacramentorum («В защиту семи таинств»). Генрих, которому тогда было 29 лет, считал себя образцовым правителем эпохи Возрождения. Он получил прекрасное образование и с детства участвовал в диспутах с великими писателями-гуманистами, в том числе Эразмом Роттердамским. Кроме того, Генрих VIII неустанно искал способ подчеркнуть свои, как назвал это один придворный, «добродетель, славу и бессмертие»[1074]. Именно поэтому Генрих проявлял живой интерес к бурным спорам вокруг учения Лютера. Когда церковь объявила сочинения Лютера вне закона, король разрешил их массовое сожжение в английских городах. Между тем Генрих увидел в происходящем хорошую возможность поддержать свою репутацию мыслителя и государственного деятеля, приняв личное участие в богословских дебатах. Его Assertio – искусно переплетенное подписанное издание, сохранившееся в Британской королевской коллекции, – было ответом на выпущенный в 1520 г. труд Лютера «О вавилонском пленении церкви». В нем немецкий профессор утверждал, что большинство церковных таинств (их было семь: крещение, причастие, миропомазание, исповедь, соборование больных, бракосочетание и посвящение в духовный сан) – блажь и выдумки. Он указывал, что лишь первые два таинства имеют обоснование в Священном Писании. Подобное заявление явно оскорбляло многовековые христианские традиции. По этой причине король Генрих VIII при деятельной поддержке коллегии выдающихся оксфордских и кембриджских ученых, а также писателя-гуманиста Томаса Мора взялся за перо и написал возмущенное опровержение[1075]. В нем Лютер называется «адским волком» и «великим членом дьявола», который вытащил из глубин ада «ереси, которым следовало бы покоиться в вечной тьме»[1076].
В августе главный министр короля Томас Уолси отправил 27 печатных экземпляров Assertio английскому клирику при папском дворе в Риме. В сопроводительном письме Уолси просил передать один экземпляр, обернутый золотой тканью, лично в руки папе Льву X. Клирику велели сделать это тогда, когда вокруг папы будет как можно больше народу, дабы молва о благочестии и уме английского короля распространилась как можно дальше. Как только это будет сделано, продолжал Уолси, клирик должен обратиться к папе со смиренной просьбой. Король Генрих VIII желал получить официальный титул, который в полной мере отражал бы его христианское величие. Правители Испании Фердинанд и Изабелла (тесть и теща Генриха) были известны как католические короли. Французские правители, в том числе современник и соперник Генриха, Франциск I, называли себя христианнейшими королями. Генрих хотел, чтобы его знали как «вернейшего защитника католической веры и церкви Христовой»[1077].
Благодаря Уолси и его римскому агенту Генрих VIII более или менее добился своего. Тем летом папе Льву X показали Assertio. На следующий день после этого папа официально даровал Генриху VIII право прибавить к своим королевским титулам латинский титул Fidei Defensor – «Защитник веры» (он сохранился по сей день – его чеканят после имени монарха на британских монетах). Одобрение папы принесло Assertio определенную известность. Сочинение выдержало десять печатных изданий и даже достигло широкой европейской аудитории, особенно после того, как его перевели с латыни на немецкий. Между тем дальнейшие труды английских богословов, таких как Джон Фишер, епископ Рочестерский и ректор Кембриджского университета, помогали укрепить репутацию Англии как бастиона антилютеранской ортодоксии, где решительно не приветствовали еретиков и реформаторов. В середине 1520-х гг. английские власти проявляли демонстративную готовность преследовать лютеранскую ересь: дома немецких купцов периодически грабили, в Лондоне регулярно читали проповеди против еретиков, а правительство готовилось запретить издание Нового Завета на английском языке, которое готовил в Кельне ученый-эмигрант Уильям Тиндейл.
Оглядываясь назад, во всем этом, конечно, можно увидеть огромную историческую иронию. За долгие годы правления Генрих VIII вопреки обещаниям проявил себя отнюдь не защитником католической веры. В конце 1520-х гг. он решил аннулировать брак с Екатериной Арагонской, от которой никак не мог дождаться наследника английской короны. Не сумев получить одобрение папы на расторжение брака (по причинам, которые далее станут очевидными), Генрих совершил поразительный религиозный кульбит. Весьма широко толкуя свою роль Fidei Defensor, он заявил, что защита христианской веры на самом деле не требует от него послушания папе римскому – даже наоборот. В 1534 г. он разорвал древние связи Англии с Римом и основал независимую англиканскую церковь во главе с самим собой. Попутно Генрих избавился от королевы Екатерины, обойдясь с ней крайне жестоко, а сменившую ее Анну Болейн казнил через три года после свадьбы. Уолси попал в опалу и умер изгоем. Епископа Фишера и Томаса Мора казнили за отказ признать короля главой церкви. Сам Генрих, когда-то непримиримо преследовавший лютеранскую ересь, стал лицом антипапской кампании, хотя еще в начале 1520-х гг. подобный поворот событий показался бы до смешного неправдоподобным. Народная вера в Англии на протяжении нескольких поколений упрямо сохраняла традиционные черты, но к концу XVI в. тюдоровская Англия стала самым могущественным протестантским государством в Европе и проявляла крайнюю враждебность к католикам вплоть до их эмансипации в конце XVIII – начале XIX в. В общей картине английской истории разрыв с Римом стал тем моментом, в котором современники, такие как историк и протестантский полемист Джон Фокс, увидели конец Средневековья и начало новой, современной эпохи[1078].
Но, несмотря на то, что эти события в Англии, несомненно, имели огромное значение (а в эпоху выхода Великобритании из Европейского союза обретают новые смысловые нюансы), монархом, чье отношение к Лютеру оказало наиболее глубокое и продолжительное влияние на западную историю, был не Генрих, а его современник – Карл V, император Священной Римской империи, король Испании, Германии, Неаполя и Сицилии, эрцгерцог Австрии и правитель бургундских государств в Нидерландах. Несмотря на все претензии Генриха VIII и все амбиции Франциска I, именно Карл V с большим отрывом лидировал в списке самых могущественных европейских монархов своего времени и играл основополагающую роль в истории множества государств, начиная от империи Габсбургов в Центральной Европе и заканчивая Мексиканским королевством.
После смерти его вспоминали (друзья, надо признать) как «величайшего из всех когда-либо живших людей»[1079]. Задолго до этого, в 1520-х гг., позиция, которую он занял по отношению к Лютеру, лютеранству и папству, имела решающее значение в политическом и религиозном водовороте, ознаменовавшем закат средневекового мира.
В конце января 1521 г., всего за несколько месяцев до того, как Генрих VIII выступил против Лютера с Assertio, Карл V созвал имперский сейм (рейхстаг) в вольном городе Вормсе немного южнее Франкфурта на реке Рейн. Собрание последовало за коронацией Карла как императора Германии, состоявшейся прошлой осенью в Ахене. Блистательная церемония намекала, что молодой человек вполне может стать новым Карлом Великим, и вместе с тем вызывала множество неудобных вопросов о форме и структуре его будущего правления[1080]. На рассмотрение вынесли десятки деликатных вопросов, в том числе положения германских законов, проблемы экономической политики и технические аспекты взаимоотношений империи с остальными обширными владениями Карла. Однако самым памятным событием Вормсского сейма стала драматическая сцена, когда Лютер, облаченный в монашескую рясу и, как обычно, кипящий праведным негодованием, лично разъяснил новоизбранному императору, почему он с таким упорством поливает грязью доброе имя папы римского и католическую церковь.
Сейм слушал Лютера несколько дней, начиная с полудня 17 апреля. Первое специальное заседание прошло во временных апартаментах Карла, до этого служивших резиденцией местного епископа. Для поездки в Вормс Лютеру, как и раньше, дали охрану, а за его личную безопасность отвечал его покровитель, саксонский курфюрст Фридрих. Лютеру пообещали, что, если он явится на заседание, его не арестуют и не отправят в Рим в лапы к папе Льву. Тем не менее с самого начала было ясно, что Карл хочет заставить Лютера отказаться от наиболее вопиющих взглядов и мнений. Увы, в этой истории не предвиделось счастливого конца, поскольку Лютера невозможно было принудить к молчанию ни силой, ни доводами разума.
Лютер произнес перед сеймом несколько речей на латыни и на немецком языке (Карл, чьим родным языком был французский, понял их не до конца). Мартин проявил себя выдающимся богословом и полемистом. Надежды на то, что он оробеет и отступит перед лицом императора (или кого бы то ни было), быстро рассеялись. Говоря о причинах своего непоколебимого упрямства, Лютер язвительно заметил: «Пока моя совесть связана Словом Божьим, я не могу и не буду ни от чего отрекаться, потому что небезопасно и неправильно поступать против совести. Да поможет мне Бог»[1081]. Через несколько дней Лютеру вынесли закономерный приговор. Карл воочию убедился, что Лютер неисправим и с этим придется что-то делать. Папская булла, осуждающая Лютера, оставалась в силе, а значит, профессор и все его последователи считались врагами церкви и империи. «Мы подвергнем самого Мартина и его сторонников отлучению от церкви и будем стараться уничтожить их другими доступными нам средствами», – пообещал Карл[1082]. Лютеру в очередной раз пришлось бежать.
Впрочем, несмотря на эти сильные заявления, Лютер мог оставаться в безопасности до тех пор, пока о ней заботился Фридрих Саксонский. Конечно, император всем сердцем желал, чтобы Лютер умолк, но он не собирался развязывать из-за него войну со своими новыми германскими подданными. По этой причине в начале мая Лютер укрылся под защитой саксонцев в принадлежавшей курфюрсту Фридриху крепости Вартбург, в Эйзенахе. Там он провел почти год, работая над сочинениями, в которых разбирал основы монашеских обетов, принудительной публичной исповеди и даже мессы в том виде, как ее было принято служить на Западе. Кроме того, он переводил Новый Завет на немецкий язык, сочинял гимны и обдумывал, как заставить европейских евреев обратиться в христианство. Хотя последний пункт показывает, что некоторые средневековые предрассудки укоренились так глубоко, что освободиться от них не мог даже прогрессивный ум Мартина Лютера, все остальные документы подтверждают, что в это время Лютер успешно закладывал основы совершенно новой церковной организации.
Тем временем за стенами крепости друзья и сторонники Лютера претворяли его теории в жизнь: они служили мессы без участия рукоположенных священников, агитировали за свободную проповедь Слова Божьего, отбивали головы и руки статуям святых и требовали от городских властей принять меры против безнравственных заведений, таких как пабы и публичные дома. Новые проповедники – некоторые из них отстаивали даже более радикальные взгляды, чем сам Лютер, а многие были откровенными подстрекателями, – изо всех сил пытались заинтересовать народ новым религиозным учением, в котором пристальное внимание к отдельной личности сочеталось с отрицанием традиционных символов публичной власти. Наиболее радикальные реформаторы во главе с швейцарским проповедником Ульрихом Цвингли отвергали даже основные таинства, такие как крещение младенцев (за это их прозвали анабаптистами). Таким образом, опираясь на ряд богословских и еретических утверждений, лютеранство начало приобретать черты социального движения. При этом в нем постепенно складывалось крайне враждебное и нетерпимое отношение к любому инакомыслию. Эразм отметил это, когда писал о лютеранстве в 1524 г. Он жаловался, что видит среди новых мыслителей «некоторых одаренных людей, так крепко привязанных к собственному мнению, что они не в состоянии вынести никакого иного мнения, расходящегося с их собственным», и задавался вопросом, к чему все это приведет. «Я спрашиваю вас, – писал он, – разве удастся высказать искреннее суждение, когда люди ведут себя таким образом? Разве вынесет кто-нибудь нечто полезное из подобного диспута? Такие спорщики лишь обольют друг друга грязью и разойдутся в разные стороны»[1083]. Как вскоре выяснилось, это были пророческие слова.
«Кровожадные воровские полчища»
Решив покинуть крепость Вартбург и вернуться в Виттенберг весной 1522 г., Лютер исходил из того, что мир (или хотя бы какая-то его часть) готов к массовым преобразованиям. Он снова начал преподавать в университете, писал, торопливо разрабатывая устав новой церкви, и издавал книги и брошюры, пользуясь тем, что желание властей подвергнуть типографии цензуре и контролировать поток информации явно не совпадало с их реальными возможностями[1084].
Лютер с воодушевлением призывал сочувствующих Реформации образованных людей в Саксонии и даже в Цюрихе и Страсбурге отказаться от католической обрядности и создавать новые виды богослужения и новые, не подчиняющиеся Риму церковные общины. Он горячо отстаивал возможность вступления в брак для духовенства – при этом имея в виду и самого себя. В 1525 г. Лютер женился на Катарине фон Бора, одной из нескольких десятков монахинь, которым он помог сбежать из монастыря близ города Гримма, спрятав их в фургоне с сельдью. Это была важная веха в личной жизни Лютера и в его развитии как реформатора, для которого не было ничего более святого, чем слова Священного Писания. Однако в том же году, когда Лютер женился, его борьба против старых порядков возымела непредвиденные и ужасные последствия – в Германии вспыхнуло народное восстание.
Крестьянская война 1525 г. слила воедино отдельные протесты, которые постепенно разгорались в Южной Германии, начиная с осени 1524 г., до тех пор, пока следующей весной массовые беспорядки не охватили все поместья и города Центральной Европы. Подобно народным восстаниям XIV в[1085]., поводом для первых выступлений служили самые разные местные неурядицы, но всех недовольных объединяло общее чувство негодования, направленного против богатых и власть имущих. Неудивительно, что его подпитывали идеи зарождавшейся лютеранской Реформации, открывавшей простор для инакомыслия в самых разных областях. Но в отличие от мятежников XIV в. в 1525 г. повстанцы имели в своем распоряжении печатные станки, позволявшие им широко распространять пропагандистскую и протестную литературу[1086]. Самым известным их произведением стали «Двенадцать статей», изданные в начале марта от имени группы повстанцев из Швабии и написанные лютеранским памфлетистом и проповедником Себастьяном Лотцером[1087]. Этот манифест пламенно призывал к свободе во всех ее проявлениях и к религиозной реформе. Повстанцы требовали предоставить сельским жителям право самим назначать священников, которые будут строго следовать Священному Писанию, а также выступали за отмену крепостного права и возвращение общинных земель, захваченных дворянами в собственное пользование[1088]. На пике восстания экземпляры «Двенадцати статей» разлетались из типографий и распространялись по всей Германии десятитысячными тиражами.
Хотя мятежники из Швабии и других областей считали, что их беспощадное благочестие вполне соответствует духу времени, Лютер пришел в ужас, узнав о том, что творили многие из них от его имени. В Эрфурте в конце апреля около 11 000 крестьян ворвались в город, нарисовали мелом «плуг, серп и мотыгу, увенчанные подковой» на воротах епископского дворца и приказали «впредь называть его Сельским дворцом», после чего попытались насильно провести в городских церквях лютеранскую мессу[1089]. В Вайнсберге (немного севернее Штутгарта) дело приняло более кровавый оборот. По словам местного священника, банда крестьян в середине апреля явилась в Вайнсбергский замок, перелезла через стену, взяла в плен жену и детей местного правителя, графа Людвига фон Гельфенштайна, разграбила его имущество, а затем отправилась в соседний город на поиски самого графа. Горожане, будучи лютеранами, впустили мятежников. Тогда, писал далее пастор, «словно Люцифер и все его ангелы вырвались на свободу, ибо они бушевали и буйствовали, словно безумные и одержимые всяким дьяволом. Сначала они схватили графа, затем дворян и рыцарей, а тех, кто сопротивлялся, зарезали». Один зажиточный горожанин пытался найти убежище на церковной колокольне, но «когда он воззвал к крестьянам о пощаде и предложил откупиться деньгами, кто-то выстрелил в него и попал, а потом взобрался наверх и выбросил его тело из окна».
После этого графа, его семью и слуг – всего более двадцати человек – вывели в поле за городскими стенами и убили. «Граф предлагал насыпать им бочонок монет, если они оставят его в живых, но не было для него иного выхода, кроме смерти, – писал пастор. – Поняв, что пощады не будет, граф стал как вкопанный и стоял неподвижно, пока его не закололи… Так всех их пронзили копьями… а потом вытащили нагими и оставили лежать… Совершив все это, [крестьяне] подожгли замок и сожгли его до основания, а после двинулись в Вюрцбург»[1090].
Вряд ли Лютер мог представить, когда начал искать в Библии слова, которые оправдывали бы продажу индульгенций, что дело зайдет так далеко. Преступления, совершенные во имя начатого им реформаторского движения, ужаснули его, и он всеми силами старался дистанцироваться от деятельности повстанцев. Сначала Лютер попытался исправить положение, выпустив брошюру под названием «Побуждение к миру», в которой советовал мятежникам успокоиться и добиваться улучшения своего положения путем переговоров. Однако когда этот текст остался без внимания, он написал гораздо менее миролюбивый трактат под названием «Против разбойных и грабительских шаек крестьян». В нем он резко осудил крестьян за попытку присвоить идеологию церковной реформы и использовать ее как прикрытие для ужасных грехов и преступлений и призывал дворян решительно подавить восстание. Без всякого сомнения, Лютер был глубоко потрясен увиденным. Впрочем, ситуация уже вышла из-под его контроля.
Крестьянская война разгоралась, и другие реформаторы, поднявшиеся вслед за Лютером, в частности радикальный проповедник Томас Мюнцер, вступили в бой на стороне повстанцев. Однако Лютер так и не смог заставить себя присоединиться к ним. Как следствие, он оказался на стороне знати, что в то время было не самой привлекательной позицией. Однако в мае 1525 г. немецкое дворянство вышло из кратковременного оцепенения, сплотилось и сокрушило крестьян грубой силой, проявив при этом крайнюю мстительность[1091]. В ходе бескомпромиссных военных действий по всей Германии были убиты десятки тысяч крестьян. Мюнцер и другие проповедники, стоявшие во главе восстания, были схвачены и умерли под пытками. 21 мая Лютер получил письмо от советника из своего родного города Мансфельда. Он писал:
В Хельдрунгене обезглавили пятерых священников. Во Франкенхаузене большинство горожан перебили, а остальных взяли в плен. Позднее тех, кто остался в живых, согласились освободить по просьбе городских женщин, но с условием, что женщины должны сами покарать двух священников, которые еще оставались в городе. Говорят, женщины забили их палками на рыночной площади, и после того, как они испустили дух, еще полчаса избивали их мертвые тела; достойное сожаления деяние. Кто не испытает жалости, услышав о таком поступке, тот поистине не человек. Боюсь, ваши слова оказались пророческими… И так много людей постигла кара, что Тюрингия и графство еще не скоро оправятся… Грабежи и убийства теперь стали привычным делом…[1092]
На этой ожесточенной ноте окончилось самое кровавое народное восстание в европейской истории до эпохи Французской революции конца XVIII в. Имперский сейм, созванный Карлом V в 1526 г., чтобы обсудить последствия мятежа, пришел к выводу, что «простолюдин прискорбным образом забыл свое место», однако всем рекомендовали проявлять снисходительность, чтобы предотвратить дальнейшие вспышки народного гнева[1093]. Подобные проявления милосердия встречались редко. Однако это был еще далеко не конец кровопролития и беспорядков, спровоцированных протестами Лютера.
Хотя Крестьянская война в Германии грубо нарушила порядок в самом сердце империи, разбираться с ней Карл V в основном предоставил своему младшему брату, эрцгерцогу Фердинанду Австрийскому, который фактически был его заместителем в Центральной и Восточной Европе. Нельзя сказать, что Карла не интересовали дела собственного государства, – просто тогда он был по горло занят итальянскими войнами. Периодически обостряющаяся борьба между великими державами Европы за господство под Альпами шла в Италии уже около тридцати лет. В 1525 г., как раз когда немецкие крестьяне взялись за оружие, Карлу показалось, что он близок к окончательной победе.
Хорошие новости пришли из Миланского герцогства. Там 24 февраля имперская армия под командованием опытного полководца Шарля де Ланнуа атаковала французскую армию, осаждавшую Павию. Ланнуа задался целью изгнать французов сначала из Павии, а затем с территории герцогства. Он добился гораздо большего. В продолжавшейся четыре часа битве имперская армия разгромила французов и перебила множество высокопоставленных французских дворян. Более того, среди захваченных в плен оказался сам король Франциск I. Король благородно сдался на поле боя, но после этого с ним обошлись не слишком любезно. Франциска увезли из Италии в Мадрид и продержали там почти год. Его освободили только в марте 1526 г., после того как он согласился уступить Карлу значительные территории и подписать неравноправный договор, выгодный для Священной Римской империи. По договору Франциск должен был отдать императору Бургундию, Милан и Фландрию и отправить к нему заложниками двух своих малолетних сыновей. Это было полное унижение.
Для Карла ситуация выглядела оглушительным триумфом. Вскоре выяснилось, что это далеко не так. Во-первых, многолетние боевые действия, предшествовавшие победе при Павии, обошлись ему в астрономическую сумму: к тому времени, когда Карл захватил Павию и Франциска, он уже давно не выплачивал своим солдатам жалованье, задолжав им невероятную сумму – 600 000 дукатов[1094]. Во-вторых, король Франциск не собирался соблюдать условия договора.
Почти сразу после освобождения обиженный французский король дал понять, что намерен игнорировать позорный, по его словам, Мадридский договор, к которому его склонили силой. В поисках моральной и политической поддержки он обратился к папскому двору. Папа Лев X к тому времени умер. Его преемник Адриан VI, продержавшись менее двух лет, тоже скончался. Новым папой стал еще один Медичи – Джулио, кузен Льва X, опытный церковный карьерист, правивший под именем Климента VII. Климент опасался Карла V почти так же, как Франциск I. По этой причине он официально освободил Франциска от всех обязательств, которые тот дал в плену у императора. Более того, Климент не только разрешил Франциску I не выполнять своих обещаний, но и заключил от имени папства официальный союз с Францией, целью которого стало изгнание Карла и его имперского влияния с Апеннинского полуострова. Этот альянс назывался Коньякской лигой, и кроме Франции и папы в него входили Венеция, Милан и Флоренция. Разумеется, само существование подобного союза было огромным оскорблением для Карла. Когда он осознал всю бессмысленность своей победы и понял, что ему придется продолжать войну, на которую ему, при всем его богатстве, уже не хватало средств, он впал в уныние – как писал английский посол при императорском дворе, «пребывал в дурном расположении духа и много размышлял в одиночестве»[1095]. Однако времени на расстройство было немного. В итальянских войнах начался новый раунд.
Разорение Рима
На Пасху 1527 г. безумный полуодетый краснолицый проповедник по имени Брандано бродил по улицам Рима, выкрикивая страшные пророчества. Брандано, как и Мартин Лютер, носил рясу августинца, был специалистом по мрачным предсказаниям и за свою жизнь уже не раз попадал в тюрьму за нарушение общественного порядка. Он снова принялся за свое: когда Климент VII предстал перед прихожанами в соборе Святого Петра в Великий четверг, Брандано вскарабкался на статую святого Павла и принялся громким голосом призывать папу к покаянию. Назвав Климента «содомским ублюдком», он предупредил собравшуюся толпу, что если все римляне не покаются в своих чудовищных грехах, через две недели Господь обрушит на их головы кары, достойные Ветхого Завета[1096]. Брандано быстро схватили и снова бросили в тюрьму. Он сказал свое слово и, более того, оказался прав.
Той весной имперские армии свободно разгуливали по Италии, направляясь к Священному городу. Создание Коньякской лиги не только не заставило Карла V уйти из Италии – оно подстрекнуло императора активнее двигаться вперед. Тревожные новости приходили с Востока, где османы под командованием султана Сулеймана Великолепного в 1526 г. разгромили венгерскую армию в битве при Мохаче и приступили к захвату Юго-Восточной Европы. Если Карл собирался защищать Европу от турок, ему тем более требовалось сначала разобраться со своими врагами в Италии. Конечно, было по-прежнему решительно непонятно, чем платить стоящим в Италии войскам или хотя бы чем их кормить. Однако советники Карла рассудили, что если в Европе и есть страна, где можно жить за счет грабежа и подножного корма, то это именно Италия. Вдобавок Карл нашел неожиданный способ набрать войско и одновременно надавить на Климента VII. Он намекнул, что может на время приостановить преследование лютеран, начатое шестью годами ранее после Вормсского сейма[1097]. Император отправил в Италию огромный отряд ландскнехтов – свирепых немецкоговорящих наемников, вооруженных мушкетами и пиками, многие из которых не только были закаленными профессиональными воинами, но и сочувствовали лютеранству. Это была смертельная комбинация.
В Италии во главе двадцатитысячной имперской армии, состоявшей из испанских, итальянских и немецких отрядов, стоял герцог Карл Бурбонский – французский предатель, перешедший на сторону императора после ссоры с Франциском I. К несчастью для всех заинтересованных сторон, к весне 1527 г. герцог почти утратил контроль над своими людьми. Давно не получавшие жалованья, больные и голодные, перезимовавшие в поле, балансирующие на грани мятежа и жаждущие добычи, солдаты командовали герцогом в той же степени, в какой он командовал ими. Прошлой осенью они побывали в Милане, в апреле подумывали о штурме Флоренции, но решили, что ее будет слишком тяжело взять. Настоящую добычу, заключили герцог и его войско, следовало искать в Риме. Там они могли получить причитающуюся им плату двумя способами: заставить раскошелиться папу Климента VII или взять военную добычу. В конце апреля они выступили из Тосканы в сторону Святого города. Солдаты двигались очень быстро, переходя реки вброд и наступая по старым римским дорогам со скоростью более 20 миль в день. Менее чем через две недели – как и предсказывал безумный проповедник Брандано – они стояли у ворот Рима.
Пятого мая герцог Бурбонский и его 20 000 человек подошли к Риму. Несмотря на немалую численность, их положение поначалу выглядело не слишком многообещающе, поскольку они не имели приличной артиллерии, а половина солдат сильно ослабла от голода. Однако отчаяние само по себе могло служить мощным мотивирующим фактором. И они примчались к городу с такой скоростью, что, по словам опытного флорентийского историка и соратника Медичи Луиджи Гвиччардини, «те, кто находился внутри, не были готовы к ним ни телом, ни духом, и вообще никоим образом не подготовились к битве»[1098]. Вдобавок, когда имперская армия расположилась лагерем на ночь, на Рим опустился туман, уменьшивший видимость до пары метров вокруг и лишивший защитников города возможности вести огонь из собственных тяжелых орудий[1099]. Таким образом, на несколько часов шансы обеих сторон более или менее сравнялись.
На рассвете 6 мая герцог Бурбонский накинул поверх доспехов белый плащ и приказал штурмовать стены Рима с помощью осадных лестниц и личного оружия. Перед атакой он произнес воодушевляющую речь, нарисовав перед собравшимися отрядами испанских, итальянских и немецких солдат разнообразные заманчивые перспективы. Он говорил о добыче и славе, о «несметном количестве золота и серебра», спрятанного за стенами города. Испанцам он пообещал, что, если Рим падет, это станет началом всемирного завоевательного похода – следующими падут вся Италия и Франция, потом Карл V поведет свои армии против османов, а потом «победоносно [поскачет] с вами в Азию и Африку… [где] вам представится тысяча возможностей показать всему свету, что вы далеко превзошли славу и богатство несравненных армий Дария, Александра Великого и прочих знаменитых правителей». После этого, обернувшись к немцам, герцог осудил безбожие и развращенность римского католического духовенства, которое склоняло граждан к «изнеженности и похоти… и занято было лишь тем, что обманом и жестокостью гребло к себе золото и серебро, прикрываясь христианским благочестием». Взяв Рим, сказал он им, они осуществят мечту, о которой «не раз говорил наш непогрешимый пророк Мартин Лютер»[1100]. Очевидно, герцог умел найти нужные слова для каждого. Доведя людей до неистовства, он отпустил их в атаку.
В густом тумане раннего утра оголодавшие имперцы менее чем за три часа прорвались на стены Рима. Они поднимались по приставным лестницам и дальше хватались за камни руками. Однако тогда, когда многие уже были наверху, случилась катастрофа. Герцог Бурбонский находился в центре событий: положив руку на приставную лестницу, он подбадривал карабкавшихся вверх солдат. Внезапно сквозь гущу тел и туман просвистела пуля, выпущенная из длинноствольной аркебузы, и попала ему в голову. Он погиб на месте. Вокруг него по обе стороны римской линии обороны воцарилась смесь паники и кровожадного азарта. Войска едва слушали герцога Бурбонского, пока он был жив. Теперь, когда он был мертв, они стали абсолютно неуправляемыми. Кровь еще сочилась из его пробитого черепа, а имперские солдаты, преодолев стены Рима и проникнув внутрь через пустые пушечные амбразуры, уже распахнули ворота. Город был взят силой, а это значило, что его ждет полное разорение. Через тысячу с лишним лет после катастрофы 410 г. варвары снова вернулись.
Разграбление Рима в мае 1527 г. продолжалось более недели. С криком «Бей, Испания!» имперские войска ворвались в город и принялись бесчинствовать. Они быстро расправились с несколькими тысячами вооруженных защитников города, в том числе с швейцарскими гвардейцами папы, большую часть которых перебили перед собором Святого Петра. После этого город оказался полностью в их руках. Климент VII бежал в самую надежную городскую крепость – замок Святого Ангела, где укрылся вместе с несколькими кардиналами и разношерстной компанией горожан, успевших ворваться внутрь до того, как стража опустила решетки. Ему и тем, кому удалось спрятаться вместе с ним, повезло. Однако за стенами крепости любого, кто не сумел выскользнуть из Рима до того, как городские ворота снова заперли, ждали большие неприятности.
По словам Гвиччардини, когда имперская армия поняла, что «все защитники бежали и город действительно принадлежит им, испанцы начали захватывать дома вместе со всем, что в них было, и брать в плен их обитателей. Немцы же, подчиняясь военному уставу, резали на части всякого, кто попадался им на пути»[1101]. Женщинам и детям грозила такая же опасность, как мужчинам, духовенство погибало наравне с мирянами. Пожалуй, священникам приходилось даже хуже. Рассказывали, будто бывший командир ландскнехтов Георг фон Фрундсберг (изгоем покинувший Италию, когда весной войска начали бунтовать) всегда носил при себе удавку из золотого шнура на случай, если ему когда-нибудь представится возможность повесить папу. Ныне немецкие наемники могли дать волю этим кровожадным настроениям. Они «в приступе ярости позорно растоптали ногами» святые реликвии, в том числе головы святых Петра, Павла и Андрея, а также фрагменты Животворящего креста и Тернового венца[1102]. Папские усыпальницы разграбили. Рота солдат обрядила осла в ризы и убила священника, отказавшегося подать животному причастие[1103]. Длинный, полный шокирующих подробностей рассказ Гвиччардини о разграблении города ясно показывает, как сильны были антиклерикальные настроения среди имперских солдат и с какой легкостью они теряли человеческий облик при виде ненавистных символов папского богатства.
На улицах только и было видно, что головорезов и бандитов с узлами богатых облачений и церковных украшений, с огромными мешками, набитыми всевозможными золотыми и серебряными сосудами, говорящими больше о богатстве и тщеславии римской курии, чем о скромной бедности и истинной преданности вере Христовой. Великое множество пленников, уводимых во временные узилища, испускали громкие стоны и вопли. На улицах полно было трупов. Многие вельможи лежали, изрубленные на части, в грязи и в собственной крови, и немало рядом с ними лежало тех несчастных, кто был еще жив[1104].
Монахинь насиловали. Священников убивали перед алтарями. Время от времени испанцы и немцы начинали спорить, стоит ли оставлять в ограбленной церкви какие-нибудь богослужебные предметы, но это приносило священникам мало пользы и утешения. Те из них, кого не убили сразу, бродили по улицам у всех на виду «в рваных и окровавленных рубахах, израненные и избитые всем, что попалось под руку. У одних были заклеймены лица, у других выбиты зубы, третьи остались без носов и ушей…»[1105].
Вооруженные отряды ходили от одного дома к другому и под пытками заставляли людей рассказывать, где они спрятали свои ценности. Дворян принуждали голыми руками опорожнять выгребные ямы в поисках тайников с годной добычей. Некоторым горожанам отрезали носы. Другим насильно скармливали их собственные гениталии. Захватчики почти не встречали сопротивления. «Римляне были застигнуты врасплох, ограблены и перебиты с невероятной легкостью, а злодеи сильно разбогатели», – писал Гвиччардини. И он был прав.
Далеко не сразу истерзанные римляне смогли перевести дух. Ужасы продолжались около десяти дней, но даже тогда имперцы не оставили город. Папа и его приближенные, забаррикадировавшиеся в замке Святого Ангела, просидели там еще месяц – только 7 июня их согласились выпустить за выкуп 400 000 дукатов. Однако если большинству из тех, кто заперся в крепости, после этого позволили уйти, то Клименту VII пришлось ради собственной безопасности остаться внутри. Его освободили только в начале декабря и вывели из крепости под покровом темноты, опасаясь гнева вражеских солдат. К тому времени бесчинствующими имперскими войсками было убито около 8000 римлян. Вероятно, в два раза больше людей погибло из-за принесенных оккупантами болезней и ужасных условий жизни в разрушенном городе[1106].
Без всякого сомнения, это был худший период папского правления Климента VII. И даже если его безопасности больше ничто не угрожало, он навсегда остался под башмаком у Карла V. Когда новости о разграблении Рима дошли до императорского двора, Карл пришел в восторг: по словам очевидца, он так смеялся, что даже не смог закончить ужин[1107]. Отныне папа был у него в руках. Следующей могла стать Италия. За годы своего долгого правления Карл еще не раз сталкивался с серьезными трудностями, но эта победа, несомненно, имела эпохальное значение. 22 февраля 1530 г. Карл приехал в Болонью, где папа Климент VII короновал его Железной короной Ломбардии, которую много веков назад присвоил и превратил в один из символов своей империи Карл Великий. Через два дня, в день своего тридцатилетия, Карл был официально коронован как император Священной Римской империи. Во время торжественного шествия по городу Климент VII шел рядом с ним. Перед Карлом V разворачивалось прекрасное новое десятилетие и огромная новая эпоха.
Разорение Рима в 1527 г. имело множество важных последствий, часть которых сохранилась до наших дней. В Англии это событие известно в первую очередь тем, что из-за него Генриху VIII не удалось аннулировать брак с Екатериной Арагонской. Министры Генриха подали папе прошение о королевском разводе осенью 1527 г., когда Климент томился под домашним арестом в Риме, а поскольку Екатерина приходилась теткой Карлу V, их просьба никоим образом не могла быть удовлетворена. В результате упрямый Генрих VIII пошел другим, гораздо более разрушительным путем: как мы уже видели, он вывел Англию из-под власти католической церкви, провозгласил себя главой церкви и государства и впустил лютеранство на те земли, где оно прежде было под строгим запретом. В английской (и позднее в британской и ирландской) истории открылась новая страница, а правление Генриха обозначило рубеж между Средневековьем и ранним Новым временем.
Но, конечно, Англия была лишь частью общей истории. Разорение Рима имело серьезные последствия для всего Запада. Рим наполовину лежал в руинах, а его население существенно сократилось. Мечты о единой и независимой Италии, бытовавшие в некоторых кругах в 1530-х гг., бесследно развеялись и смогли возродиться только в XIX в., в эпоху Рисорджименто. Слава Апеннинского полуострова как главного художественного центра эпохи Возрождения померкла. Оглядываясь назад, можно утверждать, что пик итальянского Ренессанса был пройден уже после смерти Рафаэля в 1520 г. (хотя в 1540-х гг. Микеланджело еще работал над Сикстинской капеллой), но психологические и финансовые трудности, принесенные разорением Рима, безусловно, способствовали тому, что это замечательное движение больше не пустило никаких новых ростков. Испанцы, напротив, уверенно двигались вперед: их громкие успехи в Новом и Старом Свете, а также объединение корон Арагона и Кастилии положили начало новому золотому веку на Пиренейском полуострове. Его олицетворением стал сын и преемник Карла V Филипп II, под покровительством которого Мадрид и величественный Эскуриал превратились в общеевропейский центр политического, научного и культурного развития.
Французы, обескураженные событиями 1527 г., в поисках новых союзников для борьбы с империей Карла V обратились к Османской империи. Несомненно, этот поворот удивил бы не одно поколение средневековых французских крестоносцев. Однако франко-османский альянс, зародившийся в конце Средних веков и просуществовавший с середины XVI в. до эпохи Наполеона, в некотором роде стал символом грядущего времени. Благодаря ему Балканы и Восточная Европа вплоть до австрийской границы оставались в зоне притяжения Константинополя до начала Первой мировой войны. Примирение с ведущей мусульманской державой мира стало для Франции не единственным наследием 1527 г. Не менее важные перемены произошли в религиозной сфере. После падения Рима во Франции начиная с 1530-х гг. набирало силу внутреннее реформаторское движение под руководством местных деятелей, таких как Жан Кальвин. К середине века группы протестантов, которых называли гугенотами, начали доставлять французской короне серьезные неприятности. Эта напряженность в конце концов вылилась в гугенотские войны, которые продолжались с 1560-х по 1590-е гг., унесли десятки тысяч жизней и оставили на теле французского общества религиозные раны, кровоточившие вплоть до XVIII в.
Разумеется, разорение Рима глубоко повлияло в богословском отношении на католическую церковь. Карл V давно хотел созвать вселенский собор, чтобы выработать общецерковную стратегию борьбы с лютеранскими ересями и зарождающейся Реформацией. Теперь, имея в своем распоряжении папу римского, он смог этого добиться. Мучительно долгий Тридентский собор, продолжавшийся в виде отдельных заседаний с 1545 до 1563 г., основательно изменил учение католической церкви и придал ему ту форму, в которой оно просуществовало следующие триста лет. Была проведена давно назревшая реформа – индульгенции как таковые не отменили, но в 1567 г. запретили их продажу. Однако Тридентский собор ясно дал понять, что никакое примирение с протестантами невозможно. Это завершило раскол западной церкви, который продолжается и по сей день, и хотя ни Лютер, умерший в 1546 г., ни Карл V, последовавший за ним в 1558 г., не дожили до этого дня, они сами и их сторонники внесли немалый вклад в подобный исход событий. Именно с их противостоянием мы должны связывать тот факт, что сегодня 1/8 населения мира – более 900 млн человек – принадлежит к протестантской конгрегации[1108].
Конечно, все сказанное лишь в самых общих чертах рисует картину мира, возникшего после того, как имперские войска в 1527 г. отступили с залитых кровью улиц Рима. Попытка еще углубиться в предмет, боюсь, приведет к тому, что эта книга, и без того объемная, совсем выйдет из берегов. Впрочем, я надеюсь, сказанного здесь и в предыдущих главах достаточно, чтобы убедиться: к 1530-м гг. западный мир действительно утратил характерные средневековые черты. Печатное слово, знакомство с Новым Светом, крах и раскол воинствующей церкви, демографические изменения, принесенные волнами Черной смерти, бурное развитие гуманизма и искусств в эпоху Возрождения – все это и многое другое изменило облик и мировоззрение Запада, и современники уже тогда ясно ощущали эти изменения. Нельзя сказать, что Средневековье окончательно умерло на улицах Рима в 1527 г., но после этих событий стало совершенно ясно: что-то утеряно навсегда и уже никогда не вернется.
Нам, людям начала XXI в., живущим в разгар нашей собственной эпохи глобальных перемен, некоторые из этих моментов могут показаться очень знакомыми. Наш мир тоже преображается вокруг нас под действием глобальных климатических изменений, пандемических заболеваний, научного и технического прогресса, революции средств связи, быстрой и неконтролируемой массовой миграции и перестройки культурных ценностей, в основе которой лежит прославление индивидуума. Что, если мы можем не только интересоваться жителями пестрого и неспокойного Средневековья, но и сочувствовать им? Или наши попытки понять их обречены оставаться исторически недостоверными? Ответ на ваше усмотрение. Сейчас уже поздно. Я много написал, и мне пора идти. Мартин Лютер хорошо сказал об этом в конце своего письма, написанного в 1530 г. в тайном месте, где он прятался от Карла V и которое называл просто Дикими Дебрями.
«Похоже, я слишком разговорился. Расскажу больше в другой раз, – писал он. – Простите мне это длинное послание. Аминь»[1109].