Рыцари
Ведь Бог вы, да?
В середине августа 955 г., в то время, когда ночное небо словно осыпано от края до края мерцающей звездной пылью, король германцев Оттон I собрал армию чуть дальше на запад от города Аугсбурга[440]. Оттон был опытным правителем и ветераном множества больших и малых сражений. Он правил Германией почти двадцать лет, все это время неустанно собирая под своей рукой разрозненные земли бывшего Восточно-Франкского государства Каролингов, укрепляя власть короны и подавляя выступления мятежной знати. Этот опыт закалил его. По словам летописца Видукинда Корвейского, Оттон научился «выполнять обязанность и храбрейшего воина, и выдающегося полководца»[441][442]. В Аугсбурге ему пришлось призвать на помощь все свои способности, потому что городу угрожал опасный и безжалостный враг – венгры.
Мадьяры издавна посягали на германскую сферу интересов. Эти языческие племена мигрировали в Центральную Европу с востока и заселили обширные равнины у подножия Карпатских гор. Венгерские воины были искусными всадниками и непревзойденными стрелками из лука – ловкими, быстрыми, смертоносными. Христианские авторы германских королевств наперебой рассказывали небылицы об их небывалой свирепости. По их словам, венгры «разрушали города, поджигали храмы и убивали людей», а «чтобы внушить страх врагам, пили кровь своих жертв». Венгерские же матери, произведя на свет дитя, сразу «брали острый нож и резали [младенцам] щеки, чтобы приучить их терпеть раны»[443]. Излишне говорить, все это были слухи и клевета, но они свидетельствовали о глубоко укоренившемся среди простых германцев страхе перед венграми – таком же, как страх западных франков перед викингами. Итак, в середине лета 955 г. Оттон Германский узнал, что венгерская армия присматривается к Аугсбургу. Долг короля повелевал ему изгнать неприятеля.
Защитить Аугсбург было не слишком легко, но не невозможно. Расположенный между герцогствами Швабия и Бавария город служил укрепленной резиденцией епископа. Его стены были невысоки и не имели оборонительных башен, но он занимал достаточно безопасное географическое положение на стыке двух водных путей, что затрудняло подход к городу с трех сторон. К северу от городских стен река Вертах сливалась с рекой Лех, еще через несколько десятков миль впадавшей в Дунай. Множество притоков прорезало равнины на востоке, питая обширные болотистые области, почти непроходимые для обычных войск.
Сложность, однако, заключалась в том, что венгерское войско не было обычным. Подобно их варварским соплеменникам, наводнившим Европу в дни заката Западной Римской империи, они превосходно сражались на открытой, поросшей травой местности. Их предки обучались военному делу в евразийских степях, и они отлично знали, как вести себя на равнинах, а эффективность их боевой тактики была доказана прошлыми поколениями. В 910 г. шестнадцатилетний каролингский король Людовик IV Дитя столкнулся с войсками венгров в Аугсбурге и потерпел сокрушительное поражение, когда венгерские всадники, изобразив отступление, заманили его людей вперед, а затем безжалостно перебили всех до единого. Это совершенно подкосило Людовика – он умер через год или около того от меланхолии, вызванной военной неудачей. Оттон не мог допустить подобного поражения. По этой причине он подходил к Аугсбургу с большой осторожностью.
Прибыв на место 10 августа, Оттон обнаружил, что город полностью окружен. По оценке (не слишком правдоподобной) монастырского анналиста, под стенами стояло 100 000 венгров. Но, какова бы ни была их подлинная численность, эти венгерские воины под началом вождей, которых звали Булчу, Лехель и Таксонь, несомненно, были закалены в боях. Ранее они уже разграбили Баварию, «которую разорили и заняли всю от Дуная до темных лесов у подножия гор»[444]. Кроме того, у них были осадные башни и катапульты, и они уже несколько дней обстреливали город. Жители Аугсбурга стояли на стенах. Командовавший ими отважный епископ Ульрих восседал на коне в епископском одеянии, «не защищенный ни щитом, ни кольчугой, ни шлемом, когда вокруг свистели стрелы и камни»[445]. Однако было ясно, что долго они не продержатся. Епископ Ульрих делал все от него зависящее, но его возможности были не так велики. После того как он организовал горожан для самообороны, ему оставалось только молиться, служить мессы и отправлять монахинь на шествия с крестом по улицам города.
У Оттона было намного больше сил и оружия. Он прибыл в Аугсбург из Саксонии, где ранее тем летом сражался со славянами. Хотя в численном отношении его силы уступали венгерским, его воины были более дисциплинированны, и ими командовали способные командиры из числа знати (среди них был и Конрад Рыжий, герцог Лотарингии). Кроме того, они были обучены сражаться совершенно иначе, чем венгры. Если венгерские всадники в легких доспехах беспорядочно осыпали врага стрелами, делая ставку на ловкость и скорость, немецкие войска были организованы вокруг ядра тяжелой кавалерии. Эти конные воины, облаченные в прочные доспехи и шлемы, сражались мечом и копьем, сбивая врагов с ног и разрубая их на куски. Тяжелая кавалерия, соблюдающая привычный наступательный порядок и имеющая возможность завязать ближний бой, как правило, имела все шансы победить легких конных лучников. Единственный вопрос заключался в том, дадут ли венгры людям Оттона тот бой, который требовался немцам.
Как оказалось, да. Прибыв на место 10 августа, Оттон приказал своим людям атаковать венгров. Не желая оставлять город, они приняли вызов. Поначалу битва шла на равных, особенно когда венгры нацелились на германский обоз и попытались воспользоваться трудностями коммуникации между германскими отрядами. Однако в конце концов сказалась более высокая организованность сил Оттона. Поняв, что им не прорвать ряды противника, венгры вернулись к своей излюбленной тактике и изобразили отступление. Они развернулись и бежали на восток через реку Лех, надеясь, что люди Оттона последуют за ними, как это сделали люди юного Людовика IV в 910 г. Оттон был поседелым в боях воином, куда более хитрым, чем Людовик. Вместо того чтобы отправлять своих людей прямиком в ловушку, он приказал им продвигаться с осторожностью, переправиться через Лех, но не двигаться дальше, захватить венгерский лагерь на берегу реки и освободить взятых в бою германских пленников. Одновременно он отправил гонцов, которые должны были обогнать отступающих венгров, дальше на восток к баварским христианам, чтобы просить их препятствовать бегству врага, заблокировав мосты.
После этого в следующие два или три дня конные отряды Оттона смогли окружить раздробленные венгерские силы. Летописец Видукинд сообщает мрачные подробности о том, как это произошло. «Некоторые из оставшихся [мадьяр], поскольку лошади их устали, вошли в ближайшие деревни и, будучи окружены воинами, были сожжены вместе с домами, – писал он. – Некоторые, переплыв через реку, протекавшую поблизости, не смогли подняться на противоположный берег, были поглощены водой и погибли… Три предводителя венгров были взяты в плен… и, как того и заслуживали, приговорены к позорной смерти, а именно были казнены через повешение»[446].
Это была полная победа. Армия Оттона разбила венгров и спасла Аугсбург, наглядно продемонстрировав (по крайней мере в глазах монастырских летописцев), что Бог дарует победу праведным. Самого Оттона прославляли как великого короля и официально короновали как императора в Риме в 962 г. (так же, как короновали Карла Великого в 800 г.). Династия Оттонов правила Германией еще 60 лет. Столкновение, вошедшее в историю как битва при реке Лех, обрело полулегендарный статус. Погибшие в том бою – в частности, герцог Конрад Рыжий, который не вовремя поднял забрало, чтобы глотнуть воздуха, и получил стрелу в горло, – были объявлены героями и даже мучениками. Исход битвы начали оценивать как поворотный момент в истории германцев и венгров. После битвы при Лехе набеги ужасных мадьяр, уродующих собственных младенцев, резко прекратились. Над эпохой так называемых варварских миграций, присутствовавших в жизни Западной Европы почти пять столетий, окончательно опустился занавес. Еще через несколько десятков лет венгерский вождь по имени Вайк обратился в христианство, принял христианское имя Иштван (Стефан) и правил (1001–1038) как король в сфере влияния римской церкви.
Все эти события восходят – по крайней мере, в теории – к переломному моменту битвы при Лехе. Однако это сражение примечательно и по другой, не столь очевидной причине. Хотя сегодня оно почти неизвестно за пределами Центральной Европы, битву при Лехе можно рассматривать как символически значимый момент в торжественном шествии средневековой истории. Потому что победа тяжелой кавалерии над легковооруженными конными лучниками совпала с началом эпохи, когда всадники в доспехах, вооруженные копьями (такие, как те, которыми командовал Оттон), вышли в западных войнах на первый план. Следующие два столетия могучие конные воины доминировали на полях сражений и постепенно укрепляли свое общественное положение. Битва на Лехе не стала главной причиной этой перемены, но она показала, откуда теперь дует ветер[447]. Европейский рыцарь вступил в эпоху зрелости.
Начиная с X в. статус и значение рыцарей на средневековом Западе резко повысились. За пару поколений тяжелая кавалерия франкского образца добилась безоговорочного господства на полях сражений от Британских островов до Египта и Ближнего Востока. Одновременно быстро возросла социальная значимость и престиж тех, кто имел возможность сражаться верхом. В XII в. рыцарь стал человеком, чья ценность во время войны вознаграждалась земельными богатствами и высоким общественным положением в мирное время. Вокруг рыцарей сложился своеобразный культ, глубоко и всесторонне влиявший на искусство, литературу и высокую культуру еще долгое время после окончания Средних веков. Связанные с рыцарством метафоры и ритуалы сохраняются во многих западных странах до наших дней. В массовом сознании образ рыцаря, пожалуй, самый узнаваемый образ Средневековья. Как возник институт рыцарства и почему в эпоху высокого Средневековья он превратился в столь могущественный и долговечный международный институт, – вопросы, на которые мы попытаемся ответить в этой главе.
Копье и стремена
Люди и лошади вместе отправлялись в битвы по крайней мере с бронзового века. Датируемый серединой III в. до н. э. штандарт из Ура (штандарт войны и мира) – деревянная панель, богато украшенная инкрустацией из ярких ракушек и цветных камней, сегодня выставленная в Британском музее в Лондоне, – в деталях изображает процессию мужчин в боевом облачении[448], марширующих пешком и едущих в запряженных лошадьми колесницах. Люди и лошади движутся синхронно: воины на колесницах размахивают копьями и боевыми топорами, гордые скакуны в прекрасной парадной упряжи топчут тела лежащих на земле поверженных врагов. Эта пугающая картина – далеко не единственный источник, подтверждающий важную роль лошади на войне за последние 4500 лет.
Древние знали все о том, как использовать лошадей в бою. В Афинах в IV в. до н. э. историк Ксенофон много писал о военном искусстве верховой езды и советовал читателям, как выбирать, объезжать и тренировать боевого коня, а также рекомендовал, какую защиту выбрать для груди и живота, «когда [неприятельский всадник] намерится метнуть копье или нанести удар»[449]. Через несколько сотен лет республиканский Рим превратил концепцию военного искусства верховой езды в социальный институт: всадники были вторым высшим сословием в обществе после сенаторов. И хотя в эпоху империи всадники были уже не бойцами, а финансистами и бюрократами, в римской армии при общем преобладании пехоты нашлось место и для кавалерии. В IV в. Вегеций, главный автор военных учебников поздней Римской империи, подробно писал, каких лошадей лучше использовать в бою. Он особенно рекомендовал те породы, которые разводили для себя гунны, бургунды и фризы[450]. Позднее в войнах Византии против персов и готов великий полководец Велизарий использовал катафрактариев – всадников, полностью одетых вместе с лошадьми в броню из нашитых рядами небольших металлических пластин. Катафрактарии налетали ударным строем, сминая ряды противников и поражая их копьями и булавами. В этом смысле они были отнюдь не одиноки. Персы и парфяне, арабы и варвары, древние воинские классы Китая, Японии и Индии – все они так или иначе стремились использовать лошадей в сражениях[451].
Но даже если средневековое рыцарство не отличалось особенной оригинальностью, оно все же произвело в своей области революцию. В Европе после падения Западной Римской империи лошадей активно использовали на поле боя арабы и вестготы. Франки тоже умели разводить и обращаться с боевыми лошадьми и даже торговали ими. Однако в крупных столкновениях с иностранными армиями франки долгое время делали ставку на пехоту. В битве при Пуатье в 732 г., когда Карл Мартелл разбил большое войско арабов, франкские пехотинцы, встав неподвижной стеной, отразили атаку арабской кавалерии. Всего два поколения спустя франкские методы ведения боя изменились.
Здесь, как и во многих других областях, перемены принесли Каролинги. Ссоры и междоусобицы были неотъемлемой частью внутренней жизни Каролингского государства, но самые ожесточенные битвы шли на границах – с саксами, славянами, датчанами и испанскими мусульманами. Внешняя политика Каролингов требовала многочисленных высокомобильных армий, способных быстро перемещаться на большие расстояния. Чтобы получить их, Карл Великий потребовал, чтобы все крупные и средние землевладельцы лично являлись на военную службу или присылали кого-нибудь вместо себя. Он также создал отдельный корпус кавалерии. В 792–793 гг. Карл Великий издал указ, предписывающий всадникам вооружиться тяжелыми копьями, пригодными для нанесения колющих ударов, вместо распространенных до этого более легких метательных копий. Нововведение имело такой успех, что в следующие двести лет роль всадников с тяжелыми копьями в западных средневековых армиях многократно возросла. На латыни их называли miles (множественное число milites), на древнегерманском kneht. В XI в. это слово вошло в древнеанглийский язык как cnihtas, от которого произошло современное knight – «рыцарь».
Но до начала второго тысячелетия сражавшиеся верхом западные воины не слишком походили на рыцарей, поскольку в то время еще не существовало одного из важнейших элементов военной технологии, вернее, их сочетания. Рыцаря эпохи высокого Средневековья определяло не только то, что он сражался верхом на коне, но и то, каким оружием он пользовался. Кроме обычного рубящего и колющего оружия (мечей и кинжалов), важную роль играло боевое копье: длинная, прочная разновидность пики с металлическим наконечником, от трех метров в длину, с рукоятью ближе к концу древка, за которую мог крепко держаться всадник. Такое копье можно было зажать под правой рукой и направить на врага, когда лошадь во весь опор скакала вперед. Не самый простой навык, но овладевшие им воины существенно меняли картину на поле боя по сравнению с тем, что было раньше. На созданном в Южной Англии знаменитом гобелене из Байё – летописи и памятнике Нормандского завоевания 1066 г. – мы видим, как кавалерия использует копья старого образца: всадники Вильгельма Завоевателя (Бастарда) скачут на англосаксов Гарольда, держа копья в поднятой правой руке, готовые метнуть их или нанести удар сверху, но явно не собираясь таранить врагов копьями, наподобие бурильного аппарата. Разница между двумя способами ведения боя была огромной. Всадник с метательным копьем мог быть опасным, ловким, внезапным и страшным противником. Однако он мало чем отличался от вооруженного таким же копьем пехотинца, бегущего рядом с ним. Рыцарь, вооруженный тяжелым копьем, был уже не просто пехотинцем на коне. Он превращался в средневековое подобие управляемой ракеты[452]. Когда он скакал вперед вместе с полудюжиной или более таких же управляемых ракет, его было почти невозможно остановить. Как писала в XII в. византийская принцесса Анна Комнина, франк в пешем строю – легкая добыча, но франк на коне может пробить брешь даже в стенах Вавилона[453].
Впрочем, самого по себе копья было недостаточно. Чтобы сделать его максимально эффективным, требовались вспомогательные новые технологии – стремена и изогнутое седло. Оба служили одной и той же цели – противодействуя физическим законам, защищали всадника от его собственной инерции и давали возможность направлять ускорение и силу удара через древко и острие копья. Высокая задняя лука седла удерживала всадника на месте при ударе. Стремена позволяли ему держать ногами упор и сохранять равновесие. Копье превращало его в машину для убийства. Без этих приспособлений не было бы рыцаря[454].
Вопрос, когда именно на Западе широко распространилась комбинация копье – стремена – седло и какие это имело последствия, породил множество подробных исследований и неослабевающих споров (их иногда называют великой полемикой о стременах). По-видимому, с достаточной степенью уверенности можно утверждать следующее: в IV в. (возможно) или в V в. (совершенно определенно) стремена были изобретены на Дальнем Востоке кочевыми жителями Сибири и теперешней Монголии[455]. От них стремена воодушевленно заимствовали Китай, Япония, Корея и Индия, однако прошло довольно много времени, прежде чем стремена пришли на Запад. В конце концов это важное новшество проникло через Персию и арабские государства в послеримские христианские империи Ближнего Востока и Запада, и в VIII в. стремена появились в Европе. В 780-х гг. они стали настолько привычными, что автор богато иллюстрированного испанского списка «Толкования на Апокалипсис» (они назывались беатами, по имени создателя текста толкования, Беата Лиебанского) изобразил четырех всадников Апокалипсиса, непринужденно вдевших свои нечестивые ноги в стремена[456].
Хотя понадобилось некоторое время, чтобы стремена появились повсюду – повсеместное распространение они получили только к исходу XI в., – в конце концов они совершенно изменили принципы верховой езды и ведения боя[457]. Следует признать, растущая популярность стремян на Западе составляла лишь часть более широкой картины развития военных изобретений. В то время совершенствовались осадные машины, а следом за ними замковое строительство. С XII столетия крепости в Европе стали чаще сооружать из камня, а не из бревен и земляных насыпей[458]. Однако стремена были не менее важны – они способствовали общему совершенствованию военной техники. Они позволяли всаднику прочно сидеть в седле, развивать более высокую скорость и сражаться более интенсивно. Рыцари начали доминировать на поле боя и поэтому высоко ценились императорами, королями и прочей знатью. Наконец, по мере роста спроса на рыцарей их социальное положение, ранг и общее количество также начали меняться.
Впрочем, самая спорная часть в истории появления рыцарей связана вовсе не с датировкой распространения стремян. Гораздо больше вопросов вызывает то, в какой степени востребованность хорошо вооруженных конных воинов могла влиять на социальную революцию в Европе и наступление эпохи так называемого феодализма – всепроникающей пирамидальной системы социальной организации, в рамках которой сеньоры жаловали своим вассалам землю в обмен на военную службу, а вассалы затем раздавали участки менее состоятельным людям в обмен на услуги в виде той же военной службы или сельскохозяйственного труда либо того и другого вместе[459]. Большинство историков сегодня не торопятся ставить знак равенства между этими двумя феноменами, а некоторые вообще утверждают, что концепция феодализма выглядит излишне упрощенно по сравнению с тем, как на самом деле было устроено средневековое общество. Тем не менее мы можем, не слишком погрешив против истины, сказать, что в то время, когда конные воины прочно уселись в седла, изменилась и структура землевладения по всей Европе.
Основной причиной изменений – по крайней мере с точки зрения рыцаря – были эксплуатационные затраты. Участие в конном сражении стоило невероятных денег. На исходе первого тысячелетия одному полностью экипированному конному воину требовалось как минимум три лошади, кольчужный доспех, шлем, оружие (несколько копий, меч, топор или булава, кинжал), нательная одежда, несколько палаток и знамен, один или несколько помощников, которых надо было снабдить средствами для ухода за лошадьми, кухонной утварью и пропитанием. Все это требовало существенных расходов. На снабжение и содержание одного рыцаря в год уходило столько же, сколько на содержание десяти крестьянских семей за тот же период[460]. Это была астрономически дорогостоящая карьера, о которой могли мечтать только те, кто родился богатым или имел верную возможность разбогатеть.
Одним из способов обеспечить свое существование для рыцаря был риск: битвы давали возможность захватывать добычу, снаряжение и пленных с целью выкупа. Однако это был далеко не самый надежный способ заработка. Более надежный путь состоял в том, чтобы найти покровителя и в конечном итоге стать землевладельцем. Таким образом, на Западе начиная примерно с IX в. сражавшиеся верхом воины получали во владение сотни акров пригодной для возделывания земли, а в обмен были обязаны по первому требованию явиться на военную службу к более знатному сеньору или королю, который даровал им эту землю. Во франкских владениях часть этих земель была получена путем грубой конфискации: при Каролингах многие церковные поместья просто захватывали, делили на части и раздавали военным вассалам. Получив в управление пригодные для сельского хозяйства земли, воины приобретали источник средств существования и одновременно оказывались связанными системой обязательств с наделившим их землей королем или сеньором. Дальнейшему укреплению связей способствовало то, что кандидатам в рыцари необходимо было где-то изучать свое ремесло. Для этого родители обычно отдавали сыновей в дома богатых сеньоров, которые брали на себя ответственность за образование и физическую подготовку мальчиков, рассчитывая, что те позднее присоединятся к их военной свите.
Так в общих чертах выглядели основы сложной, но успешной политической организации тогдашнего общества. Подобная система существовала не только на землях каролингских франков. В других местах развивались точно такие же феодальные структуры – или, если мы хотим избегать слова «феодальный», существовал такой же социальный договор пожалования земель в обмен на военную службу. Приспособленный к местным обычаям и традициям, этот договор существовал в Нормандии, Англии, Шотландии, Италии, в христианских королевствах севера Пиренейского полуострова, в государствах крестоносцев, основанных в XII в. в Палестине и Сирии[461], и, наконец, в недавно принявших крещение Венгрии и Скандинавии[462]. По этой причине, когда западная половина Каролингской империи осталась без сильной центральной власти после смерти Карла Великого и его непосредственных преемников, социальные механизмы феодального господства и военной службы сохранились. Более того, их значение только увеличилось, когда эпоха Каролингов во французском королевстве подошла к концу, а герцоги, графы и другие сеньоры, в том числе высокопоставленные служители церкви, начали враждовать друг с другом, защищая свои владения.
В долгосрочной перспективе все это имело тройной результат. Во-первых, появился постепенно усложнявшийся набор законов и процедур, регулировавших отношения между теми, кто раздавал землю, и теми, кто ею владел. Сюда входили и полусвященная церемония феодальной присяги, обязывающей людей служить и защищать друг друга (по крайней мере в теории), и целый комплекс юридически закрепленных прав, обязанностей, налогов и других выплат, связанных с земельными пожалованиями. Если «феодализм» действительно существовал, то именно это сложное переплетение взаимосвязей и личных отношений, в совокупности складывавшихся в довольно беспорядочную, но вполне узнаваемую систему правления, и составляло его внутреннее содержание. Во-вторых, успех системы, позволявшей обеспечивать огромное количество воинов, способствовал росту в западном обществе общего ощущения ожесточенности и небезопасности (отчасти реального, отчасти воображаемого). В-третьих, тот факт, что воины теперь как нечто само собой разумеющееся владели поместьями, позволявшими вести аристократический образ жизни, способствовал развитию аристократического сознания, в котором прославлялись и даже обожествлялись связанные с рыцарством добродетели. Правила поведения и кодекс чести, которые со временем начали ассоциироваться с рыцарством, к концу Средних веков стали своего рода светской религией.
По крайней мере, так все выглядело в теории, но нам трудно визуализировать теорию. Чтобы лучше понять, как выглядел новый воин начала второго тысячелетия, как он действовал в бурном средневековом мире, чего он мог надеяться достичь в жизни лишь силой оружия и что могло сделать его героем для следующих поколений, нам стоит перейти от общего к частному и взглянуть на жизненный путь одного из самых известных персонажей ранней эпохи рыцарства. Рыцаря, о котором идет речь, звали Родриго Диас де Вивар. Он был уроженцем Пиренейского полуострова – места, где постоянно бушевали войны и не было единой власти, но зато существовала масса возможностей добиться успеха, полагаясь лишь на свой меч. Те, кто знал его при жизни, называли его Победителем (el campeador). Потомкам он больше известен под искаженным арабо-испанским прозвищем, которое ему дали посмертно воспевшие его подвиги барды. Они называли его аль-Саид, или Эль Сид.
Эль Сид
Родриго Диас родился в начале 1040-х гг. в семье знатного воина в городе Вивар, в королевстве Кастилия на территории современной Северной Испании. Его отец был верным сторонником кастильского короля Фердинанда I. За участие в битвах против христиан из соседнего королевства Наварра старику были отданы во владение обширные земли и замок под названием Луна[463]. Кроме того, он представил своего сына Родриго следующему поколению кастильской королевской фамилии и отослал его ко двору получать образование и обучаться военному делу. Там его взял под свое крыло сын и преемник Фердинанда, Санчо II Кастильский. Родриго взрослел и успешно постигал тонкости военного искусства, и Санчо планировал сделать его одним из главных командиров королевской армии. Когда Родриго достиг подходящего возраста для участия в войнах, Санчо «препоясал его рыцарским поясом»[464]. Эта торжественная публичная церемония, во время которой к поясу молодого воина пристегивали меч, в середине XI в. стала важным символом общественного признания, компетентности и высокого статуса. Почти все аристократы XI в. по определению принадлежали к воинской касте, и церемония опоясывания мечом имела большое значение для мужчин этого сословия: она обозначала переход от юношества, неопытности и гражданской жизни к взрослому существованию, где их ждали сражения и командование армиями[465].
Для Родриго церемония препоясывания стала первым шагом в блестящей ранней карьере. Вскоре он дослужился до высших командных постов. «Король Санчо так высоко ценил Родриго Диаса, таким одарял его уважением и любовью, что поставил его во главе своего войска, – говорится в одной почти современной биографии. – Так Родриго возвысился и стал самым могущественным воином»[466]. Санчо не только покровительствовал Родриго и финансово поддерживал его, но и дал ему почетное право нести в битве королевский штандарт. Сообщения о военной доблести Родриго дают представление о том, насколько опасным мог быть на поле боя даже один надлежащим образом обученный и хорошо вооруженный рыцарь. Во время осады Саморы (сегодня живописный город на полпути между Леоном и Мадридом, где сохранилась византийская базилика с куполом) Родриго в одиночку сражался с пятнадцатью вражескими солдатами, семеро из которых были облачены в кольчужные доспехи. «Одного из них он сразил насмерть, двоих ранил и сбил с коней на землю, а остальных обратил в бегство одной лишь силой духа и отвагой», – писал его биограф[467]. Это были впечатляющие числа – повторяя старое, но вполне уместное расхожее выражение, рыцарь на поле боя был средневековым эквивалентом танка. Не менее интересно в этом источнике благоговейное отношение автора к личной доблести Родриго, неотделимое, по его мнению, от его военных подвигов.
Примерно к 35 годам Родриго стал знаменитостью. Течение жизни продолжало нести его вперед. Король Санчо был убит, новым правителем Северной Испании стал его брат и, вполне возможно, его убийца Альфонсо VI, получивший корону Кастилии, Леона и Галисии. В начале 1070-х гг. Родриго присоединился к свите нового короля. В награду за верность ему отдали в жены одну из родственниц Альфонсо, молодую женщину по имени Химена. Вскоре его отправили к новому театру политических интриг и военных столкновений: Альфонсо сделал его послом при дворе исламского правителя аль-Мутамида, непутевого, но обаятельного поэта-эмира Севильи и Кордовы. Теоретически это было мирное поручение: аль-Мутамид когда-то проиграл в битве кастильскому королю и теперь считался вассалом кастильской короны и ежегодно выплачивал дань[468]. Находясь в Севилье, Родриго помог аль-Мутамиду отразить нападение враждебного мусульманского правителя – победа досталась ценой «великого кровопролития и многочисленных жертв», но принесла ему большую добычу, которую он отправил на родину, чтобы пополнить казну Альфонсо. Увы, успехи Родриго сделали его непопулярным. Ничуть не помогала делу и его склонность к независимым военным кампаниям. Во время одного несанкционированного набега на мусульманские земли в окрестностях Толедо они с друзьями взяли тысячи пленных и огромную добычу. Стараниями придворных завистников в середине 1080 г. Родриго впал в немилость у короля Альфонсо, и его изгнали из королевства. Этот случай отлично иллюстрирует один из главных недостатков всей системы рыцарства. Способного, прекрасно подготовленного убийцу, состоящего на службе у правителя и связанного обязательствами и вознаграждением, можно было сдерживать и контролировать. Однако освобожденный от службы воин мог стать непредсказуемым и опасным и принести много бед.
В начале 1080-х гг. Родриго Диас был готов поставить свои военные навыки на службу любому, кто больше заплатит. Предложив свои услуги графу Барселоны и получив отказ, он остановил взор на мусульманских правителях тайфы[469] Сарагоса, членах клана Бану Худ. От их имени он последовательно совершил несколько набегов на христианское королевство Арагон, которое «разорил и дочиста разграбил, а многих жителей увел в плен»[470]. Когда король Арагона заключил союз с мятежным членом Бану Худ, чтобы атаковать Родриго, тот встретил их на поле боя и одержал убедительную победу, захватив огромное количество ценных пленников и взяв «неисчислимую добычу» (что послужило в Сарагосе причиной безудержного ликования, переходящего в уличные беспорядки)[471]. Родриго продолжал в том же духе более пяти лет, набрал солидное личное войско, насчитывавшее, по некоторым данным, 7000 человек, и заработал репутацию одного из самых талантливых, хотя и непредсказуемых воинов на Пиренейском полуострове. Вероятно, примерно в это же время он получил прозвище Эль Сид.
Но вскоре обстановка на полуострове коренным образом изменилась. В начале века берберская династия Альморавидов, известных аскетизмом и консерватизмом мусульманских правителей, завоевала Марокко на северо-западе Африки, а в 1085 г. нацелилась на Аль-Андалус. Альморавиды вторглись и начали последовательно захватывать мелкие исламские тайфы, правителей которых глубоко презирали, считая растленными, безвольными и недостойными трона. Не очень уважали Альморавиды и христианских правителей северных королевств. В 1086 г. они нацелились на Альфонсо Кастильского. В октябре армия Альморавидов разгромила кастильскую армию в битве при Саграхасе (при Заллаке). Потрясенный до глубины души, Альфонсо понял, что ему придется поступиться самолюбием. Он снова призвал Родриго к себе на службу. Будучи не в том положении, чтобы торговаться, Альфонсо буквально умолял его вернуться, обещая, что «все земли и замки, которые он сможет захватить у сарацин [т. е. Альморавидов], будут принадлежать ему, и не только ему, но также его сыновьям, его дочерям и всем его потомкам»[472]. Такова была мера власти, которую мог обрести умелый и находчивый рыцарь. Теперь он сам был в состоянии выписывать чеки.
Но, как быстро понял Альфонсо, Родриго не собирался ограничиваться только выписыванием чеков. Хотя он помог изгнать Альморавидов из кастильских владений Альфонсо, король подозревал – и совершенно справедливо, – что Родриго планирует дальнейшее возвышение. По этой причине прошло совсем немного времени, прежде чем старые обиды снова дали о себе знать. В 1090 г. Родриго опять поссорился с королем – при дворе его назвали «злодеем и предателем», замышлявшим убийство Альфонсо руками Альморавидов. Родриго пришел в ярость и, отстаивая свою невиновность, прямо процитировал королю рыцарский кодекс: он заявил Альфонсо, что был ему «самым верным вассалом», а чтобы доказать свою правоту, предложил сразиться один на один с королевским представителем[473]. Однако король не хотел и слышать об этом. Так Родриго снова стал изгнанником. Он снова вышел в большой мир, но на сей раз не как наемник, а как потенциальный завоеватель. Он вознамерился захватить принадлежавший мусульманским правителям город Валенсия на восточном побережье современной Испании, примерно на полпути между Барселоной и Денией. Так начался последний акт в спектакле его жизни.
Завоевание Валенсии и окрестностей заняло у Родриго Диаса почти четыре года. При этом он одинаково сражался и с мусульманами, и с христианами. В ходе этой кампании произошла памятная битва против Рамона Беренгера, графа Барселоны, – граф был схвачен, заключен в темницу и уплатил за освобождение большой выкуп, а его лагерь полностью разграбили. Родриго совершал набеги на земли Альфонсо, где предавал поселения «безжалостному, погибельному, безбожному пламени»[474]. Когда предводитель Альморавидов Юсуф ибн Ташфин «послал [Родриго] письма, строго запретив ему появляться на землях Валенсии», Родриго в ответ «отозвался о Юсуфе с величайшим презрением» и разослал по всей области собственные письма, в которых заявлял, что готов встретить армию Альморавидов на поле боя, как бы велика она ни была, и так или иначе решить это дело[475]. Он упрямо и непоколебимо придерживался своих принципов: неистово сражался на поле боя и неукоснительно соблюдал кодекс чести за его пределами. В конце концов его усилия принесли плоды. 15 июня 1094 г. Валенсия пала. Люди Родриго с воодушевлением разграбили город, отняв у жителей огромное количество золота и серебра, «и от этого несказанно разбогатели»[476]. Родриго наконец стал бесспорным хозяином своей земли. Это было не королевство, но все же богатое и стратегически важное владение, и, защищая его, Родриго предстояло сражаться не на жизнь, а на смерть. В 1094 г. Юсуф ибн Ташфин послал огромную армию, чтобы изгнать его из Валенсии. По словам летописцев, войско Альморавидов насчитывало 150 000 человек. Эта оценка преувеличена как минимум на 600 %[477]. Однако масштабы кризиса были очевидны.
То, что произошло дальше, стало одним из самых выдающихся событий Реконкисты, а истории об этом сражении в следующие годы по понятным причинам покрылись густым романтическим флером. Вместо того чтобы ждать, пока Юсуф подойдет и осадит Валенсию, Родриго ввел в городе чрезвычайное положение и распорядился собрать все, какие только можно, металлические предметы, чтобы переплавить их на оружие. Затем он собрал столько воинов, сколько смог, и выехал вместе с ними из города, намереваясь обойти с фланга силы Альморавидов и отогнать их.
В хронике того времени мы находим довольно скромный и немногословный отчет о битве, развернувшейся далее на равнине Куарте. Родриго и его люди приблизились к армии Юсуфа и, «возвысив голос, привели врага в ужас громкими криками и угрожающими словами. Затем они напали, и завязалась великая битва. Милостью Божией Родриго победил всех моавитян [т. е. Альморавидов]. Так он восторжествовал над ними и одержал победу, дарованную ему Господом»[478]. Записанная немного позднее на староиспанском эпическая поэма «Песнь о Сиде» (El Cantar de mio Cid), повторяющая песни бардов, увековечивших позднее героические подвиги Родриго, рассказывает о битве куда более живо:
В действительности Родриго, по-видимому, воспользовался нестареющей военной уловкой: он выслал небольшой отряд навстречу армии Альморавидов, чтобы отвлечь их внимание, а затем двинул основные силы прямо на неохраняемый боевой лагерь противника, разгромил его, взяв много пленных и посеяв панику во вражеских рядах. Что бы ни было причиной его победы, личный героизм или низкая хитрость, исход одинаков. Родриго нанес Альморавидам серьезный удар и показал, что их мусульманская армия не так непобедима, как казалось. В его триумфе слышались отголоски победы Карла Мартелла над Омейядами при Пуатье в 732 г. Впереди ждало еще много военных походов, но, оглядываясь назад, мы можем назвать столкновение при Куарте переломным моментом в Реконкисте – той точкой, после которой чаши весов склонились в пользу христианских государств испанского севера[481].
Родриго Диас, рыцарь, ставший сеньором, жил и правил в Валенсии еще пять лет после того, как завоевал ее, и умер там же в 1099 г. Даже его недоброжелатели, сочиняя о нем поминальные слова, вынужденно признавали, что, хотя он и «бич своего времени», вместе с тем «со своею жаждой славы, благоразумием и стойкостью характера и подобающей герою отвагой он стал одним из чудес Божьих»[482]. Автором этой на удивление возвышенной похвалы был арабский поэт ибн Бассам из Сантарена (ныне в Португалии). Мусульманин и сторонник Альморавидов, ибн Бассам был в духовном отношении крайне далек от франкских владений, где зародилась культура рыцарства, верность которой Родриго Диас всегда хранил в своем сердце. И все же ибн Бассам с поразительной точностью определил в гордом, стойком, отважном и опасном Эль Сиде главные качества рыцаря XI в. В этом ибн Бассам был не одинок. Другие писатели сочиняли, переписывали, романтизировали и приукрашивали истории о жизни и подвигах Эль Сида, его деяния воспевались в песнях и обрастали небылицами. Все это были не только образцы захватывающих историй о безрассудной отваге, но и материал для изучения рыцарского духа как явления. Реликвии, связанные с жизнью Эль Сида, благоговейно хранили: прекрасный меч по имени Тизона (или Тисона), захваченный, по рассказам, у предводителя Альморавидов Юсуфа после того, как Эль Сид победил его в Валенсии, сегодня можно увидеть в муниципальном музее Бургоса в Северной Испании. С XIV в. это сокровище связывало своих владельцев с человеком, который стал национальным героем испанской культуры, образцом (несколько сомнительным) христианского воина и позднее был даже воспет Голливудом.
Итак, вскоре после смерти Эль Сид присоединился к новому пантеону бессмертных. Так же как у церкви были святые, подающие простым смертным пример благочестивого поведения, так и светское общество создавало собственных полубогов, реальных и мифических. В одном ряду с Эль Сидом стояли Роланд, король Артур, Персеваль и Ланселот – герои, олицетворяющие образ жизни и воинский кодекс, из которых складывалось понятие рыцарства. В позднем Средневековье рыцарство, как и христианская святость, стало мощным психологическим институтом, распространявшим свое влияние через литературную культуру и определявшим поведение мужчин и женщин во всех западных землях.
Роланд и Артур
Желание (или даже потребность) приукрашивать насилие и романтизировать воинов было свойственно человеческой психике еще на заре цивилизации. В 2017 г. на острове Сулавеси в Индонезии был обнаружен один из древнейших в мире наскальных рисунков. На известняковой стене пещеры красным пигментом в лаконичном карикатурном стиле изображены человекоподобные фигуры с копьями, атакующие кабанов и буйволов. Наскальной росписи не менее 44 000 лет – во время ее создания люди современного физического типа еще делили землю с неандертальцами, а до окончания последнего ледникового периода оставалось еще два десятка тысячелетий. Однако достаточно одного взгляда на изображение, чтобы уловить общую нить, связывающую доисторическую пещерную роспись с военными эпопеями от Илиады до «Спасти рядового Райана». Импульсивное желание осмыслить и уложить в сознании жестокость – старейшая тема в искусстве.
В свете этого, пожалуй, неудивительно, что, когда в Средние века возник новый способ ведения боя, вслед за этим люди создали новый жанр искусства. Реалии конных сражений в Средние века объективно были ужасны. Это было не только дорого, трудно и страшно – это было еще и очень больно. Скелет, найденный в 1990-х гг. на юге Англии и недавно датированный с помощью радиоуглеродного анализа временем битвы при Гастингсе, демонстрирует признаки чудовищной прижизненной физической деградации. Истертые кости запястий и плеч, изношенные суставы и позвонки – следствие частых, продолжительных и тяжелых верховых тренировок и конных боев. Сбоку и сзади на черепе имеется шесть отдельных глубоких ран, нанесенных мечами. На момент гибели мужчине было около 45 лет. Смертельные удары стали для него наградой за жизнь, полную физических тягот[483]. И это считалось совершенно нормальным. Тяжелая жизнь, ужасная смерть и вдобавок немалая вероятность попасть после смерти в ад в наказание за все совершенные убийства и нанесенные увечья – такова была суровая реальность средневековых воинов. Возможно, поэтому они сами и писавшие для них поэты инстинктивно стремились не отобразить эту действительность во всей ее неприглядной достоверности, а, наоборот, переписать ее заново в героических произведениях, где рыцари представали влюбленными героями и искателями приключений, а их возвышенные принципы отвлекали внимание от сомнительной истинной природы их поступков. Как писал в ХХ в. Т. С. Элиот, человечество не в состоянии вынести слишком много реальности.
Первое значительное письменное произведение, посвященное прославлению и возвеличиванию рыцарских деяний, мы уже встречали в главе 5. «Песнь о Роланде», самая ранняя из известных нам рукописей которой датируется примерно 1098 г., повествует о воине, который сражался за Карла Великого в Испанской марке и в 778 г. погиб в Ронсевальском ущелье в Пиренеях, окруженный «сарацинами», а перед смертью затрубил в рог с такой силой, что у него лопнули виски. В широком смысле «Песнь о Роланде» – историческое произведение, но его главная задача состоит не в достоверном изложении давно минувших событий или внимательном анализе сохранившихся данных. Скорее война Карла Великого против Омейядов служит автору удобной декорацией для рассуждений об отваге, любви, дружбе, мудрости, вере и справедливости. «Песнь о Роланде» относится к широкому жанру эпических, исторических, повествовательных поэм, известных под общим названием chansons de geste («песни о подвигах», или жесты).
Сегодня «Песнь о Роланде» занимает во французской литературе такое же место, как «Беовульф» в английской и «Песнь о Сиде» в испанской. И неудивительно. Это невероятно увлекательное, мелодраматичное и временами крайне жестокое произведение. В нем множество живых и запоминающихся героев – сам Роланд, его рассудительный друг Оливье, слабовольный и коварный отчим Роланда Ганелон, мусульманский царь Марсилий. Батальные сцены полны кровавых подробностей. В разгар великой битвы в Ронсевальском ущелье драматическое напряжение достигает предела: Роланд отказывается трубить в рог и звать на помощь, ведь, сделав это, он предаст высокие идеалы рыцарской доблести. Последние мгновения жизни Роланда проникнуты незабываемым пафосом – он все же подносит рог к губам, призывая своего короля и собственную смерть. И наконец, «Песнь о Роланде» рассказывает о том, каким суровым может быть правосудие. Мало кто из тех, кто слушал эту поэму поздним вечером перед очагом в замке какого-нибудь знатного сеньора в XI в., мог забыть ужасную сцену в конце: после смерти Роланда рыцари Тьерри и Пинабель вступают в смертельный поединок, чтобы определить, виновен или невиновен Ганелон. Когда Пинабель наносит удар по шлему Тьерри, брызнувшие из-под меча искры поджигают траву вокруг сражающихся. Устояв под этим почти смертельным ударом, Тьерри наносит собственный:
По голове врага ударил он
И до забрала шлем рассек на нем.
Из раны наземь вывалился мозг.
«Закончился ударом этим бой, – сообщает далее поэт. – Кричат французы: “Суд свершил Господь!”»[484]. Поскольку Пинабель потерпел поражение, тридцать заложников, вместе с ним поручившихся за честь Ганелона, уводят, чтобы повесить, а самого Ганелона привязывают за руки и за ноги к четырем жеребцам и разрывают на части. «Он умер смертью пленника и труса», – с редкой для себя сдержанностью замечает поэт[485].
Как мы должны все это понимать? По сути, «Песнь о Роланде» – нестареющий военный эпос, в котором герои и злодеи преодолевают трудности, сражаются, живут и умирают. Однако вместе с тем «Песнь о Роланде» отличает от многих других произведений оживленная пропаганда рыцарских ценностей. Эта история должна была в наиболее лестном виде показать слушателям их собственный мир – мир, в котором достойная жизнь определялась верностью вассалов и сеньоров своим клятвам и почти патологическим стремлением рыцаря держать слово и принимать любой вызов на бой, какими бы неравными ни были силы. И конечно, в конце концов высшей наградой для воина – как и для святого – служила славная смерть.
«Песнь о Роланде» – великолепное произведение, но она не уникальна. В начале XII в. и позднее были написаны сотни, возможно, даже тысячи chansons de geste. Те несколько десятков, что сохранились сегодня в рукописях, скорее всего, представляют собой лишь малую часть утерянных песен и еще меньшую часть тех, которые были много раз пропеты, но никогда не записывались на пергамен. Еще одна известная жеста под названием «Песнь о Гильоме» повествует о деяниях южнофранцузского графа Гильома Оранжского, сражавшегося против мусульман в конце VIII в. Третья, «Гормон и Изамбар», любопытным образом ниспровергает историю Роланда: ее герой, французский рыцарь Изамбар, терпит несправедливое обхождение от своего короля, отрекается от него и от христианской веры и переходит на сторону неверных, которыми правит король Гормон. В отличие от «Песни о Роланде» и «Песни о Гильоме» «Гормон и Изамбар» показывает непростую дилемму рыцаря, которому приходится восстать против несправедливого сеньора. Здесь явно прослеживается связь с историей Эль Сида и яркими красками нарисован сочувственный портрет рыцаря, чьи главные ценности – честь и отвага – считаются по умолчанию добродетельными. Рыцарь, даже когда он отказывается от присяги нарушившему клятву сеньору, все равно оказывается слишком хорош для этого мира. Рыцарское достоинство, как и любовь к чистоте, идет рука об руку с благочестием. Рассказы о Роланде, Гильоме и Изамбаре – не просто примеры литературного жанра, переживавшего расцвет в XII в. Это наглядный путеводитель, помогающий разобраться в сложных представлениях средневековых западных рыцарей и аристократов о самих себе (особенно в странах, говоривших на диалектах французского и итальянского языков).
Подобно современным кинематографическим франшизам о супергероях, chansons de geste порождали продолжения, предыстории, переработки и посвященные отдельным персонажам сочинения, а сменявшие друг друга поэты и переписчики раз за разом переиначивали эти истории сообразно своему времени. Как в случае с супергеройскими франшизами, здесь было несколько доминирующих «вселенных» со своими персонажами. Такие произведения, как «Песнь о Роланде» и «Песнь о Гильоме», действие которых происходит во времена Карла Великого, начиная с XIV в. входили в цикл «Дела французские» («Королевские жесты»). Те, в которых речь шла о давно минувших событиях – Троянской войне, основании Рима и других античных сюжетах, – составляли цикл «Дела римские». Тесей, Ахилл, Александр Македонский и другие герои представали в них в образе типичных средневековых рыцарей[486]. В третьей великой «вселенной», на сегодня, пожалуй, самой известной и лучше остальных выдержавшей испытание временем, действие происходило при дворе легендарного короля Артура – это были «Дела британские» («Артуровский цикл»).
Повести о короле Артуре дают изобильный материал для сценаристов даже сегодня, в эпоху Netflix. В этом нет ничего удивительного[487]. Даже в самых ранних версиях, известных по псевдонаучной «Истории королей Британии» Гальфрида Монмутского и откровенно фантастическим романам французского писателя Кретьена де Труа, это захватывающие произведения, в которых раскрывается огромный мир, полный приключений и неожиданностей, населенный множеством запоминающихся персонажей, среди которых сам король Артур, чародей Мерлин, неоднозначная королева Гвиневра и рыцари Персеваль, Гавейн и Ланселот. Под внешним покровом историй о загадочных королях и прекрасных девах, святом Граале и великанах поднимаются извечные темы любви, страсти, верности, неверности и предательства, поисков, веры, братства. Расширенные, переосмысленные и неоднократно переписанные в Средние века и позднее, романы Артуровского цикла помогают наблюдать за тем, как менялись и развивались с течением времени аристократические и придворные ценности. Однако во все времена у этих историй была общая черта – они позволяли изучать через деяния рыцарей саму человеческую природу. Некоторые рыцари служат живым воплощением своего кодекса. Многие другие, напротив, показывают, как нелегко достичь высот истинно рыцарского духа. Быть рыцарем по определению считается высшим призванием человека. В начале романа Кретьена де Труа «Персеваль» главный герой, еще мальчик, обучается военному искусству и наслаждается простыми радостями природы, тренируясь в лесу бросать копья. И вдруг он слышит, а затем видит пятерых закованных в доспехи рыцарей:
Они, покинув чащи мрак,
Ему предстали в светлых латах,
В шеломах блещущих, богатых,
При ладных копьях и мечах,
В сребре на солнечных лучах,
Лазурных, золотых, зеленых…
Решив, что видит перед собой ангелов, он спрашивает их предводителя:
Вымысел бледнеет
Chansons de geste, рыцарские романы и тому подобные истории позволяют составить достаточно ясное представление о том, какого высокого мнения о себе были средневековые рыцари. Однако эти произведения были лишь частью более обширной литературы, посвященной явлению, которое можно обозначить широким и довольно расплывчатым термином «рыцарская культура». В XIII в. многие авторы писали, по сути, учебники по рыцарскому поведению. Самое раннее из этих произведений – написанная около 1220 г. аллегорическая поэма «Орден рыцарства» (Ordene de chevalerie), самое известное – «Книга рыцарского ордена» (Libre del Ordre de Cavalleria) майоркского философа Раймонда Луллия. Позднее в XIV в. французский дворянин Жоффруа де Шарни написал еще одну влиятельную «Книгу о рыцарстве». Посредством иносказательных историй и советов в духе колонки «письма наших читателей», все эти (и многие другие) книги излагали правила рыцарской жизни, со временем переставшей состоять из одних только конных сражений. Рыцари постепенно приобретали статус при дворе и положение в обществе, становились землевладельцами и аристократами, и сочинения, посвященные рыцарской жизни, начали уделять больше внимания ее духовным и эмоциональным аспектам. Рыцарей призывали демонстрировать отвагу, честность, милосердие, благочестие, заботиться о бедных и угнетенных, уметь подобающе вести себя в домах знатных сеньоров, хранить чистоту сердца и безукоризненную преданность своей даме (которая могла быть вовсе не подругой самого рыцаря, а недоступной супругой вышестоящего дворянина).
В некоторых рыцарских учебниках описана церемония посвящения в рыцари. Если во времена Эль Сида честолюбивого воина просто препоясывали мечом и отправляли убивать, в XIII–XIV вв. обряд посвящения в рыцари существенно усложнился – теперь ему предшествовали многозначительные ритуалы очищения, омовения, принесения клятв и наречения, и в целом процесс больше напоминал рукоположение священника или помазание короля. Ступив на эту стезю, рыцарь XIII–XIV столетий должен был думать уже не только о том, где ему в следующий раз удастся поесть и кого придется убить. Трудно сказать, сколько рыцарей на самом деле соответствовало (или хотя бы пыталось соответствовать) тем высоким стандартам, которые пропагандировали рыцарские трактаты. Вероятно, их было не слишком много. Однако были и те, кто добросовестно пытался, и среди них, пожалуй, самую необыкновенную жизнь прожил Уильям Маршал, человек, успевший застать в своей долгой жизни и XII, и XIII в. и стремившийся во всем следовать высоким рыцарским идеалам. Его нередко называют величайшим рыцарем всех времен – несомненно, такая похвала пришлась бы ему по вкусу[490]. Его жизненный путь стоит того, чтобы остановиться на нем чуть дольше: это прекрасный пример, что бывает, когда литературные идеалы рыцарства сталкиваются с реалиями средневековой жизни, войны и политики.
Согласно пространной биографии Уильяма Маршала, написанной в стихах на старофранцузском языке по заказу семьи вскоре после его смерти, его первое знакомство с военным делом состоялось, когда ему было около пяти лет, и король Англии Стефан посадил его в ременную петлю осадной катапульты. Король собирался швырнуть мальчика через крепостную стену замка, принадлежавшего его отцу Джону Маршалу[491]. Однако Уильям с очаровательной детской наивностью, предвосхитившей его инстинктивную храбрость во взрослой жизни, спасся от верной смерти, с удовольствием запрыгнув в пращу катапульты и начав раскачиваться на ней, как на качелях[492]. Вид беззаботно играющего юного Уильяма растопил королевское сердце. Хотя мальчик был заложником, а его отец бросил Стефану вызов, отказавшись уступить ему свой замок (что, конечно, давало королю полное право запустить ребенка из катапульты на верную смерть), Стефан смягчился и пощадил его. Следующие несколько месяцев он держал Уильяма при своем дворе, позволяя ему вдоволь играть, шалить и устраивать всевозможные проделки.
Эти события предопределили дальнейший ход жизни Уильяма Маршала. В гражданской войне 1135–1154 гг. (известной как Анархия – The Anarchy), в разгар которой он угодил в детские годы, английскую корону оспаривали друг у друга король Стефан и его кузина Матильда, вдовствующая бывшая императрица Германии. К тому времени, когда Уильям родился в 1146 или 1147 г., война бушевала уже десять с лишним лет. Она закончилась в 1154 г., когда Стефан умер, а сын Матильды Генрих II стал первым королем Англии из династии Плантагенетов. Восшествие на престол Плантагенетов помогло возвышению Уильяма. Помимо Англии, новый король контролировал Нормандию и центральные французские графства Анжу, Мэн и Турень. Кроме того, он претендовал на господство в Ирландии и имел военные притязания относительно Уэльса. Его жена Алиенора была герцогиней Аквитании, занимавшей юго-западную часть современной Франции. Царственная чета произвела на свет множество детей, из которых до совершеннолетия дожили четыре сына и три дочери. Самое главное, они очень много воевали – с мятежными вассалами, с соседними правителями и друг с другом. Это означало, что голодный молодой рыцарь всегда мог найти себе покровителя среди многочисленных Плантагенетов и почти каждый год участвовать в той или иной войне.
После того как Уильяма в возрасте примерно восьми лет вернули от королевского двора в семью, он начал готовиться стать рыцарем. Отец отправил его в Нормандию, и он восемь лет учился там в доме кузена, которого выбрали в наставники Уильяму за его безупречную репутацию: этот человек «никогда в жизни не навлекал позора на свой род»[493]. Хотя Уильям далеко не сразу произвел благоприятное впечатление на других оруженосцев, кузен верил в него. По словам биографа, если кто-то жаловался на мальчика, этот человек лишь кротко отвечал: «Вот увидите, он еще покажет всему миру, чего он стоит»[494].
На деле это оказалось несколько сложнее, чем на словах. Уильям был четвертым сыном своих родителей. Его посвятили в рыцари в возрасте около двадцати лет, но после смерти отца в 1166 г. он ничего не унаследовал. Ему предстояло пробиваться в жизни, полагаясь только на силу собственного оружия. Попутно ему пришлось усвоить несколько трудных уроков. В своем первом бою, который случился в Нормандии в конце 1160-х гг., Уильям сражался храбро (он разил врагов, «словно кузнец, кующий железо»), но слишком отчаянно и потерял всех своих лошадей, а самую хорошую из них убили прямо под ним[495]. Для рыцаря, чье благосостояние прямо зависело от того, сколько пленников, лошадей, седел и оружия он мог захватить во время боя, а затем обменять на выкуп, это была катастрофа. На пиру в честь победы над Уильямом посмеялись, как безрассудно он сражался, не думая о прибыли. Итак, не сумев обогатиться в этой битве, он был вынужден продать собственную одежду, чтобы купить новую верховую лошадь, и выпрашивать второго боевого скакуна у кузена. Ему предстояло научиться большему, чем он предполагал[496].
К счастью, у Уильяма был живой ум, и многие уроки военного дела он усвоил на турнирном поле. В XII в. турниры не имели ничего общего с теми хореографическими поединками перед зрительскими трибунами, которые вошли в моду в XIV–XVI вв. и по умолчанию присутствуют во всех сегодняшних голливудских картинах о Средневековье[497]. Турнир во времена Уильяма проходил в огромном открытом поле и представлял собой имитацию настоящей битвы, в которой участвовали десятки и даже сотни всадников. Они объединялись в команды или сражались один на один, стремясь захватить противника, вместо того чтобы покалечить или убить его (хотя избежать этого удавалось не всегда).
Турниры начали проводить примерно в 1090-х гг. О них оповещали заранее, чтобы потенциальные участники успели приехать (иногда за сотни миль) в нужное место и присоединиться к действию. Вместе с ними на поле толпами прибывали зрители, артисты, разносчики и торговцы, кузнецы, дрессировщики лошадей, гадалки, музыканты, мошенники, воры и просто бездельники. Колыбелью турнирной культуры были Фландрия и Нидерланды и земли, расположенные между королевством Франция и ее каролингским кузеном, Германской империей[498]. Со временем турниры становились все популярнее и распространились в других областях. Излюбленным местом проведения турниров всегда были земли между владениями двух сеньоров, поскольку там их рыцари могли дать волю своему соперничеству в относительно безопасной обстановке. При жизни Уильяма турниры обрели исключительную популярность. И неудивительно. Турниры были блестящим и рискованным развлечением богатых людей. Ими увлекались короли, высшая знать и их приспешники. Условия были суровы, а ставки высоки[499].
На турнирах рыцарь мог отточить воинские навыки и блеснуть своими способностями, чтобы произвести впечатление на потенциальных покровителей (или возлюбленных). Устремляясь в общую конную сшибку, он ставил на карту свое состояние, репутацию и жизнь. Церковь неоднократно пыталась запретить турниры, и время от времени отдельные правители также объявляли их вне закона как угрозу общественному порядку. Однако в большинстве своем эти попытки не имели успеха. Подобно полуподпольным вечеринкам XXI в., турниры были частью не признающей внешних ограничений культуры, воспевающей юношескую горячность и всячески потворствующей ее проявлениям. По словам автора немецкого романа XII в. «Ланселот» (Lanzelet) Ульриха фон Затзикховена, турнир давал шанс завоевать «славу и почет… Там можно колоть и рубить сколько душе угодно… Туда приедут все знаменитые люди, и можно увидеть знатных рыцарей и дам. Остаться в стороне от такого события было бы позором»[500].
На заре рыцарской карьеры Уильяма Маршала одной из самых богатых и знаменитых фигур на турнирной сцене был Генрих по прозвищу Молодой король, старший сын и наследник Генриха II и Алиеноры Аквитанской[501]. Молодой Генрих был богат, красив и щедр. Он был на семь или восемь лет моложе Уильяма – они познакомились, когда мать Генриха в 1170 г. наняла Маршала в учителя своему пятнадцатилетнему сыну, чтобы научить его искусству сражения и верховой езды. Уильям быстро стал главным человеком в доме молодого Генриха. Он обучал его турнирному искусству, выезжал вместе с ним и вообще присматривал за ним. В 1173–1174 гг., когда молодой Генрих восстал против старого Генриха (этот семейный конфликт Плантагенетов вошел в историю как Война без любви – War Without Love), Уильям поднялся вместе со своим сеньором против старой власти и, как пишет его биограф, в начале восстания посвятил восемнадцатилетнего Генриха в рыцари, тем самым обозначив, что отныне он официально мог вести войны.
По словам составителя биографии Маршала, эти двое были героями идеального рыцарского романа: молодой Генрих «достойный, учтивый и щедрый, как ни один другой христианин… превосходивший всех принцев на земле своей несравненной красотой, благородным поведением и верностью» – и Уильям, «лучший наставник в делах военных среди всех живших в то время и после… всей душой и сердцем преданный своему королю и ни разу ни в чем его не подводивший»[502]. Описание короля и рыцаря как неразлучных товарищей словно сошло прямиком со страниц chanson de geste или романа Артуровского цикла. Такие истории служили одновременно отражением и опорой той культурной среды, в которой жили Уильям Маршал и Генрих Молодой король. Они вместе выезжали верхом, путешествовали по Европе, сражались плечом к плечу – государь и подданный, наставник и ученик, братья по оружию.
Но воздействие искусства на жизнь на этом не заканчивалось. В романе Кретьена де Труа «Рыцарь телеги» трагический герой рыцарь Ланселот предает короля Артура, позволив своим рыцарским чувствам к королеве Гвиневре[503] перерасти во всепоглощающую плотскую страсть[504]. Этот мотив – соблюдение границ между целомудренной куртуазной любовью и откровенным блудом и прелюбодеянием – довольно часто возникал в рыцарских романах. Именно в такой капкан угодил примерно в 1182 г. Уильям Маршал. Благодаря близкой дружбе с королем Генрихом Уильям познакомился и с его молодой королевой Маргаритой Французской[505]. Это знакомство стало предметом непристойных сплетен в кругу Молодого короля. Свою роль здесь сыграла и зависть к победам Уильяма на турнирном поле, где он всякий раз забирал себе львиную долю наград и выкупов. Слухи о «безумном романе» дошли до Молодого короля и привели его в ярость – он «лишил Маршала своей благосклонности и более не желал с ним разговаривать»[506].
Даже если эта неверность существовала лишь в воображении клеветников, вызванная ею вражда оказалась вполне реальной. Уильяму пришлось покинуть двор и на несколько месяцев взять рыцарский творческий отпуск. Он посетил места паломничества в Германии и провел некоторое время при дворе графа Фландрии. В конце концов он помирился с Молодым королем, но ненадолго. В начале 1183 г. Генрих заболел и вскоре умер. Уильям успел к его постели и смог увидеться с ним и даже пообещал исполнить вместо Генриха данный им обет посетить Гроб Господень в Иерусалиме. Это было серьезное предприятие. Однако если такой рыцарь, как Маршал, живое воплощение рыцарского идеала, давал слово, это значило, что он сдержит его, несмотря ни на что. Он провел два года в Иерусалимском королевстве крестоносцев и вернулся на родину в возрасте около сорока лет. Так началась вторая часть его карьеры на службе у Плантагенетов, не менее яркая и полная событий, чем первая.
Послужив младшему королю Генриху, Маршал перешел на службу к старшему. В это время жизнь и царствование Генриха II приближались к закату, и его со всех сторон окружали враги, среди которых главным был новый король Франции Филипп II Август из династии Капетингов. В 1189 г. Филипп склонил к союзу двух оставшихся сыновей Генриха, Ричарда и Иоанна, и убедил их выступить вместе с ним против отца, уже больного и слабого. Было бы понятно, если бы Уильям Маршал решил поддержать новое поколение Плантагенетов: очевидно, Ричард должен был вскоре стать королем Англии, а Иоанн – его самым могущественным бароном. Однако Уильям ставил свою верность и репутацию превыше всех остальных добродетелей. Он оставался с Генрихом II до самого конца и сидел у смертного одра еще одного короля, когда тот умер в Шиноне 6 июля 1189 г. До этого, защищая интересы старого короля, Уильям как-то столкнулся лицом к лицу с Ричардом – принцем-солдатом, уже успевшим прославиться в Европе своими воинскими подвигами и позднее вошедшим в историю под именем Львиное Сердце. Львиное Сердце или нет, но в этом поединке Маршал одержал победу. Он убил под принцем лошадь, но пощадил его жизнь. «Пусть дьявол тебя поразит, – сказал он Ричарду. – А я этого делать не буду»[507].
Сочетание рыцарских приличий с боевыми успехами высоко поставило Уильяма в глазах Львиного Сердца, и, когда Ричарда короновали, Маршал перешел от одного Плантагенета на службу к другому. На сей раз он стал не просто рыцарем в свите короля. Ричард щедро одарил Уильяма, передав ему обширные аристократические поместья в Англии, Уэльсе и Нормандии, и женил его на богатой юной наследнице Изабель де Клер (этот брак продлился до смерти Уильяма). Изабель родила Уильяму множество детей и принесла земельные владения в Ирландии. В обмен на свою щедрость Ричард дал Уильяму немало работы. Между 1190–1194 гг. Ричард покинул свои земли, чтобы возглавить Третий крестовый поход. Долгое отсутствие государя стало еще более долгим, когда по пути домой его похитил и бросил в тюрьму германский император Генрих VI. В то время Уильяму в числе других лордов было поручено наблюдать за работой английских юстициаров[508], осуществлявших повседневное управление страной. Кроме того, ему приходилось принимать меры, чтобы сдерживать брата Ричарда, Иоанна, который стремился (крайне не рыцарственным образом) взять королевство под собственный контроль.
Уильям, как когда-то Эль Сид, со временем вышел из мира рыцарских приключений на передний план региональной и международной политики, но по-прежнему очертя голову бросался в бой, когда того требовала обстановка. Во время столкновения между английскими и французскими войсками в замке Милли на севере Франции Маршал в полном доспехе и с мечом в руке поднялся по приставной лестнице со дна пересохшего рва на вершину крепостного вала. Оказавшись наверху, он атаковал коннетабля Милли и «нанес ему такой удар, что разрубил ему шлем [так что коннетабль]… упал без сознания, побитый и оглушенный». Маршал же, «почувствовав теперь усталость», сел на побежденного коннетабля, чтобы тот не сбежал, когда придет в себя[509].
В кои-то веки Уильям Маршал не присутствовал при смерти короля, когда Ричард I скончался в 1199 г. от гангрены после того, как один удачливый арбалетчик подстрелил его во время осады замка Шалю-Шаброль. Однако он оказался втянут в политические игры, в результате которых брат Ричарда Иоанн занял трон Плантагенетов в обход своего юного племянника Артура Бретонского – это решение в конечном итоге оказалось для Артура роковым: Иоанн распорядился схватить его, бросить в тюрьму и убить. В награду за поддержку Уильям получил от Иоанна еще более ценные владения, в том числе графство Пембрук в Западном Уэльсе, связавшее воедино его обширные английские, валлийские и ирландские поместья. В очередной раз рыцарские ценности, главной из которых была верность, сослужили ему хорошую службу.
И все же Уильям не смог поладить с Иоанном. О характере нового короля метко высказался летописец, известный как аноним из Бетюна. Хотя Иоанн был способен на щедрое гостеприимство и великодушие, заметил этот автор, добавив, что он дарил своим домашним рыцарям красивые плащи, в остальном Иоанн был «весьма дурным человеком, куда более жестоким, чем прочие. Он вожделел красивых женщин, чем навлекал позор на многих знатных людей земли, и за это его сильно ненавидели. При всякой возможности он старался говорить не правду, но ложь… ненавидел всех честных людей и завидовал им… и весьма не по нраву ему было видеть, когда кто-нибудь поступал достойно. Он был доверху полон злых пороков»[510].
Это был далеко не единственный критический отзыв в адрес короля Иоанна, правление которого в 1199–1216 гг. стало одним из наименее успешных во всей английской истории. Даже если просто перечислить его государственные неудачи, получится довольно длинный список: Иоанн потерял большую часть земель Плантагенетов во Франции (включая герцогство Нормандия), убил Артура Бретонского, настолько вывел из себя папу Иннокентия III, что тот отлучил его от церкви; Иоанн так безжалостно вымогал у своих баронов деньги в виде налогов и полузаконных штрафов, что поставил многих на грань разорения либо бунта; он растратил все деньги, награбленные у своего народа, на безнадежную войну за возвращение французских владений; он вверг свое королевство в гражданскую войну, а чтобы окончить ее, был вынужден подписать мирный договор, резко ограничивший его королевские полномочия (Великую хартию вольностей); он снова начал гражданскую войну, объявив Великую хартию вольностей недействительной, после чего в его владения вторгся наследник французской короны принц Людовик; наконец, он умер, оставленный почти всеми союзниками, но перед этим еще успел потерять драгоценности короны в болотистой местности в Восточной Англии у залива Уош.
В какой мере Иоанн был действительно повинен во всех своих злоключениях, нас здесь не интересует[511]. Важно, однако, то, что аноним из Бетюна (который, вероятно, состоял на службе у фламандского сеньора этого города, расположенного недалеко от Кале), рассматривает недостатки Иоанна сквозь безошибочно узнаваемую призму рыцарской культуры. Иоанн был не просто некомпетентным и неискусным правителем, невезучим или недипломатичным. Он был к тому же лживым, бесчестным, похотливым, неблагонадежным и злопамятным. Биограф Уильяма Маршала изображал его восхождение в жизни как награду за преданность рыцарским добродетелям, и точно так же летописцы, такие как аноним из Бетюна, рассматривали падение Иоанна с королевского престола как заслуженное наказание за его бесчестные и неблагородные поступки. В XII и XIII столетиях рыцарский дух – или представления о нем – могли возвысить или погубить человека. Они возвысили Уильяма Маршала. Они уничтожили короля Иоанна Безземельного.
Уильям поссорился с Иоанном уже в начале его правления и провел семь лет в добровольном изгнании в Ирландии. Иоанн вызвал его обратно в Англию в 1213 г., когда трон под ним опасно зашатался. Маршал снова получил возможность продемонстрировать свою непоколебимую верность – он явился на службу к сеньору, вряд ли заслуживавшему этого по каким-либо иным причинам, кроме той присяги, которую Маршал принес ему, когда стал графом Пембрука. Он демонстративно оставался на стороне короля во время восстания, которое принесло Англии Великую хартию вольностей, – точно так же, как делал это в последний год жизни Генриха II, когда его люди (включая самого Иоанна) оставили старого короля в пользу новой власти. Даже когда Англия погрузилась в пучину гражданской войны, он отказался оставить своего монарха, хотя позволил своим сыновьям присоединиться к повстанцам (чтобы подстраховать семью и гарантировать, что в итоге кто-то точно окажется на стороне победителя). Когда Иоанн, наконец, умер в октябре 1216 г., Маршал, как обычно, был неподалеку. Он принял под свою персональную ответственность девятилетнего сына Иоанна, Генриха: посвятил его в рыцари, присутствовал на его коронации под именем Генриха III в Глостерском аббатстве и возглавил войско, выбившее французские войска с английской земли и воссоединившее королевство под властью нового молодого короля. Последний раз Уильям Маршал поднялся в седло своего скакуна в битве при Линкольне в 1216 г. – ему было около семидесяти лет, и пришлось напоминать, чтобы он надел шлем, прежде чем пришпорил коня и поскакал навстречу врагу.
Громкая победа в битве при Линкольне переломила ход войны. Что еще важнее, она укрепила репутацию Уильяма Маршала как величайшего из когда-либо живших рыцарей. Лежа при смерти несколько лет спустя в 1219 г., он позвал к себе молодого короля Генриха и прочитал ему торжественную нотацию. «Я молю Господа Бога нашего, чтобы… Он позволил вам вырасти достойным человеком, – слабо прохрипел Уильям. – А если вы пойдете по стопам какого-нибудь дурного предка и захотите стать таким же, каким был он, то я молю Иисуса, сына Марии, чтобы Он не дал вам долгой жизни». – «Аминь», – ответил король и оставил Маршала спокойно умирать[512].
Пример Уильяма Маршала имеет для нас особое значение. Его жизнь совпала с периодом наивысшего расцвета средневекового рыцарства, когда могущество тяжелой «франкской» кавалерии на поле боя достигло пика, а рыцарские ценности одинаково ярко сияли не только в литературе, но и в политике. Биография, написанная по заказу его сына Уильяма и его друга Джона Эрли, увековечивает его выдающуюся жизнь и представляет собой один из величайших сохранившихся документов западной средневековой истории, поскольку идеально сочетает черты рыцарского романа и политического репортажа. Разумеется, нередко повествование выглядит как явная пропаганда, маскирующаяся под лирическую историю: мы почти не видим, чтобы Уильям совершал дурные поступки, жаловался на невезение или терпел поражение на турнирном поле. Однако эти агиографические ноты ничуть не портят рассказ – напротив, они дают редкую возможность увидеть, как идеализированная рыцарская жизнь могла выглядеть в действительности. Хотя мы не всегда можем принимать утверждения автора биографии и его взгляд на события за объективную истину, жизнеописание Маршала не имеет себе равных в качестве наглядной демонстрации того, насколько глубоко рыцарская культура пронизывала политические события и направляла их ход. Она облекает в конкретную форму суть представлений о рыцарстве и показывает, как один человек, способный подчиняться требованиям строгого морального кодекса, мог придать своему времени определенный облик. Каждый, кто интересуется событиями и атмосферой 1939–1945 гг., рано или поздно должен обратиться к самовозвеличивающей, но грандиозной книге Уинстона Черчилля «Вторая мировая война» – и точно так же все хоть немного интересующиеся ранней историей династии Плантагенетов, войнами Генриха II, Ричарда I и Иоанна с королями Франции и умонастроением рыцарской Европы должны прочитать историю жизни Уильяма Маршала.
Рыцарское наследие
В 1184 г., примерно в то время, когда Уильям Маршал возвращался в Англию из иерусалимского паломничества, в бенедиктинском аббатстве в Гластонбери на юго-западе Англии случился страшный пожар. Аббатство сгорело дотла. Это была катастрофа, но вместе с тем уникальная возможность, за которую тогдашний аббат Гластонбери Генри де Салли ухватился обеими руками. В 1180-е гг. буйным цветом расцвел культ короля Артура и связанные с ним романтические, фантастические представления о рыцарстве. Ненасытному интересу состоятельных классов Англии и Западной Европы к Артуровскому циклу, казалось, не будет конца. По этой причине аббат Генри приказал провести раскопки в обугленных руинах аббатства. Его копатели «нашли» именно то, что искали, – двойное захоронение со скелетами королевской четы. На основании свинцового креста, на котором якобы были начертаны имена, останки идентифицировали как короля Артура и королеву Гвиневру. Осмотреть останки пригласили острого на язык валлийского писца Гиральда Камбрийского и ряд других ученых людей, пользовавшихся благосклонностью людей богатых и влиятельных. Все они согласились, что находка подлинная. Так была обнаружена гробница Артура и Гвиневры, а Гластонбери стал важным местом на карте. Артуровским легендам, память о которых берегли монахи – хранители гробницы, предстояло сыграть важную роль в жизни будущих поколений.
Шло время, но романы о рыцарях короля Артура по-прежнему прочно владели воображением средневековых высших классов. Когда Ричард Львиное Сердце покинул Англию в 1190-х гг., отправившись в Крестовый поход на Святую землю, то взял с собой меч, который считал Экскалибуром короля Артура. В 1230-х гг. младший брат Генриха III Английского, Ричард, граф Корнуолл, захватил остров Тинтагель (полуостров на северном побережье Корнуолла) и построил там замок, который затем настойчиво выдавал за место, где был зачат король Артур[513]. Пожалуй, самым знаменательным во всем этом был случай, произошедший на Пасху в 1278 г., когда король Англии, сын Генриха III Эдуард I Длинноногий (пр. 1272–1307) привез весь свой королевский двор в Гластонбери, чтобы лично посетить предполагаемую могилу Артура. Там в сопровождении своей двенадцатилетней королевы Элеоноры Кастильской он приказал вскрыть королевские гробницы. Он осмотрел останки Артура и Гвиневры (по сообщению летописцев, легендарный король оказался невероятно высок, а королева – обворожительно красива). Эдуард и Элеонора лично завернули кости в тонкое полотно и опустили их в новую гробницу, черный мраморный ящик, с обеих сторон украшенный изображениями львов. Он не сохранился – его уничтожили, когда аббатство было распущено в правление Тюдоров[514].
Это было просто придворное развлечение – светское паломничество, оживленное небольшим ритуальным спектаклем, однако в правление Эдуарда оно имело гораздо большее значение. Романы о рыцарях короля Артура имели политический подтекст – как мы помним, они составляли цикл «Дела британские», и главным достижением Артура считалось объединение им под своей властью раздробленных государств Британских островов. В конце XIII в. это воспринималось не как старинная легенда, затерянная в тумане полузабытого прошлого. Это была вполне живая государственная политика. Главной задачей правления Эдуард I видел утверждение английской королевской власти в Шотландии и Уэльсе. Он стремился стать единственным претендентом на титул повелителя британцев, оставив позади шотландских королей и коренных князей Уэльса. Теоретически именно у валлийцев были самые большие исторические основания претендовать на родство с Артуром, ведь именно они были потомками романо-бриттов, которых вытеснили на запад и загнали за реку Северн во времена саксонских вторжений в V–VI вв. Но, присвоив короля Артура, Эдуард перечеркнул притязания валлийцев на это родство и в более широком смысле на независимость. Именно он, Эдуард, прославленный воин и обладающий всеми рыцарскими достоинствами король, собирался стать повелителем всех бриттов, как когда-то Артур. Столкновение рыцарского романа с политикой и на сей раз имело вполне реальные, долговременные последствия.
В 1277 г., за год до визита в аббатство Гластонбери, Эдуард начал крупное морское вторжение в Гвинед, сердце власти коренных валлийских народов на севере страны. Его огромная армия состояла из сотен тяжеловооруженных рыцарей, гораздо лучше оснащенных, чем встретившее их валлийское сопротивление. Масштабы нападения приводили в ужас. Затем в 1282–1284 гг. король провел еще одну крупную военную кампанию. Ее кульминацией стала гибель последнего независимого князя Уэльса, Лливелина ап Грифита (известного, вполне резонно, как Лливелин Последний). Отныне Эдуард и его преемники правили не только Англией, но и Уэльсом. Чтобы закрепить положение, по приказу английского короля в Северном Уэльсе выстроили цепь огромных каменных замков, где должны были поселиться рыцари, лорды, которым раздали местные земли, и колонисты. Величайшие из этих замков – Карнарвон, Бомарис, Флинт, Руддлан и Конуи – до сих пор высятся на крутых склонах Северного Уэльса[515]. Проезжая по прибрежному шоссе между Честером и Бангором, вы и сегодня можете поразиться (или ужаснуться) масштабам и жестокости нападения Эдварда на свободных валлийцев – безжалостного завоевания, своеобразно воплотившего Артуровский цикл в жизнь.
Но уже в то время, когда Эдуард I воплощал в жизнь почерпнутые в рыцарских романах фантазии, роль рыцарей начала меняться. На поле боя им приходилось приспосабливаться к разнообразным тактическим и защитным нововведениям. Одним из самых катастрофических дней в истории рыцарских сражений на Британских островах стало 24 июня 1314 г., второй день битвы при Бэннокберне, когда сотни английских рыцарей под началом незадачливого сына Эдуарда I, Эдуарда II (пр. 1307–1327), оказались нанизаны на пики шотландской пехоты, которой командовал король и герой Роберт Брюс. В следующем столетии английские рыцари радикально изменили методы боя: они отказались от традиционной атаки тяжелым копьем и нередко въезжали в бой верхом, но затем спешивались и сражались стоя на земле (военные историки называют их «спешившиеся тяжелые всадники»). Их доспехи становились все тяжелее и постепенно эволюционировали: место кольчуги заняли латы из взаимосвязанных кованых стальных элементов, лучше защищавшие от ударов мечом, копьем и топором. Кавалерийская атака «управляемых ракет» в старой франкской манере перестала быть главным оружием в арсенале средневекового полководца. Помимо пеших рыцарей, английские короли нередко использовали в бою лучников с длинными луками (часто набранных в Уэльсе), а их континентальные коллеги – арбалетчиков (здесь самыми искусными стрелками считались генуэзцы).
Кроме того, в XIII–XIV вв. изменился и способ формирования армии. Короли больше не зависели всецело от феодальной системы пожалования земельных наделов в обмен на военную службу. Теперь они собирали со всего общества налоги и могли использовать эти деньги для содержания солдат и наемников, готовых явиться в нужное место и сражаться в течение определенного времени (обычно срок контракта составлял 40 дней). Рыцари еще много лет оставались важной частью любой армии – и даже во время Первой мировой войны на полях сражений в Западной Европе скакала в атаку кавалерия, за которой грохотали гаубицы, и пулеметный огонь стелился над увитой колючей проволокой ничейной землей. Однако в XIV в. военное превосходство рыцарей постепенно отходило в прошлое.
Как ни странно, это не погасило блеск рыцарства. Даже наоборот – чем менее существенную роль рыцари играли на поле боя, тем выше становилось их положение в обществе. С середины XIII в. английских рыцарей стали созывать в парламент, где они заседали в палате общин – второй (сегодня самой важной) из двух палат английского парламента. Похожее нововведение появилось и в испанских королевствах, где кабальеро (caballeros) получили право заседать в парламентских органах – кортесах, и во Франции, где Людовик IX созвал 19 рыцарей в свой первый парламент (parlement). После того как рыцари начали брать на себя новые, не связанные с военными действиями социальные функции, рыцарское звание постепенно стало признаком гораздо более широкого социального класса – дворянства[516]. Знатных людей продолжали посвящать в рыцари – рыцарское звание было по-прежнему неразрывно связано с воинственным духом баронской касты и ее шаблонными представлениями о мужественности. Ныне рыцарским званием обладали и представители тех семей, которые были богаты, но не слишком, владели поместьями, но не целыми областями, участвовали в войнах, но не командовали армиями, а в мирное время исполняли обязанности членов парламента, судей, шерифов, судебных следователей и сборщиков налогов. Постепенно гражданская служба полностью вытеснила военную, и в некоторых случаях джентльмены вообще перестали стремиться к рыцарскому званию. В Англии их иногда даже принуждали к этому из налоговых соображений.
На эту тему можно говорить еще очень долго. Здесь мы ограничимся лишь тем, что вкратце коснемся поразительной долговечности рыцарской культуры, которая пережила самих рыцарей примерно на пятьсот лет. В XVI в., когда на полях сражений давно господствовали огнестрельное оружие, пушки и профессиональные армии, а последние следы феодального уклада безвозвратно исчезли, очарование закованной в латы кавалерии, рыцарства и рыцарского духа по-прежнему оставалось непреодолимо притягательным для европейских высших классов. И рыцарь все еще мог завоевать такую же международную славу, как когда-то Эль Сид и Уильям Маршал. Одним из таких рыцарей был немецкий наемник и поэт Готфрид фон Берлихинген, более известный как Гец с Железной рукой. В 1504 г. во время осады города в Баварии фон Берлихингену пушечным ядром оторвало руку, в которой он держал меч (этот случай сам по себе может служить идеальным символом заката рыцарской звезды на военном небосклоне). Однако он завел себе железный протез и продолжил военную карьеру. Всю жизнь он провел, набиваясь на неприятности во всех уголках Германской империи (его специальностью была кровная месть), а в 1520-х гг. возглавил народное ополчение во время Крестьянской войны в Германии. Каким-то чудом фон Берлихинген дожил до 1560-х гг. и умер дома в своей постели в почтенном возрасте восьмидесяти с лишним лет.
История фон Берлихингена – далеко не единственный пример того, какие физические опасности подстерегали рыцаря на закате Средневековья. В 1524 г. современник Геца английский король Генрих VIII был тяжело ранен во время поединка на турнире. Неустрашимый Генрих продолжал выезжать на турниры, но через некоторое время история повторилась. В 1536 г. еще более серьезная травма навсегда подорвала его здоровье и чуть не стоила ему жизни, к большому ужасу его придворных и тогдашней супруги Анны Болейн. Однако даже это не отбило у него страсти к рыцарской атрибутике, в его глазах составлявшей неотъемлемую часть его образа. Посетитель лондонского Тауэра или Виндзорского замка сегодня может осмотреть гигантские доспехи, изготовленные по приказу Генриха примерно во время его последней военной кампании во Франции в 1540-х гг. Эти доспехи оказались бы совершенно бесполезны, если бы в короля угодило пушечное ядро, но они показывали, кем он себя видит – благородным рыцарем романтической традиции, уходящей корнями в глубь веков до его рождения.
Генрих был не последним английским королем, любившим наряжаться в средневековые одежды. В лондонском Тауэре выставлены прекрасные, богато украшенные доспехи, изготовленные для Карла I (1625–1649) и Якова II (1685–1688). Несмотря на все перипетии их правления, они вряд ли нашли бы средневековым доспехам какое-то серьезное применение – самое большее, в них можно было показаться на публике во время торжественной церемонии. И все же атрибуты рыцарства в их время оставались тесно вплетены в жизнь монархов и аристократии. Более того, дела и сейчас обстоят точно так же. Присвоение рыцарского звания сегодня одна из самых высоких и исключительных публичных наград в Соединенном Королевстве. Особо избранных могут принять в орден Подвязки – этот клуб в стиле короля Артура был основан в 1348 г., и изначально в него входила пара дюжин турнирных товарищей Эдуарда III. В наше время в ордене Подвязки состоят старшие члены королевской семьи, бывшие премьер-министры, высокопоставленные государственные служащие, шпионы, банкиры, генералы и придворные. В ордене также есть подразделение иностранных рыцарей, членов которого выбирают из зарубежных королевских семей: в него входят монархи Дании, Испании, Японии, Швеции и Нидерландов.
Однако Соединенное Королевство не имеет монополии на рыцарство в современном мире. Рыцарские институты до сих пор существуют во всем мире, в том числе в Австрии, Дании, Германии, Италии, Польше, Шотландии, Испании и Швеции[517]. Рыцарей и рыцарские организации можно найти даже в Соединенных Штатах Америки. Во время работы над этой книгой я попал на церемонию посвящения современного американского рыцарского ордена, проходившую в церкви в Нэшвилле, штат Теннесси. Новых рыцарей и дам официально посвящали в рыцарское звание прикосновением меча, а сама церемония была разработана на основе многотомной, сильно романтизированной истории династии Плантагенетов, написанной в ХХ в. французским писателем Томасом Костейном. Получившие посвящение становились участниками частного рыцарского клуба, в котором числились боевые генералы с двумя и тремя звездами на погонах, сотрудники служб безопасности США, судьи, юристы и финансисты с Уолл-стрит[518]. Тогда я с изумлением осознал, что и сегодня рыцарство, по сути, осталось таким же, каким было всегда: это подчеркнуто элитарное международное предприятие, отчасти фантастическое, иногда откровенно глупое – не столько повод для общей борьбы, сколько набор общих допущений, – но некогда опиравшееся на философию самых влиятельных людей Запада и дававшее им возможность менять мир вокруг себя.