Оливер попробовал чай. Напиток отличался изысканным букетом, был очень горяч, и во рту еще долго оставался после него запах цветов. Он, несомненно, был предназначен для женщин. Но, сделав еще глоток, Оливер с удивлением обнаружил, что напиток ему очень нравится. Он пил, и ему казалось: цветочный запах усиливается и обволакивает мозг клубами дыма. После третьего глотка в ушах появилось слабое жужжание. Пчелы снуют в цветах, подумалось ему, как сквозь туман, — и он сделал еще глоток.
Клеф с улыбкой наблюдала за ним.
— Те двое вернутся только к обеду, — сообщила она довольным тоном. — Я решила, что мы можем славно провести время и лучше узнать друг друга.
Оливер пришел в ужас, когда услышал вопрос, заданный его собственным голосом:
— Отчего вы так говорите?
Он вовсе не собирался спрашивать ее об этом. Что-то, очевидно, развязало ему язык.
Клеф улыбнулась еще обаятельнее. Она коснулась губами края чашки и как-то снисходительно произнесла:
— Что вы имеете в виду под вашим «так»?
Он неопределенно махнул рукой и с некоторым удивлением отметил, что у него на руке вроде бы выросли один или два лишних пальца.
— Не знаю. Ну, скажем, слишком точно и тщательно выговариваете слова. Почему, например, вы никогда не скажете «не знаю», а обязательно «я не знаю»?
— У нас в стране всех учат говорить точно, — объяснила Клеф. — Нас приучают двигаться, одеваться и думать с такой же точностью, с детства отучают от любых проявлений несобранности. В вашей стране, разумеется… — Она была вежлива. — У вас это не приобрело характера фетиша. Что касается нас, то у нас есть время для совершенствования. Мы это любим.
Голос ее делался все нежнее и нежнее, и сейчас его почти невозможно было отличить от тонкого букета напитка и нежного запаха цветов, заполонившего разум Оливера.
— Откуда вы приехали? — спросил он, снова поднося чашку ко рту и слегка недоумевая: напитка, казалось, нисколько не убывало.
Теперь-то уж улыбка Клеф была определенно снисходительной. Но это его не задело. Сейчас его не смогло бы задеть ничто на свете. Комната плыла перед ним в восхитительном розовом мареве, душистом, как сами цветы.
— Лучше не будем говорить об этом, мистер Вильсон.
— Но… — Оливер не закончил фразы. В конце концов, это и вправду не его дело. — Вы здесь на отдыхе? — неопределенно спросил он.
— Может быть, это лучше назвать паломничеством.
— Паломничеством?! — Оливер так заинтересовался, что на какую-то минуту его сознание прояснилось. — А… куда?
— Мне не следовало этого говорить, мистер Вильсон. Пожалуйста, забудьте об этом. Вам нравится чай?
— Очень.
— Вы, очевидно, уже догадались, что это не простой чай, а эйфориак?
Оливер не понял.
— Эйфориак?
Клеф рассмеялась и грациозным жестом пояснила ему, о чем идет речь.
— Неужели вы еще не почувствовали его действия? Этого не может быть!
— Я чувствую себя, — ответил Оливер, — как после четырех порций виски.
Клеф подавила дрожь отвращения.
— Мы добиваемся эйфории[32] не таким мучительным способом. И не знаем тех последствий, которые вызывал обычно ваш варварский алкоголь. — Она прикусила губу. — Простите. Я, должно быть, сама злоупотребила напитком, иначе я не позволила бы себе таких высказываний. Пожалуйста, извините меня. Давайте послушаем музыку.
Клеф откинулась в шезлонге и потянулась к стене. Рукав соскользнул с округлой руки, обнажив запястье, и Оливер вздрогнул, увидев еле заметный длинный розоватый шрам.
Его светские манеры окончательно растворились в парах душистого напитка; затаив, дыхание, он подался вперед, чтобы рассмотреть получше.
Быстрым движением Клеф вернула рукав на место. Она покраснела сквозь нежный загар и отвела взгляд, точно ей вдруг стало чего-то стыдно.
Он бестактно спросил:
— Что это? Откуда?
Она все еще прятала глаза. Много позже он узнал, в чем дело, и понял, что у нее были все основания стыдиться. Но сейчас он просто не слушал ее лепета:
— Это так… ничего… прививка. Нам всем… впрочем, это неважно. Послушаем лучше музыку.
На этот раз она потянулась другой рукой, ни к чему не прикоснулась, но, когда рука оказалась в нескольких сантиметрах от стены, в воздухе возник еле слышный звук.
То был шум воды, шорохи волн на бесконечном отлогом пляже.
Клеф устремила взгляд на картину с изображением моря, и Оливер последовал ее примеру.
Картина жила, волны двигались. Больше того, перемещалась сама точка наблюдения. Морской пейзаж медленно изменялся, бег волн стремил зрителя к берегу. Оливер не отрывал глаз от картины, загипнотизированный мерным движением, и все происходящее казалось ему в эту минуту вполне естественным.
Волны росли, разбивались и ажурной пеной с шипением набегали на песок. Затем в звуках моря обозначилось легкое дыхание музыки, и сквозь синеву волн начали проступать очертания мужского лица. Человек улыбался тепло, как добрый знакомый. В руках он держал какой-то удивительный и очень древний музыкальный инструмент в форме лютни, весь в темных и светлых полосах, как арбуз, и с длинным загнутым грифом, лежащим у него на плече. Человек пел, и его песня слегка удивила Оливера. Она была очень знакомой и в то же время ни на что не похожей. С трудом одолев непривычные ритмы, он наконец нащупал мелодию — песенка «Понарошку» из спектакля «Плавучий театр». Но как она отличалась от самой себя — не меньше чем спектакль «Плавучий театр» от какого-нибудь своего тезки, разводящего пары на Миссисипи.[33]
— Что это он с ней вытворяет? — спросил Оливер после нескольких минут напряженного внимания. — В жизни не слышал ничего похожего.
Клеф рассмеялась и снова потянулась к стене.
— Мы называем это горлированием, — загадочно ответила она. — Впрочем, неважно. А как вам понравится вот это?
Певец-комик был в гриме клоуна; его лицо казалось рамкой для чудовищно подведенных глаз. Он стоял на фоне темного занавеса у большой стеклянной колонны и в быстром темпе пел веселую песенку, скороговоркой импровизируя что-то между куплетами. В то же время ногтями левой руки он отбивал какой-то замысловатый ритм на стекле колонны, вокруг которой описывал круги все время, пока пел. Ритм то сливался с музыкой, то убегал куда-то в сторону, сплетая собственный рисунок, но затем вновь настигал музыку и сливался с ней.
Уразуметь, что к чему, было трудно. В самой песне было еще меньше смысла, чем в импровизированном монологе о каком-то пропавшем шлепанце. Монолог пестрел намеками, которые смешили Клеф, но ничего не говорили Оливеру. Стиль исполнения отличался не очень приятной суховатой утонченностью, хотя Клеф, судя по всему, находила в нем свою прелесть. Оливер с интересом отметил, что в манере певца пусть по-другому, но сквозит все та же свойственная Санциско крайняя и безмятежная самоуверенность. Национальная черта, подумал он.
Последовали еще несколько номеров. Некоторые явно представляли собой фрагменты, выдранные из чего-то целого. Один такой отрывок был ему знаком. Он узнал эту неповторимую, волнующую мелодию еще до того, как появилось изображение: люди, марширующие сквозь марево, над ними в клубах дыма вьется огромное знамя, а на первом плане несколько человек скандируют в такт гигантскому шагу: «Вперед, вперед, лилейные знамена!»
Звук дребезжал, изображение плыло, и краски оставляли желать лучшего, но столько жизни было в этой сцене, что она захватила Оливера. Он смотрел во все глаза и вспоминал старый фильм давно прошедших лет. Деннис Кинг и толпа оборванцев, они поют «Песню бродяг» из… как же называлась картина? «Король бродяг»?
— Седая древность, — извинилась Клеф. — Но мне она нравится.
Дымок опьяняющего напитка вился между картиной и Оливером. Музыка ширилась и опадала, она была повсюду — и в комнате, и в душистых парах, и в его собственном возбужденном сознании. Все казалось ему вполне реальным. Он открыл, как нужно пить этот чай. Его действие, как у веселящего газа, не зависело от количества. Человек достигал высшей точки возбуждения, и за нее уже нельзя было перешагнуть. Поэтому лучше всего подождать, пока действие напитка чуть-чуть ослабеет, и только после этого выпить снова.
В остальном по действию чай напоминал алкоголь: через некоторое время предметы расплывались в блаженном тумане, сквозь который все представлялось волшебным сном. Оливер уже ни о чем не спрашивал. После он и сам не мог отличить сна от яви.
Так, например, получилось с живой куклой. Он запомнил ее во всех подробностях: маленькая стройная женщина с длинным носом, темными глазами и острым подбородком едва доходила ему до колена. Она изящно кружилась по белому ковру, ее лицо было таким же подвижным, как и тело; она танцевала легко, и всякий раз, когда ножкой касалась пола, звук отдавался звоном колокольчика. Это был какой-то сложный танец; кукла не дышала, но, танцуя, пела в такт и забавляла зрителей потешными ужимками. Конечно, она была точной копией живого человека и в совершенстве передразнивала его голос и манеру двигаться. После Оливер решил, что она ему привиделась.
Всего остального он уж и не мог припомнить. То есть он знал, что Клеф рассказывала ему что-то очень любопытное и тогда он понимал ее, но о чем шла речь, хоть убей, не помнил. Еще в памяти всплывали блестящие карамельки на прозрачном блюде; некоторые были восхитительны, две или три — такие горькие, что даже на другой день при одном воспоминании о них начинало сводить челюсти. А от одной (Клеф с упоением набросилась на вторую такую же) его чуть не вырвало.
Что касается самой Клеф, то он едва с ума не сошел, пытаясь вспомнить, что, собственно, произошло между ними. Ему казалось, будто он припоминает нежное прикосновение ее рукавов, когда она обнимала его за шею, и ее смех, и душистый аромат чая от ее дыхания на своем лице. Но дальше в памяти был черный провал.