Монахи
В мире полно монахов.
Где-то в 909 или 910 гг. герцогу Гильому Аквитанскому пришлось искать новое обиталище для своих охотничьих собак. Герцог хотел основать монастырь и обратился за советом к одному из самых уважаемых монахов своего времени, человеку по имени Бернон. Бернон когда-то сам был вельможей, но отказался от мирских утех, чтобы посвятить себя служению Богу[377]. Он построил собственное аббатство в Гиньи в Восточной Франции и управлял им с таким успехом, что вскоре ему предложили возглавить еще одно аббатство по соседству в Бом-ле-Месье. При Берноне оба монастыря славились своим руководством, строгим распорядком жизни и суровой дисциплиной. Монахов в них часто наказывали плетьми, запирали в кельях и морили голодом за малейшие провинности. Впрочем, многие не видели в этом ничего дурного – напротив, считалось, что это укрепляет репутацию Бернона как несгибаемого духовного настоятеля с превосходным послужным списком. Гильом обращался за советом к Бернону как к одному из ведущих авторитетов в области монашества во всех франкских землях.
Но, как рассказывали позже, приступив к работе над новым проектом, Бернон сразу поставил перед герцогом сложную задачу. Лучшим местом для нового монастыря ему показалось местечко Клюни в Бургундии, где стоял охотничий домик герцога. Гильом любил эту часть своих обширных владений – он держал там множество гончих и время от времени приезжал туда, чтобы насладиться азартом охоты. Однако Бернон заявил, что Клюни – единственное место, подходящее для аббатства, а собак придется отправить куда-нибудь еще.
– Это невозможно, – сказал Гильом (согласно более поздней хронике, описывающей этот разговор). – Я не могу прогнать своих собак.
– Прогоните собак, – ответил аббат, – и пустите на их место монахов. Вы хорошо знаете, какую награду даст Бог за собак – и какую за монахов[378].
Гильом неохотно согласился. Он решил отказаться от охотничьего домика в пользу святой обители, которая могла послужить спасению его бессмертной души. С согласия жены Энгельберги он составил грамоту, вверив будущую обитель покровительству святых Петра и Павла, а в их отсутствие на земле – папе римскому. Бернон должен был позаботиться, чтобы на месте охотничьего домика построили жилье для монашеской общины. Обеспечивать всем необходимым братьев, которые придут туда жить, будут окрестные леса и пастбища, виноградники и рыбные пруды, деревни и сервы – прикрепленные к земле несвободные земледельцы. Взамен монахи будут проводить время в постоянных молитвах и благочестивом служении, давать кров проезжающим путешественникам и вести почтенную и целомудренную жизнь по уставу святого Бенедикта (этот свод монастырских правил составил еще в VI в. живший на юге Италии монах Бенедикт Нурсийский). Покровителями монастыря будут римские папы, настоятелем – Бернон. Герцог Гильом и его потомки будут содержать и защищать обитель.
Так возникло Клюнийское аббатство. На первый взгляд в его появлении нет ничего необычного: в эпоху Каролингов богатые франки нередко основывали монастыри, а среди простых людей находилось немало желающих стать монахами и монахинями[379]. Однако аббатство в Клюни отличалось от многих современных ему обителей тем, как мало власти потребовал взамен герцог Гильом для себя и своих наследников. Он мог бы утвердить для своей семьи право назначать будущих настоятелей Клюни и непосредственно вмешиваться в управление монастырем, но он этого не сделал. Вместо этого он пообещал, что Бернон и все будущие братья Клюни смогут заниматься своими делами без оглядки на светскую власть и даже на местных епископов. Согласно уставной хартии, всякий, кто попытается вмешаться в дела Клюнийского аббатства, будет вечно гореть в адском пламени, пожираемый червями. А до этого ему придется уплатить штраф сто фунтов[380]. Таким образом, клюнийские братья были ограждены от посягательств и предоставлены сами себе настолько, насколько это вообще было возможно для средневековых монахов.
Строительство началось примерно в 910 г. Это был масштабный и дорогостоящий проект. Бернону и монахам, приглашенным для заселения Клюни, требовались церковь, общие жилые помещения, спальни, трапезная и библиотека, отдельные кельи и помещения для занятий, а также кухни и стойла для домашнего скота, где работали слуги-миряне. Строительство продолжалось много лет и было далеко от завершения и в 918 г., когда умер Гильом, и даже в 927 г., когда вслед за ним в могилу сошел Бернон.
Но хотя строительство Клюни шло крайне медленно и было окутано не славой, но облаками строительной пыли, оно тем не менее имело колоссальное значение в истории средневекового Запада. Следующие двести лет ознаменовались бурным расцветом монашества. За это время возникло множество разнообразных монашеских орденов: помимо бенедиктинцев появились цистерцианцы, картезианцы, премонстраты, тринитарии, гильбертинцы, августинцы, паулины, целестинцы, доминиканцы и францисканцы, а также военные ордена – тамплиеры, госпитальеры и тевтонские рыцари. Однако именно Клюни, расположенный в Бургундии и распространивший свое влияние не только во Франции, но и в Англии, Италии, на Пиренейском полуострове и на западе Германии, стал самым выдающимся монастырем Европы. С середины X в. он служил штаб-квартирой международной организации, на пике своего развития включавшей в себя сотни дочерних обителей. Все они подчинялись настоятелю Клюни, в распоряжении которого находились ошеломляющие богатства и огромные экономические ресурсы. К концу XI в. аббаты Клюни общались на равных с королями и папами и участвовали в переговорах высочайшего уровня и самых значимых конфликтах своего времени. К западу от Рейна клюнийские обители, словно филиалы духовного «Макдоналдса», можно было встретить буквально на каждом повороте, особенно вдоль паломнических маршрутов, ведущих в Сантьяго-де-Компостела на северо-западе Испании и другие святые места. Следует признать, влияние Клюни не затрагивало большую часть Германии, а также христианские области Восточной и Центральной Европы, не говоря уже о Византии, где развилась собственная уникальная форма монашества. Однако в течение нескольких веков Клюнийское аббатство обладало исключительной по степени воздействия «мягкой» силой, стоявшей выше светских границ и полномочий[381]. Клюнийская система инициировала стремительный общий рост монашества, который изменил отношения церкви и государства, придал культурной жизни христианского мира новые формы и наполнил ее новым смыслом, трансформировал не только религиозные обряды, но и письменность, архитектуру, изобразительное искусство и музыку.
Прекрасным примером всего этого служило само Клюнийское аббатство. Сегодня в нем, увы, почти не на что смотреть, кроме тех построек, которые не успели взорвать антиклерикально настроенные обыватели во времена Французской революции в XVIII в. Когда-то в Клюни находилась, возможно, одна из крупнейших церквей в мире, способная соперничать с собором Святого Петра в Риме и собором Святой Софии в Константинополе. Выросшая на месте охотничьего домика и собачьего загона церковь Клюнийского аббатства длиной 157 м стала самым большим зданием в Европе. В ней располагались всемирно известная библиотека и художественный центр, в ней собиралась влиятельная верхушка монашествующего сообщества, в ней билось сердце золотого века монашества. История аббатства переносит нас в эпоху активного развития монашеской жизни, эпоху экспериментов и роста. Влияние Клюни и остальных монашеских орденов и укладов ощущалось в латинском мире[382] до конца Средних веков.
От пустыни до вершины горы
Суть монашества наилучшим образом выражают слова Христа в рассказанной евангелистом Матфеем притче о богатом юноше. «Если хочешь быть совершенным, – сказал ему Иисус, – пойди продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; тогда приходи и следуй за Мною»[383].
Юноша, к которому Христос обратился с этими словами, не захотел слушать. Он ушел, жалуясь, что никак не может отказаться от своих денег. На это Христос ответил знаменитым изречением о верблюде и игольном ушке[384]. Однако через несколько сотен лет взгляды изменились. Примерно в III в. благочестивые мужчины (и некоторые женщины) в христианских землях римского Ближнего Востока пришли к выводу, что для спасения души необходимо при жизни полностью отказаться от всякой роскоши, мишуры и соблазнов. Они раздавали свое имущество, переставали выходить в свет или удалялись в пустыню, чтобы жить в телесной скудости, но в нравственной чистоте, молясь, созерцая окружающий мир и питаясь подаянием и объедками.
Подобно многим другим ключевым событиям в истории западного монотеизма в первом тысячелетии, аскетизм возник в пустынях Ближнего Востока (если точнее, в Египте). Одним из самых известных египетских христианских подвижников был святой Антоний Великий. Антоний был почти буквально тем самым богатым юношей из притчи: наследник состоятельной семьи, в возрасте двадцати лет он пошел в церковь и услышал поучение Христа о нищете и тут же «продал все, что имел, раздал вырученные деньги беднякам и стал вести жизнь отшельника»[385]. Его стойкость в самоотречении стала легендой и примером для многих поколений монахов, живших после него. Современник Антония епископ Афанасий Александрийский описал его отшельнические труды и тяготы в увлекательном и долгое время пользовавшемся большой популярностью житии. В нем рассказывается, как Антонию являлись в пещере демоны в обличье маленьких детей, свирепые дикие звери, груды сокровищ и гигантские чудовища[386]. Выдержка и сила веры помогли Антонию перенести эти испытания. Он подавал прекрасный пример другим отшельникам и новообращенным, приходившим к нему черпать вдохновение в жизни, исполненной тяжелого труда и строгости глубоких молитв. Несмотря на суровые условия, Антоний дожил – по крайней мере, так говорили – до 105 лет. После смерти его стали называть отцом монахов[387], но он был далеко не единственным выдающимся подвижником своего времени. Эпоха становления христианства породила целую плеяду отцов-пустынников и матерей-пустынниц. Среди них были главный ученик Антония – Макарий, римский солдат Пахомий, основоположник киновитизма (обычая совместного проживания аскетов в общежитиях-киновиях), раскаявшийся разбойник Моисей Черный, отшельница-анахоретка Синклетика Александрийская и некая Феодора, также из Александрии, которая вступила в мужскую общину аскетов и жила среди них в мужском образе неузнанной до самой смерти.
Эти ранние подвижники были на редкость разношерстной компанией: первооткрыватели и экспериментаторы, нередко (на наш взгляд) чересчур эксцентричные, но связанные одним и тем же стремлением испытать силу воли телесными лишениями в самых глухих и малопригодных для обитания местах. Они открыли для себя (и для всех остальных) то, что стало сутью средневекового монашества, и поколения монахов и аскетов в следующие одиннадцать столетий следовали их примеру.
Зародившись в пустыне, монашеское движение неуклонно росло и в III–VI вв. распространилось из Египта по всем землям христианского Востока и Запада. Значительные ранние центры монашества возникли в Кесарии Каппадокийской (современный Кайсери, Турция), Аквилее (Италия) и Мармутье (Франция). С последним связана деятельность примечательного святого по имени Мартин, римского кавалерийского офицера, который узрел свет Христа и отказался от военной службы, чтобы стать отшельником-епископом в Туре[388].
Говоря упрощенно, существовало два типа монахов. Отшельники селились поодиночке. Некоторые удалялись в глухие места, а крайние приверженцы отшельничества могли стать столпниками, то есть жили и молились на вершинах столпов. Другие отшельники бродили по городам и деревням, проповедовали, просили милостыню на пропитание и духовно наставляли мирян. Кроме них были киновиты, которые объединялись в однополые общины, жили вместе, обычно в постоянном жилище с общими помещениями и отдельными кельями, и целыми днями молились, изучали святые писания и трудились. Оба типа монашества (слово происходит от греческого μόνος и подразумевает единство с Богом) сосуществовали на протяжении Средних веков и сохраняются сегодня. Оба типа вызывали определенную тревогу у официальной церкви. Аскеты подрывали традиционную социальную иерархию. В большинстве случаев это были благочестивые миряне, а не рукоположенные священники. Они не подпадали под юрисдикцию епископов и нередко оттягивали к себе авторитет и благотворительные пожертвования, на которые претендовали официальные представители церкви. На Халкидонском соборе в Византии в 451 г. была предпринята попытка заставить монахов жить в монастырях и отказаться от странствий, но постановление не имело успеха[389]. Во-первых, было очень трудно практически контролировать проявления личного благочестия. Во-вторых, глобальные культурные сети в раннем Средневековье уже были достаточно обширными и прочными, чтобы позволить мужчинам и женщинам вести монашескую жизнь далеко за пределами Константинополя: в V в. христианские отшельники встречались повсюду, от Ирландии до Персии. Везде, где распространилось христианство, были монахи и отшельники, и, по-видимому, долгое время никому не удавалось навязать их спонтанным и энергичным локальным субкультурам какие-либо порядки и правила.
Огромную роль в процессе последовательного упорядочивания монашеской жизни сыграл (по крайней мере на Западе) итальянец Бенедикт Нурсийский. Подробности жизни Бенедикта вызывают множество вопросов[390], поскольку он, как и святой Антоний, стал героем чрезвычайно популярного жития, написанного папой Григорием I Великим вовсе не для того, чтобы удовлетворять современным требованиям исторической достоверности. Однако мы можем более или менее уверенно утверждать, что Бенедикт родился примерно в 480 г. Он происходил из зажиточной семьи, и у него была сестра-близнец по имени Схоластика. Некоторое время Бенедикт жил в Риме, но еще в молодости покинул город, «бросил учение и оставил дом и богатство своего отца с твердым намерением служить лишь Господу». По словам Григория Великого, Бенедикт искал «некое место, где мог бы достичь своих желаний и своей святой цели». Он нашел его в пещере близ Субьяко, в Лацио[391]. Там более опытный аскет Роман из Субьяко обучил Бенедикта премудростям отшельнической жизни. Вскоре ученик превзошел учителя в святости, и ему предложили управлять соседним монастырем.
Хотя поначалу Бенедикт не хотел отказываться от трудов в пещере ради жизни в общине, на новом месте он вскоре достиг успеха. Согласно житию, он совершил множество чудес. Недовольные монахи, возмущенные строгостью его правил, много раз пытались отравить его, но он выжил. Он воскресил мальчика, придавленного рухнувшей стеной. Он перехитрил гота по имени Ригго, который притворялся королем варваров Тотилой, и привел в замешательство настоящего Тотилу, предсказав дату его смерти (как оказалось, вполне точно). Он каким-то шестым чувством догадывался, когда монахи пытались вопреки уставу прятать кувшины с вином, принимали подарки (монахам запрещалось иметь личную собственность) и даже когда склонялись мыслями к гордыне. Бенедикт изгонял бесов, воскрешал мертвых и исцелил одну женщину от безумия. Раз в год он виделся со своей сестрой Схоластикой, которая жила в женской монашеской общине[392]. Схоластика тоже умела творить чудеса и могла упросить Бога в нужный момент вызвать грозу.
Но самое главное, Бенедикт Нурсийский основал на юге Италии двенадцать монастырей, в том числе один в живописном месте на вершине холма в Монте-Кассино, на полпути между Римом и Неаполем на месте заброшенного языческого храма римского бога Юпитера. Чтобы убедиться, что в Монте-Кассино и других обителях соблюдаются установленные им правила, Бенедикт «написал устав для монахов, превосходный в своем благоразумии и весьма красноречивый»[393]. Изложенные в уставе принципы позволяли монахам, по словам Бенедикта, «отречься раз и навсегда от собственной воли и, вооружившись крепким и благородным оружием послушания… сражаться за истинного Царя, Господа Иисуса Христа»[394].
Устав святого Бенедикта (Regula Sancti Benedicti) был отнюдь не уникален или оригинален. Он даже не первый письменно зафиксированный монашеский устав: святой Аврелий Августин, епископ Гиппона, написал свой устав в начале V в., а Цезарий Арелатский в 512 г. составил свод правил специально для женщин (regula virginum). Бенедикт заимствовал многое из трудов аскета V в. Иоанна Кассиана и анонимного текста VI в. под названием «Правило наставника». Тем не менее устав Бенедикта отличался простотой и элегантностью и приобрел большое влияние. Он служил образцом для многих следующих поколений западных монахов. Живших по этому уставу монахов стали называть бенедиктинцами, или черными монахами, поскольку они были обязаны носить черные рясы.
Устав святого Бенедикта, состоявший из 73 глав, излагал правила жизни монашеской общины под руководством настоятеля. Главными занятиями в жизни монахов были молитва, изучение святых писаний и физический труд; от них требовались скромность, личная бедность, целомудрие и умеренность в еде. Устав предусматривал иерархию внутри монастыря. Он указывал, какую пищу можно или нельзя есть и в какое время. Он устанавливал правила, касающиеся сна и одежды, определял, на каких условиях монахи могут продавать произведенную ими продукцию, как они должны путешествовать и даже как часто им можно улыбаться. За нарушение устава полагались разнообразные наказания, от выговора до изгнания из обители, хотя для заболевших могли сделать исключение. Устав был достаточно подробным, чтобы им могли руководствоваться настоятели других монастырей, но достаточно гибким, чтобы позволить монастырям сохранять определенную степень индивидуальности. Короче говоря, это было продуманное и изящное сочинение, поэтому Григорий Великий осыпал его похвалами и процитировал в своем жизнеописании Бенедикта. Тот, кто следует уставу, писал Григорий, может «понять всецело [бенедиктинский] образ жизни и дисциплину»[395]. Эти люди могли надеяться достичь совершенства, исполняя команды, как мы сказали бы сейчас, священного алгоритма. Подобно тому как святой Антоний в пустыне дал пример для подражания первым аскетам Римской империи, Бенедикт на вершине своей горы в Монте-Кассино составил пошаговое руководство для тех, кто хотел обратиться к монашескому образу жизни. В следующие десятилетия его устав экспортировали во все уголки христианского Запада.
Золотой век
Во второй половине VII в., примерно через сто лет после смерти Бенедикта Нурсийского, его кости вместе с костями его сестры Схоластики извлекли и похитили из захоронения в Монте-Кассино. В то время монастырь лежал в руинах: в 580 г. его разграбили лангобарды, а заново отстроен и заселен он был только в 718 г. Согласно более позднему источнику, грабители могилы считали, что делают доброе дело. Они сами были монахами и пришли из Центральной Франции, за сотни миль к северу от Монте-Кассино. Местонахождение гробницы им указали святые видения, вызванные усердным постом, и местный свинопас. Приложив некоторые усилия – им пришлось прорубить две толстых мраморных плиты, – они нашли останки Бенедикта и Схоластики, собрали их, вымыли и «завернули в тонкое чистое полотно… чтобы перенести домой, в свою страну»[396], то есть в монастырь во Флери (впоследствии Сен-Бенуа-сюр-Луар, примерно в 150 км к югу от Парижа). Настоятель Флерийского монастыря Моммолин сразу понял, какая ценная вещь попала к нему в руки. Полотно, в которое были завернуты кости, словно пропиталось чудесной святой кровью. Моммолин объявил это верным признаком подлинности мощей. Останки были с почестями перезахоронены, и новое святилище принесло аббатству Флери громкую славу[397].
Посмертное переселение святого Бенедикта из Италии в земли франков не просто авантюрная проделка. Это дерзкое ограбление имело долгосрочные последствия, поскольку благодаря ему в следующем столетии в землях севернее Альп Бенедикт и его устав обрели новую популярность. В раннем Средневековье в меровингской Галлии существовало множество разнообразных монашеских практик. Особенно сильно здесь было влияние ирландского монашества, делавшего упор на телесные лишения и миссионерские странствия (см. пример святых проповедников Колумбы и Колумбана[398])[399]. При этом существовало множество разных способов управления монастырем и не было единого мнения, какой из них лучше. Жившие в общинах монахи и монахини руководствовались бессистемной смесью правил, сочиненных или заимствованных откуда-то их настоятелями. Часто было довольно трудно отличить монашескую обитель от дома каноников – священнослужителей, которые жили вместе по собственным принятым между собой правилам и которым разрешалось иметь личную собственность и без ограничений общаться с людьми и окружающим миром. Появление бенедиктинского устава в корне изменило ситуацию[400].
Инициаторами перемен в этом, как и во многих других случаях в раннесредневековой Франции, стали Каролинги. Как мы видели в главе 5, Карл Великий быстро расширил и централизовал франкскую власть, в некотором смысле возродил христианскую империю на Западе и проявлял большой интерес к учебе, образованию и церковной архитектуре. Неудивительно, что ему понравилась мысль о единых правилах для всех монахов в своих владениях. Карл Великий и его сын Людовик Благочестивый увидели в уставе Бенедикта отличный способ упорядочить христианскую практику и целенаправленно осуществлять имперскую власть в повседневной жизни подданных. Это было особенно актуально в случае с монахами, которые занимали не вполне удобное положение, поскольку находились вне прямого контроля церкви и не подчинялись ни епископам, ни светским властям. Кроме того, основание бенедиктинских монастырей на недавно завоеванных языческих землях позволяло распространить одобренные христианские практики на окраинах империи, соединяя колонизацию с миссионерской деятельностью. И наконец, Каролинги признавали, что монастыри служили единственным источником серьезного образования, давая одаренным юношам и девушкам возможность изучать и разбирать христианские писания, изучать латынь и знакомиться с сохранившимися сочинениями античных языческих авторов[401]. По этой причине Карл Великий и Людовик продвигали и поддерживали устав Бенедикта всей мощью светской власти. Это был решающий момент в истории западной церкви.
Ответственность за практическое воплощение этой религиозной политики возложили на другого Бенедикта – Анианского. Он получил широкие полномочия и приступил к выполнению задачи с большим воодушевлением. На склоне лет его труды увенчались чередой церковных соборов, прошедших в 816–819 гг. в прекрасном Ахенском дворце. На тех собраниях Людовик и Бенедикт Анианский повелели всем франкским монастырям впредь соблюдать единые правила. Монахи должны были проходить стандартный обряд посвящения, беспрекословно подчиняться настоятелю, проводить дни в молитвах, работе и изучении святых книг, а самое главное, следовать уставу святого Бенедикта, дополнять который могли только постановления, соответствующие его изначальному духу. Любой монах, почувствовавший, что не в силах выдержать строгость монашеской жизни, должен был искать рукоположения в священники, переходя таким образом в лоно государственной церкви и под юрисдикцию местного епископа.
Итак, во Франкской империи было два пути: вы либо принадлежали непосредственно к церкви, либо подчинялись одобренному властями бенедиктинскому уставу. Нельзя сказать, что это сразу полностью упорядочило религиозную жизнь в обширных владениях Каролингов. Однако благодаря этому бенедиктинская практика стала общепринятой во многих областях Европы. С этого времени бенедиктинский стандарт брали за основу все крупные монашеские движения, в том числе клюнийцы X в., к которым мы теперь вернемся.
Когда герцог Гильом Аквитанский передал охотничий домик в Клюни аббату Бернону, он примерно представлял, что возникнет в будущем на этом месте – образцовая бенедиктинская обитель, не повинующаяся никаким земным властям, кроме папы римского, во главе с суровым настоятелем, который будет твердой рукой поддерживать в ней должный порядок. Вряд ли Гильом мог представить, насколько успешно будет развиваться монастырь в Клюни и насколько могущественным он станет.
Бернон умер в 927 г., передав управление Клюни новому настоятелю по имени Одо. Он с детства обучался воинскому искусству в доме герцога Гильома, но в ранней юности пережил кризис веры и сбежал, чтобы жить в пещере отшельником. Позднее Одо вступил в строгую монашескую обитель Бернона в Бом-ле-Месье и стал известен безупречным смирением. Сменив Бернона на посту настоятеля Клюни, Одо завершил первую фазу строительных работ в монастыре. Он добился от короля и папы подтверждения уставной хартии герцога Гильома, получал в подарок земли и деньги от благосклонно настроенной знати и поддерживал введенную Берноном традицию строгого соблюдения бенедиктинского устава. Особенным добродушием он при этом не отличался: братьев в Клюни сурово наказывали даже за недоеденные крошки на тарелках.
Но самое главное, Одо начал экспортировать высокие стандарты Клюни в другие монастыри. Он, словно внештатный инспектор по качеству, посещал обители бенедиктинцев в Центральной Франции и давал рекомендации по улучшению общинной жизни. Почти всегда это означало возвращение к первоосновам – тяжелому физическому труду и постоянным молитвам. Одо считал, что монахи обязаны хранить молчание и подавать голос лишь при крайней необходимости, и настаивал на воздержании в пище и полном исключении из рациона мяса. Он педантично следил за соблюдением правил одежды. По словам его биографа Иоанна Салернского, его прежде всего занимало «презрение к миру, а затем ревностное старание о душах, исправлении монастырей, одежды и пищи монахов»[402].
Возможно, сегодня меры Одо покажутся излишне суровыми, но необходимость в подобной реформе действительно существовала. Несмотря на неоднократные требования каролингских правителей (и не только их) поддерживать в монастырях порядок и соблюдать бенедиктинский устав, сохранившиеся источники того времени изобилуют красочными примерами снижения стандартов – очевидно, жизнь в изоляции действовала на многих братьев и сестер слишком расслабляюще. Живший в Северной Англии в VIII в. монах и историк Беда Достопочтенный оставил типичный нелестный рассказ о двойном монастыре (обитель, основанная одним аббатом или аббатисой, в которой проживали как женская, так и мужская монашеские общины) в Колдингеме (совр. Берикшир в Шотландии). По словам Беды, монахи и монахини там половину времени проводили в постелях, иногда даже друг с другом. Их кельи «стали прибежищем чревоугодия, пьянства, суесловия и прочих пороков», а монахини «при любом удобном случае ткут себе узорные одежды и наряжаются в них, как невесты, или же приводят к себе мужчин извне»[403]. Даже с учетом неприязненного отношения Беды к женщинам и высокой вероятности предвзятости восприятия (очевидно, любой отправившийся искать в монастырях несовершенства и пороки обязательно нашел бы их), его очерк рисует яркую картину моральной распущенности среди так называемых аскетов[404]. Одо не дошел до Британских островов – поколением позже монастырскую реформу там провели представители официальной английской церкви: архиепископ Дунстан Кентерберийский, епископ Этельволд Винчестерский и архиепископ Освальд Йоркский. Однако Одо решительно намеревался искоренить те пороки, о которых писал Беда.
Пример Колдингема сам по себе мог бы служить ужасным предупреждением для своенравных монахов и монахинь, поскольку, согласно Беде, «на это место и его обитателей пала суровая кара с небес в виде бушующего огня»[405]. Но, продвигаясь по Европе и постепенно распространяя клюнийские монастырские правила, Одо обнаружил, что его ждет очень много работы. Естественно, не все монахи, к которым он приезжал, радовались его визиту. Когда Одо явился реформировать Флери – место упокоения мощей Бенедикта и Схоластики, – обитатели монастыря встретили его копьями и мечами. Позднее они утверждали, что травмированы набегами викингов, поэтому с подозрением относятся ко всем незнакомцам. Так или иначе, Одо успокоил их, сделал выговор, исправил их порядки и поехал дальше. За следующие десять лет он донес клюнийскую реформу до монастырей Нормандии и Южной Италии, где реформировал даже монастырь Монте-Кассино. В числе прочего Одо прославился умением возвращать монахов в монастыри, опустошенные нападениями нехристиан – викингов, мусульман Северной Испании и славян, совершавших набеги из Центральной и Восточной Европы. Уезжая из реформированного монастыря, он обычно оставлял одного из своих доверенных и опытных собратьев следить за соблюдением новых порядков[406]. Во многих случаях эти люди занимали должность не аббатов, а приоров и подчинялись непосредственно самому Одо. Вскоре эта практика стала систематической. Таким образом, с каждой новой реформированной обителью настоятель Клюни расширял свою власть. Он стал не просто главой одной обители и странствующим специалистом по устранению неполадок в других: он активно соединял реформированные обители в единую духовную общину клюнийского толка. Стараниями Одо ко времени его смерти в 942 г. клюнийская реформа распространилась по всей Западной Европе.
К середине X в. аббатство Клюни приобрело известность. Более того, это случилось в самый подходящий момент, когда на монастыри, особенно западные, обрушились потоки денег и недвижимости, а существование духовных общин превратилось в процветающий бизнес. Бенедиктинские монастыри, такие как славная обитель в Горзе, недалеко от Меца на северо-востоке Франции, начали самостоятельно реформироваться по тому же принципу, что и Клюни, и играли роль инновационных центров в своих областях. Короли Германии у себя дома активно покровительствовали новым бенедиктинским обителям. Одновременно христианство вместе с сопутствующим ему аскетическим образом жизни продвигалось дальше по Европе. Правители Богемии (на территории современной Чехии), Венгрии, Польши и Дании обратились в христианство в X–XI вв. и в ознаменование этого основали в своих землях монастыри. Первыми монахами на территории Польши были поселенцы-миссионеры из-под Равенны, основавшие монастырь под защитой польского князя Болеслава Храброго. Увы, все они были убиты разбойниками[407]. Бенедиктинские монастыри появились в Палестине и Сирии, в святых местах Иерусалима и в прибрежном городе Антиохия[408]. И все же именно недавно основанный монастырь Клюни, отличавшийся быстрой реакцией и имевший все шансы стать международным брендом, наиболее успешно использовал хлынувшее на рынок богатство.
Причины взрывного интереса к монашеской жизни на рубеже первого тысячелетия вызывают горячие дебаты среди историков. Свою роль здесь сыграло множество факторов. Одной из элементарных причин могло стать изменение климата. Примерно между 950–1250 гг. глобальные температуры в Северном полушарии повысились, и, хотя это повышение не распределилось равномерно по всему земному шару, оно обеспечило самый продолжительный и устойчивый период климатического благоприятствования на Западе со времен Римского климатического оптимума[409]. Средневековый климатический оптимум продолжался далеко не все Средневековье, но, как мы увидим, благодаря ему в Европе существенно улучшились условия для земледелия. Это естественное преимущество совпало с появлением нового вида конской упряжи и большого железного плуга («тяжелого плуга»), что позволило значительно повысить производительность крупномасштабного сельского хозяйства[410]. Технологии соединились с благоприятными последствиями изменения климата, землевладение стало более прибыльным, а у землевладельцев появилось больше располагаемого дохода, который они могли потратить.
Но на что его потратить? Подходящий ответ – на спасение. Возвышение Каролингов изменило политическое устройство Западной Европы: многочисленные раздробленные «варварские» государства объединились в возрожденную христианскую империю, центральная власть окрепла, а военные действия отодвинулись на окраины организованного христианского Запада – в языческую Центральную Европу, мусульманскую Испанию и позднее в Скандинавию. Однако одновременно это создало в западных землях условия для мелкомасштабных внутренних столкновений. Франкские вельможи все больше зависели от правителей, которые вознаграждали их за верность земельными наделами. Защищая свои земли, знать сражалась друг с другом. Далее мы подробно рассмотрим, как это изменило аристократическую воинскую культуру. Все эти факторы привели к резкому росту междоусобиц среди христианских воинов. Одновременно многим воинам хотелось убедиться, что они не попадут за свои грехи в ад.
Изящное решение этой проблемы предложили монастыри. Церковь рекомендовала искупать грехи покаянием и молитвой. Это отнимало много времени и было неудобно и непрактично для людей, занятых другой работой – сражаться и убивать друг друга. К счастью, церковь придерживалась весьма свободных взглядов на покаяние, и церковные власти не возражали, если богатые люди платили кому-то другому, чтобы те совершали покаяние за них. Основывая монастыри, как это сделал герцог Гильом в Клюни, землевладельческие воинские классы Европы могли искупить свои грехи – они платили монахам, чтобы те просили прощения от их имени[411]. В результате начиная с IX в. основание монастырей и пожертвования в их пользу превратились в популярное времяпрепровождение богатых мужчин и женщин. Как все развлечения богатых людей во все времена, это быстро вошло в моду и породило конкуренцию и стремление обогнать других. Особенно ценились монастыри с самым высоким качеством служения, самыми большими церквями и библиотеками, многочисленными и набожными общинами и высокой международной репутацией. Сверхбогатые люди основывали монастыри. Просто богатые жертвовали им. Все остальные – и зажиточные, и те, кто едва сводил концы с концами, – по мере сил следовали их примеру[412]. Монастыри возникали сотнями. Оглядываясь на это бурное время роста, мы понимаем, почему X–XII вв. часто называют золотым веком монашества.
Путь на небеса
Одилон, пятый аббат Клюни, в детстве страдал инвалидностью – он не мог ходить. Он родился в богатой семье, и его родители были хорошо известны в своем уголке Оверни на юге Франции. Во время путешествий слуги несли маленького Одилона на носилках. В каком-то смысле это была роскошь, недоступная большинству детей в его положении. Однако все же Одилон страдал, и, по-видимому, ему суждено было всю жизнь оставаться калекой.
Но однажды случилась удивительная вещь. Семья Одилона путешествовала, и, проходя мимо церкви, слуги, которые несли мальчика, остановились, чтобы отдохнуть. Они поставили носилки около дверей и ненадолго отлучились. Вернувшись, они с изумлением обнаружили, что мальчик скатился с носилок, заполз в церковь, добрался до алтаря и теперь радостно прыгал вокруг него. Это чудо предопределило ход долгой жизни Одилона. Вне себя от радости, родители в знак благодарности отдали мальчика в местный дом каноников в Оверни, чтобы его воспитали для служения Богу. В то время у знати было в обычае передавать детей религиозным объединениям (таких детей называли облаты, что буквально означает «подношения»), что не только гарантировало ребенку образование, но и уменьшало количество потенциальных наследников в большой семье. Сегодня это может показаться жестоким, но некоторым облатам подобный поворот шел только на пользу. Одилон вполне благополучно вырос у каноников, а в возрасте примерно тридцати лет переехал в Клюни и стал монахом. Он произвел на своих собратьев такое сильное впечатление, что в 994 г., после смерти четвертого аббата Майоля, они избрали его своим руководителем[413]. Он провел Клюнийское аббатство через неспокойный период в начале нового тысячелетия, когда многие с тревогой ждали конца света, и после этого с отличием управлял обителью еще пятьдесят лет. За это время престиж, влияние и ресурсы клюнийского движения многократно увеличились.
Летописец называл Одилона «архангел среди монахов». Он был наперсником не только римских пап, но и нескольких франкских королей и императоров, принимавших его как дорогого гостя в своих дворцах на Рождество и по другим праздникам. Когда Генрих II, король восточных франков (или, как мы теперь можем их называть, германцев), стал императором в 1014 г., свой коронационный подарок, предназначавшийся папе – золотое яблоко, увенчанное крестом, – он преподнес аббату Одилону. Яблоко отослали в Клюни, где оно присоединилось к постоянно пополнявшейся огромной коллекции сокровищ и драгоценных безделушек. Однако Одилон вовсе не был жадным до золота вельможным бездельником. Он убедил своих влиятельных друзей защитить Клюни и дочерние обители от непорядочных соседей, посягавших на их земли и независимость. Полученные сказочные дары Одилон использовал для обустройства Клюни. Церковь аббатства перестроили еще в первые годы, когда он был монахом (современные археологи называют эту вторую церковь «Клюни II»). Теперь Одилон приступил к реконструкции общественных помещений и не жалел на это средств. Он заказывал для отделки мрамор и украшал обитель изумительными скульптурами. Уподобив себя Октавиану Августу времен расцвета Римской империи, он говорил, что принял Клюни одетым в дерево, а оставил его облаченным в мрамор[414].
Но при Одилоне величественными стали не только постройки в Клюни. Такими же грандиозными были ежедневно повторяющиеся в их стенах богослужения – проходившие в уставные часы совместные молитвы, чтения, пение псалмов и гимнов. Службы совершали по восемь раз в день. Они начинались до рассвета с заутрени и хвалы, далее следовали служба первого часа на рассвете (prime), служба третьего часа в середине утра (terce), служба шестого часа в полдень (sext), служба девятого часа в середине дня (nones) и, наконец, вечерняя служба и повечерие ближе к концу дня. Длительность молитвенных часов различалась в зависимости от сезона и количества дневного света. Ежедневно служили мессу. Исполнение всех этих служб называлось opus Dei (дело Божие), и в нем заключался основной смысл монашества: это был вклад монахов в общество и экономику, где большое значение придавали благополучию не только тела, но и души. Таким образом, монахи-бенедиктинцы проводили большую часть своего времени в богослужениях. И они должны были исполнять свой долг как можно лучше.
Это значило – очень много петь. Бенедиктинский устав с большим воодушевлением относился к музыке, благодаря которой, по словам святого Бенедикта, «разум приходит в согласие с голосом»[415]. Устав требовал, чтобы монахи организовали в обители хор, при этом ведущие партии позволялось исполнять только лучшим певцам[416]. Бенедикт рекомендовал братьям изучать хоровые распевы, которые в его дни пользовались большой популярностью в римских базиликах. Такие песнопения называли григорианскими, в честь друга и горячего сторонника Бенедикта папы Григория I Великого, которого нередко (и, вероятно, ошибочно) называют изобретателем этой манеры исполнения. Кроме этого, Бенедикт не давал никаких конкретных указаний, поэтому в период монастырского бума X–XI вв. у монахов оставалось много простора для музыкального творчества.
В жизни Клюнийской обители музыка, естественно, занимала главное место. Поскольку материнское аббатство, увы, разрушено, а его архивы утрачены, мы никогда не сможем восстановить во всей полноте пение клюнийских братьев. Однако о том, как важна музыка, в обители напоминали даже стены. На сохранившихся колоннах обнаружили резные изображения музыкантов и стихи о роли музыки в восхвалении Господа[417]. По крайней мере со времен Одилона братья много экспериментировали с манерой исполнения, стараясь достигнуть тонкой гармонии и согласия между голосом ведущего певца и голосами хора[418]. Разумеется, при таком плотном расписании служб у братьев было очень много возможностей для тренировки. В обычный день типичный монах-бенедиктинец в одном из сотен расположенных по всей Европе монастырей бодрствовал примерно 19 часов в сутки, из которых 14 часов были посвящены тем или иным литургическим обязанностям. В Клюни пошли еще дальше. Здесь день был расписан буквально по секундам, и все время, не занятое непосредственно повседневными богослужениями, братья или направлялись на службу, или возвращались с нее, или совершали богослужения, посвященные особым праздничным дням, или отпевали усопших, или упражнялись в смирении – например, ритуально омывая ноги нищим. Посетив Клюни в XI в., монах, реформатор и кардинал Пьетро Дамиани с изумлением обнаружил: там делается так много дела Божьего, что на отдых от песнопений у братьев остается меньше получаса в день[419].
Следующие поколения монастырских реформаторов ворчали, что святой Бенедикт вряд ли одобрил бы мраморные колонны в трапезной и многочасовые песнопения вместо тяжелого физического труда. Однако в Клюни считали, что роскошная обстановка только увеличивает силу хвалы, возносимой Господу в стенах обители.
Компостела и Клюни III
В эпоху высокого Средневековья[420] монастыри взяли на себя многие из тех функций, которые мы сегодня ассоциируем с либеральным государством всеобщего благоденствия. Они исполняли роль образовательно-просветительских центров, гостиниц, больниц, туристических справочных, центров психологической поддержки и социальной помощи для пожилых – помимо их главной и основной роли прибежища праведников. Они довольно далеко отошли от исходной точки, в которой были местом уединения неимущих. Теперь их соединяли с внешним миром прочные и весьма прибыльные связи.
Одним из самых заметных проявлений интеграции Клюнийского аббатства и его дочерних обителей в светское общество стала монополизация паломнических маршрутов, ведущих к святым местам Западной Европы. Самые знаменитые духовные магистрали сходились на северо-западной оконечности Пиренейского полуострова у собора Сантьяго-де-Компостела в Галисии. В 814 г. отшельник Пелагий увидел здесь пляшущие в небе огни, которые чудесным образом привели его к останкам святого апостола Иакова[421]. На месте его могилы возвели церковь. Сегодня это один из самых впечатляющих соборов в мире, соединяющий романские, готические и барочные элементы в монументальное и величественное целое. Для христианских паломников, имевших возможность путешествовать на дальние расстояния, Сантьяго-де-Компостела был и остается непреодолимо притягательной достопримечательностью. За пределами Святой земли апостольской усыпальницей мог похвастаться только собор Святого Петра в Риме. Помолиться у этой почитаемой святыни хотя бы раз в жизни не считалось у христиан такой же непреложной обязанностью, как совершение хаджа у мусульман, но все равно это было важно.
Если нанести на карту главные средневековые дороги, ведущие в Компостелу, нашим глазам предстанет подобие артериальной системы: тропы, начинающиеся в Италии, Бургундии, Рейнской области, Северной Франции и Фландрии, медленно, но неуклонно сходятся к нескольким горным перевалам в Пиренеях, а затем сливаются в одну религиозную магистраль, ведущую с востока на запад вдоль северного побережья Пиренейского полуострова до самого Сантьяго-де-Компостела. В XII в. был написан специальный справочник для паломников, странствующих по этому маршруту. В нем собрано много практических советов для отважных путешественников и отдельно отмечены места с хорошим вином и порядочными людьми. Кроме того, сборник предупреждал об опасностях на пути: гигантские осы и слепни в окрестностях Бордо, жадность и пьянство гасконцев, мошенники-перевозчики на речных переправах, способные обмануть и даже утопить благочестивых странников, и дикое варварство наваррцев (по словам автора, их речь напоминала собачий лай, а по ночам они совокуплялись с мулами и кобылами)[422].
Опасности и неудобства подобных путешествий сами по себе служили благой цели покаяния. Никто не говорил, что заслужить Божье прощение будет легко. Вместе с тем паломничество открывало прекрасную возможность для развития бизнеса. Много веков назад, когда Рим находился на пике имперского могущества, вдоль дорог, пересекавших империю из конца в конец, стояли специальные постройки (mansiones) – дорожные станции для имперских чиновников с конюшнями, помещениями для ночлега и прочими удобствами. Потребность в чем-то подобном возникла и на паломнических маршрутах[423]. Клюнийцы заметили эту потребность и обратили ее в свою пользу. Монастыри стали новыми mansiones и обеспечивали удобствами верующих, отправившихся искать спасения на севере Испании.
Гением, руководившим Клюни на этом этапе развития, был аббат Гуго Великий, сменивший Одилона, когда тот умер в преклонном возрасте 87 лет в первый день января 1049 г. Гуго, как и Одилон, был святым человеком – он стал монахом в четырнадцать лет, был рукоположен в священники в двадцать и избран аббатом в 24 года. По словам одного современника, Арнульфа Суассонского (покровителя бельгийского пива), Гуго был «наичистейший в помыслах и делах… непреклонный и безупречный хранитель монашеской дисциплины и размеренной жизни… неутомимый поборник и защитник Святой Церкви»[424]. Гуго, как и Одилон, пробыл на своем посту удивительно долго – целых шестьдесят лет. За это время он развил многие начинания Одилона. Гуго точно так же общался на равных с королями и папами, распространил свое политическое влияние по всей Европе и не забывал следить, чтобы не скудела казна Клюни. Он был блестящим администратором и имел отличную деловую хватку. Под руководством Гуго клюнийская сеть достигла апогея своего развития, расширившись до 1500 обителей.
При Гуго монастырские дома, непосредственно контролируемые Клюни или находившиеся под его влиянием, возникли вдоль дорог, ведущих в Сантьяго-де-Компостела. В XI в. паломники, отправлявшиеся за сотни миль поклониться мощам святого Иакова от пологих холмов в сердце Южной Англии, могли бы, вероятно, пуститься в путь из первой клюнийской обители в Англии – монастыря Святого Панкраса близ Льюиса в Суссексе. Монастырь, который основали граф Суррея Уильям де Варенн и его жена Гундрада, со временем превратился в одну из самых крупных и богато обустроенных обителей в королевстве. Если бы наши паломники затем пересекли Ла-Манш и двинулись по тропе пилигримов к югу от Парижа, по пути они увидели бы еще несколько десятков клюнийских домов в крупных городах, таких как Тур, Пуатье или Бордо, и в мелких городках между ними. Затем, преодолев горный перевал, паломники оказались бы на испанской дороге, вдоль которой снова обнаружили бы связанные с Клюни монастыри в Памплоне, Бургосе, Саагуне (тамошнюю великолепную обитель называли испанским Клюни) и Леоне.
Самые грандиозные из этих монастырей напоминали Клюнийскую обитель не только архитектурой, но и атмосферой и рутиной монашеской жизни. Во многих из них хранились мощи святых. Величественное аббатство в Везле утверждало, что владеет, как это ни удивительно, телом Марии Магдалины. В Пуатье монахини бережно хранили обломок Животворящего Креста Господня, когда-то присланный византийским императором Юстинианом в дар меровингской королеве Радегунде. Саагун мог похвастаться останками местных мучеников Факунда и Примитива, обезглавленных за веру в начале III в. (из их ран вместе с кровью хлынуло молоко)[425]. Телесным останкам всех этих святых паломники могли поклониться в качестве разминки перед храмом Святого Иакова в Компостеле.
Как ни странно, сама материнская обитель Клюни не владела реликвиями сравнимого значения. Однако в X–XI вв., пока она находилась на вершине гигантской пирамиды реформированных монастырей, Клюнийская обитель невероятно разбогатела. Помимо щедрых пожертвований от благотворителей и денег, которые приносили монастырю собственные обширные поместья, огромные богатства стекались в Клюни благодаря грамотным вложениям в паломнические маршруты, ведущие к Компостеле. Часть этих сумм составляли отчисления в размере нескольких фунтов серебра, которые ежегодно отправляла в Клюни каждая дочерняя обитель. Намного больше приносили взносы христианских королей северной части Пиренейского полуострова, которых аббат Гуго усердно обхаживал за их щедрые пожертвования. В 1062 г. король Леона и Кастилии Фердинанд пообещал ежегодно передавать Гуго тысячу фунтов золота на благо клюнийского движения. В 1077 г. его сын Альфонсо VI увеличил размер пожертвования до двух тысяч фунтов.
Это были огромные суммы, намного превышавшие совокупный доход всех земельных владений Клюнийского аббатства[426], но они свидетельствовали о том, каким уважением Гуго пользовался у испанских королей и как высоко они ценили то, что он мог предложить им взамен. Клюнийские монастыри не только обеспечивали бесперебойную работу механизмов туристического обмена в испанских королевствах – они могли предложить Фердинанду и Альфонсо самую элитную, на взгляд последних, услугу на земле – прижизненное очищение души. XI век ознаменовался началом Реконкисты – затяжных войн между христианскими державами севера Пиренейского полуострова и мусульманскими державами юга (Аль-Андалус). Короли Леона и Кастилии, глубоко увязшие в этих войнах, проливали много крови. Вместе с тем они получали много золота, награбленного или взятого в виде дани с завоеванных мусульманских городов, правители которых иногда соглашались выплачивать ежегодную подать в обмен на мирное существование.
Эти богатства давали христианским королям возможность искупить тяжкие грехи, совершенные в военных походах. Именно для этого они вкладывали средства в Клюни. Гуго обещал им, что в обмен на их щедрые пожертвования в клюнийских обителях будут безостановочно круглые сутки возносить молитвы о спасении душ испанских королей, их предков и – что особенно впечатляло – их еще не родившихся потомков. В Клюни даже соорудили особый алтарь, у которого служили мессы исключительно ради спасения души Альфонсо[427]. Это была во всех смыслах ангельская инвестиция, а полученные средства Гуго направил на строительство церкви, которая стала гордостью материнской обители и всего клюнийского движения и еще несколько веков оставалась настоящим чудом западного мира.
Строительство Клюни III (мы будем называть заложенную Гуго новую церковь тем неромантическим именем, которое предпочитают современные историки) развернулось в начале 1080-х гг. Согласно более позднему преданию, план церкви якобы начертали святые Петр, Павел и Стефан, явившиеся однажды ночью во сне хромому монаху по имени Гунзон, бывшему настоятелю Бом-ле-Месье. Во сне святые сообщили Гунзону архитектурный план и даже точные размеры новой церкви. Они велели передать их послание аббату Гуго и пообещали, что если Гунзон это сделает, то сможет снова пользоваться ногами. А если Гуго ослушается их приказа, они нашлют на него паралич[428]. Ни Гунзона, ни Гуго не пришлось просить дважды. Осуществлять святые планы Гуго доверил блестящему математику из города Льеж (расположенного недалеко от старого императорского двора в Ахене). Этого человека звали Гезелон, и он, по-видимому, неплохо разбирался в математических пропорциях, описанных великим римским инженером Витрувием, чьи работы вызывали живой интерес у многих гениев Средневековья, в том числе у Леонардо да Винчи[429]. Гезелон спроектировал церковь длиной почти 200 метров – теоретически она могла бы вместить не только 300 монахов, населявших Клюни, но, как тогда утверждали, вообще всех монахов и монахинь клюнийской конгрегации. Клюни III была более чем в два раза больше построенного Юстинианом собора Святой Софии и значительно превосходила размерами прославленную Великую мечеть Омейядов в Дамаске. Ни одно религиозное сооружение средневекового Запада не могло соперничать с ней размерами, даже Сантьяго-де-Компостела или старый собор Святого Петра в Риме[430].
Церковь была крестообразной в плане, с необычайно длинным, разделенным на два прохода нефом и одиннадцатью пролетами (травеями) по всей длине. В высоту церковь была разделена на три яруса[431]. Снаружи над апсидой и трансептом возвышалось несколько квадратных и восьмиугольных башен. В дальнейшем вокруг центральной части появились новые пристройки и башни. С южной стороны церкви как минимум такую же площадь занимали монастырские дворы, спальни, лазарет и хозяйственные постройки. Удлиненная крестообразная конструкция церкви с толстыми стенами, множеством колонн и закругленными арками отличала ее от более ранних монументальных зданий, таких как собор в Ахенском дворце Карла Великого или приземистые раннесредневековые базилики в Равенне и других местах. Клюни III была шедевром архитектурного стиля, впоследствии получившего название романского (поскольку в его основе лежали древнеримские архитектурные элементы и инженерные теории). Она недвусмысленно заявляла о том, какие богатства вращались на Западе на рубеже первого тысячелетия, и о готовности таких людей, как аббат Гуго и его покровители, вкладывать эти средства в долгосрочные строительные проекты. Церковь строили в несколько этапов, отчасти из-за того, что перемены военной фортуны в ходе Реконкисты периодически приводили к сокращению финансирования и вынуждали приостанавливать строительство. Клюни III освятили только в 1130 г., почти через полвека после закладки фундамента. К тому времени все, кто стоял у истоков этого проекта, уже лежали в могилах, а в монашеской среде начали возникать новые веяния. Однако миссия Гуго нашла продолжателей.
Хотя до наших дней от Клюни III сохранилась лишь крошечная часть – небольшая секция трансепта, у нас все же есть некоторые данные о том, как мог выглядеть этот изумительный архитектурный левиафан. В 10 км к югу от Клюни стоит часовня Берзе-ла-Виль, стены которой буквально от пола до потолка покрыты ослепительно-яркими фресками со сценами из Евангелий и из жизни святых. Эти потрясающие росписи почти наверняка были созданы по заказу аббата Гуго, и нечто подобное, но с гораздо большим размахом, скорее всего, можно было наблюдать в Клюни III. Записи начала XII в. позволяют составить представление о роскоши внутреннего убранства и обстановки аббатства: известно, что семья Генриха I Английского подарила обители серебряные канделябры и прекрасные колокола. Клюни III стала невероятным достижением, а ее влияние археологи прослеживают во многих сохранившихся романских постройках от Англии до Польши и Венгрии.
Но хотя Клюни стала настоящим чудом нового монашеского мира, она была крайне далека от изначального аскетичного идеала реформированной бенедиктинской практики. Монахи, которым состоятельные клиенты щедро платили за неустанные моления о спасении души, носили одежды из тонкого полотна и хорошо питались. Сложные, тщательно продуманные и прекрасно исполненные богослужения были произведением сценического искусства. Возможно, у рядовых братьев болело горло от постоянных песнопений, но их руки не огрубели от тяжелого труда, давно перепорученного монастырским зависимым крестьянам. В стенах аббатства можно было найти богатейшие библиотеки, винные погреба, огромные коллекции святых реликвий в усыпанных драгоценностями реликвариях, а также собрания прекрасной живописи и скульптуры.
Клюнийские монахи были учеными. Их настоятели были святыми, но люди вокруг понемногу начинали роптать. История совершила полный круг.
Новые пуритане
Гуго Клюнийский достиг пика могущества, и порой казалось, что под его дудку пляшет почти вся Европа. Влияние Клюнийского аббатства – и личное влияние Гуго – не знало границ. В 1050 г. немецкий король и император Генрих III просил Гуго стать крестным его сына и спросил у него совета, как назвать ребенка. Гуго согласился на просьбу, хотя подошел к делу без особой фантазии: ребенок вырос и стал императором Генрихом IV. Когда нормандский герцог Вильгельм Бастард в 1066 г. вторгся в Англию и завоевал ее, он завязал переписку с Гуго и просил прислать ему монахов из Клюни, чтобы основать монастыри в его новых владениях. Французский король Филипп I, в силу образа жизни остро нуждавшийся в духовном руководстве, на склоне лет обратился к Гуго, чтобы расспросить его, как удалиться от дел и начать монашескую жизнь[432]. Гуго даже побывал в Венгрии и нанес личный визит королю Андрашу I. Кроме того, Гуго поддерживал тесные связи с Римом, где интерес к реформам, лежавший в основе успеха Клюни и в целом широко распространенный в монашествующих кругах, развивался и приносил новые плоды стараниями череды пап-реформаторов.
Главное место среди них занимал монах Гильдебранд, который провел детство и юность в Тоскане и Рейнской области, сделал карьеру в папской администрации и наконец, во многом благодаря неутомимому трудолюбию и пробивному характеру, в 1073 г. стал папой Григорием VII. Несмотря на очень разные темпераменты, Григорий и Гуго стали близкими друзьями, и их дружбе не могли помешать даже периодические политические разногласия. Их связывала глубоко укоренившаяся вера в необходимость совершенствования и упорядочения институтов христианской веры и горячее желание поместить церковь в сердце повседневной жизни западных королевств.
Яростное стремление Григория исправить церковь и установить папскую власть во всех христианских королевствах вызвало в Европе серьезные политические волнения. Когда Григорий начал войну с крестником Гуго, императором Генрихом IV (этот конфликт называют борьбой за инвеституру, поскольку он разгорелся из-за права светских правителей назначать епископов – от латинского investio, «облачаю»), Гуго оказался в каком-то смысле между двух огней. Он очень сочувствовал Григорию, но он сохранял дружелюбные личные и политические отношения с обеими сторонами конфликта. Гуго изо всех сил старался оставаться беспристрастным и несколько раз предлагал свои услуги в качестве посредника. Однако по большому счету все, что он мог сделать, – это оставаться в стороне от безобразной ссоры и надеяться, что со временем на сцену выйдут новые лица и обстоятельства, которые позволят решить проблему[433]. В конечном итоге так и произошло. В 1088 г. клюнийский монах Одо из Шатильона, бывший заместитель Гуго в Клюни, был избран папой Урбаном II. Его усилиями необузданная энергия, породившая спор об инвеституре, нашла выход в новом эксперименте – Крестовых походах, следующие двести лет игравших огромную роль в жизни монашества и вообще в западной истории. К ним мы вернемся в главе 8. А пока Гуго и Клюнийское аббатство столкнулись с иными трудностями.
В 1098 г., под конец четвертого десятилетия Гуго в должности аббата, небольшая группа недовольных монахов и отшельников из Молема в Бургундии решила вернуться к аскетическим первоосновам и найти место для поселения, где их община могла бы жить во всей чистоте и строгости бенедиктинского устава. Они выбрали Сито́ – в высшей степени непривлекательный болотистый участок примерно в 130 км к северу от Клюни, недалеко от Дижона – и основали там новый монастырь, постаравшись сделать свою жизнь в нем как можно менее комфортной (а значит, как можно более благочестивой). Под руководством первого настоятеля Роберта Молемского и английского реформатора по имени Стивен Хардинг монахи Сито вернулись к истокам: тяжелый труд, скудная пища, суровая обстановка, социальная изоляция, много молитв и никакого веселья.
Задним числом кажется вполне закономерным, что эта небольшая группа воинов духа, собравшихся в Сито (по латинскому названию этого места Cistercium их стали называть цистерцианцами) в конце концов похитила славу Клюни. Такова извечная история радикальных движений. Однако цистерцианский аскетизм (как и клюнийский в свое время) никогда не стал бы настолько популярным, если бы у движения не было яркого лидера. Путеводной звездой цистерцианцев стал богатый молодой бургундец по имени Бернард. Он родился около 1090 г., еще подростком вступил в орден вместе с парой десятков состоятельных друзей и вскоре стал новой суперзвездой религиозной жизни и мысли. В 1115 г. Бернард основал собственное цистерцианское аббатство в Клерво и завязал активную переписку со всеми людьми, с которыми когда-либо общался Гуго Клюнийский (и не только с ними). Среди его корреспондентов были папы, императоры, короли, королевы и герцоги, а также вольнодумные молодые священники и беглые монахини.
В 1140-х гг. Бернард, как мы увидим далее, стал рупором Второго крестового похода. Кроме того, он был инициатором создания военного ордена тамплиеров – рыцарей Храма. Гуго Клюнийский видел, как его сподвижник стал папой Урбаном II – Бернард Клервоский торжествовал, когда один из его протеже стал папой Евгением III. Если Гуго носил обычную черную одежду бенедиктинцев, Бернард облачился в цистерцианский белый цвет, символизирующий чистоту. И если Гуго представлял величие, чувственность и аристократизм бенедиктинского монашества, Бернард выступал за простую жизнь, в которой не было места искусству и философии, сложным обрядам и дорогостоящим архитектурным проектам. Из этих взаимоисключающих подходов в конечном итоге мог победить только один.
Бернард много лет переписывался с преемником Гуго в Клюни, знаменитым и чрезвычайно одаренным аббатом-ученым Петром Достопочтенным. Они постоянно спорили: это был спор аскета и эстета, разгневанного радикала и рассудительного традиционалиста. Они придерживались прямо противоположных мнений обо всех важных вопросах и знаменитых скандалах своего времени, в том числе о печально известном романе блестящего парижского ученого Пьера Абеляра и его молодой ученицы Элоизы[434]. Бернард Клервоский сурово порицал распущенность Абеляра, а заодно его еретические взгляды. Петр Достопочтенный, напротив, проявил сочувствие к Абеляру, принял его в Клюни, когда тот был уже стар и слаб, и в последние месяцы жизни обеспечил ему достойный уход в благоустроенных монастырских владениях (Абеляр умер в 1142 г.)[435].
Приняв Абеляра под свое покровительство и защитив от суда, грозившего ему за его научные взгляды, Петр Достопочтенный вошел в прямую конфронтацию с Бернардом Клервоским. Однако в этом противостоянии не было ничего личного. Бернард и Петр столкнулись как соперники, но не как враги. В переписке они могли обращаться друг к другу резко, снисходительно, пренебрежительно, ехидно и откровенно грубо. Они всегда уважали друг друга и в 1150 г. даже встретили вместе Рождество – конечно, в уютном Клюни, а не в холодном аскетичном Клерво. То, что их связывало, – монашество, созерцание, правила, порядок, земные грехи, небесное искупление и высокая политика – было сильнее того, что их разъединяло.
Все же их переписка в каком-то смысле может служить иллюстрацией извечного вращения колеса Фортуны. При Гуго Великом богатство и слава Клюнийского аббатства достигли апогея. К середине XII в. блеск начал ослабевать. Аббаты Одилон и Гуго правили в общей сложности сто лет – за это время церковь успела увидеть двадцать пап (и еще несколько антипап). За пятьдесят лет после смерти Петра Достопочтенного в 1156 г. в Клюни сменилось девять аббатов[436]. Светские правители и папы начали освобождать старые клюнийские монастыри от подчинения материнской обители, но вместо них не возникло новых. Мир двинулся дальше.
Власть цистерцианского ордена под пылким руководством Бернарда Клервоского, напротив, росла еще долго после смерти Бернарда в 1153 г. К тому времени было основано или реформировано более трехсот цистерцианских обителей, включая аббатство Мелроуз в Шотландии и потрясающее аббатство Фаунтинс в Йоркшире в Англии. Множество новых монастырей появилось в Ирландии, где бенедиктинское монашество до этого оставалось удручающе слабо представленным. Во Франции движение получило поддержку короны, когда Людовик VI Толстый отправил своего сына Генриха обучаться в Клерво под руководством самого Бернарда. Цистерцианцы, как и клюнийцы до них, оказались косвенно втянуты в войны Реконкисты и пустили корни в расширяющихся христианских королевствах Иберии. Орден проник и в Центральную Европу: монастыри появились в Германии, Богемии, Польше, Венгрии, Италии, Сицилии и на Западных Балканах. В 1215 г. цистерцианцы достигли культурной вершины: Четвертый Латеранский собор провозгласил их образцом аскетической жизни и поручил цистерцианцам организовать и встать во главе монашеских советов, которые должны были собираться каждые три года во всех провинциях, подчиненных религиозной власти Рима[437].
Так началась новая эпоха в истории западного монашества. На пике развития цистерцианскому ордену принадлежало более семисот обителей по всей Европе. Хотя цистерцианцы, несомненно, стали ведущим монашеским орденом Запада, они уже не были единственным орденом, как некогда Клюни. Вслед за ними возникло множество других орденов, придерживавшихся иных правил, образа жизни и стиля одежды, считавших себя более приспособленными к меняющимся экономическим условиям и религиозным веяниям. Среди них были международные военные ордена – тамплиеры, госпитальеры и тевтонские рыцари, с которыми мы снова встретимся в главе 8, а также более мелкие локальные военные ордена Испании и Португалии – Калатрава, Алькантара и Сантьяго-де-Компостела.
Вместе с тем не было недостатка и в традиционных мирных монашеских орденах, мужских и женских. Премонстраты (или норбертинцы) появились в начале XII в.; их реформированный строгий орден каноников подчинялся уставу святого Августина, а не святого Бенедикта, но строил свою жизнь по аскетическому примеру цистерцианцев. Примерно в то же время начал расширяться орден картузианцев, основанный в 1080-х гг. святым Бруно Кельнским (Картузианским). Мужчины и женщины в нем вели простую замкнутую жизнь – жили, ели и молились вместе, но большую часть времени предавались созерцанию в кельях. Затем на заре XIII в. возникли нищенствующие ордена (мендиканты)[438] – францисканцы и доминиканцы, которые покинули монастыри и, подобно первым поколениям аскетов, отправились скитаться по городам и деревням, совершая богослужения, проповедуя и питаясь подаянием. В каком-то смысле монашество возвращалось к своим корням – оно снова превратилось в цветистую мешанину различных взглядов и укладов, отражавших местные вкусы и порой довольно эксцентричные предпочтения верующих, искавших собственный, ни на что не похожий путь к Богу и не ощущавших потребности вступать в ряды гигантской многонациональной духовной корпорации, какой был Клюни в период своего расцвета.
Бурный расцвет западного монашества в XI–XIII вв. может показаться одновременно странным и очень знакомым явлением. Немногие в западном христианском мире в наши дни стремятся найти пожизненное убежище в монашеских орденах. Жизнь, полная добровольных лишений, строгое воздержание и целомудрие, бедность и бесконечно повторяющиеся богослужения выглядят не слишком привлекательно для богатых молодых мужчин и женщин в XXI в. Однако мы, безусловно, можем признать, что сегодня наблюдается подъем чрезвычайно богатых и могущественных международных институтов и корпораций, обладающих огромной «мягкой» силой, лидеры которых вхожи в кабинеты ведущих политиков мира. Мы спокойно относимся к идее добровольного вступления в «орден», регулирующий наш распорядок жизни, с целью личного и коллективного совершенствования (одним из самых популярных примеров на Западе сегодня служит веганство). Наконец, мы считаем само собой разумеющимся, что в нашей жизни есть организации, которые обеспечивают нас образованием, пастырской заботой, организуют лечение и уход за пожилыми людьми, – не важно, находятся они в ведении государства или местного сообщества. В этом смысле мы, возможно, ушли от мира, которым правили монахи, не так далеко, как нам кажется.
Мы еще не раз вернемся к монашеству на страницах этой книги, прежде всего в последней главе, когда будем обсуждать религиозные потрясения Реформации в конце XV–XVI столетии. И мы снова встретимся с монахами, когда будем говорить о Крестовых походах. А сейчас пришло время покинуть безопасные стены монастыря и познакомиться с другим культурным течением, прокатившимся по западному миру одновременно с монашеством. Нам предстоит взглянуть на тот класс общества, который Бернард Клервоский в своей неподражаемой язвительной манере порицал за стремление «сражаться с великой напыщенностью и упорством… не имея перед собой иной цели, кроме смерти и греха»[439]. Он говорил о рыцарях – людях, которые обращались в монастыри, чтобы спасти от проклятия свою бессмертную душу, но вели прямо противоположный монашескому образ жизни, осуществляя свою власть не молитвами и песнопениями, а копьем и мечом.