остальным. Там, где рельсы, города как бы не существует. Мертвая зона.
Лена прислушалась к себе, снова вызывая образ города. Действительно, мертвая зона: внутренний голос молчал. Город был рядом, очень рядом, он боролся, старался проникнуть, выталкивая трамваи из себя как чужеродное тело, но он все еще был не здесь. Здесь было иное, не город, не лес, а нечто среднее.
…Лес — он не кончается. Он охватывает всю планеты мягким, удушающим одеялом. Человек убивает его, но лес от этого не перестает быть менее могучим. Его сила — это сила ростков, пробивающих асфальт, сила паутины по углам, сила страха перед молнией и темнотой. Лес живет в человеческих сердцах. Дороги тоже живут в нас, стальными натянутыми струнами, и тоже бесконечны, потому что переходят одна в другую, никогда не обрываясь.
— Как вы любите красивости, — недовольно произнес Матвей Головастов. — Нет бы просто сказать, что колдовать вы можете только здесь.
— А я не люблю слово «колдовство», — очень вежливо возразил Вик. — И слово «магия» тоже не люблю. То, что мы делаем, это совсем из другого разряда.
— Что бы вы не делали, делайте это поскорей, — пожал плечами эмпат.
Вик присел на корточки, стащил перчатку с руки и погладил шпалу. Прикрыл глаза.
Тишина стала еще глубже, если только это было возможно. Пришел откуда-то ветер, взъерошил волосы Вика, приподнял и метнул в сторону хвостик Лены и заставил сигарету Станислава Ольгердтовича вспыхнуть чуть поярче.
И Лена почувствовала, что в дополнение к ощущению неуверенности в душу проникает странный, иррациональный страх. Как будто кто-то ломится в ее голову… Как будто что-то происходит, что-то страшное, и оно вот-вот случится…
— Потерпи немного, Лена, — сказал Вик, не меняя ни позы, ни выражения лица. — Это немного… неприятно… территория-то твоя.
А потом пришел стук, и ожидание разрешилось.
Из-за поворота медленно выплыл трамвай.
— Отлично, — воскликнул довольный Вик, выпрямляясь. — Пятерка мне.
— Что? — не поняла Лена.
— Я отлично справился с заданием. Три остановки, и мы окажемся там, где нужно.
— В мастерской?
— В мастерской.
— А если бы мастерская не была по маршруту трамваев? — скептически поинтересовался Головастов.
— Она могла быть только на маршруте, — ответил за Вика Станислав Ольгердтович. — Рельсы — это проводники. По ним приходит в город все. Абсолютно все. Если Вик был прав и что-то не в порядке с самой мастерской — она могла быть только по маршруту трамвая. А если не прав, то она нам и не нужна.
Когда они вошли в трамвай, никто не сел, все предпочли стоять, хотя в вагоне было совершенно пусто. Молоденькая проводница их не заметила — дремала. Почему-то это породило в Лене смутное беспокойство. Как будто что-то из совсем недавнего прошлого напомнило.
Тишина, которая повисла над рельсами, не схлынула от того, что они вошли внутрь трамвая. Напротив, она еще более обогатилась, приняв в себя грязно-белый цвет железных стен.
«Откуда-то отсюда, — подумала Лена, — в город течет зло… зло пустоты, что распространяется из души в душу. Мы, симарглы, изображаем из себя борцов с пустотой, но наше ли это дело?»
— Матвей, — вдруг спросила она неожиданно для себя, и Головастов, тоже не уловивший предвестника вопроса в ее чувствах, повернул к ней голову, — скажите, почему вы не несетесь в Ирий на всех парусах? Разве такое уж обычное дело — чтобы город из-за халатности одного был предан Тьме?
— О боже мой! — Головастов поморщился. — Опять это слово с большой буквы! Объявите на него табу, ради всего святого. Тьма — это довольно обычное физическое явление, и бояться его не следует. Да и вообще, нельзя навешивать на вещи ярлыки. Слуги проповедуют — так, как они способны что-либо проповедовать, то есть действием, — целую систему ценностей, которую сводить к одному слову совершенно неприемлемо. А даже если бы сводить, я сказал бы, что они как раз за простоту и ясность. Они любят все упрощать до немыслимых пределов.
Все в немом изумлении слушали эту неожиданно задумчивую, грустную тираду.
— И не спрашивайте меня, почему я делаю то или другое. Если бы я мог всегда это объяснить, то превратился бы в одного из этих. Скажем так, я считаю, что если бы всех раз ошибившихся наказывали, на Земле стало бы жить, возможно, и проще… но гораздо короче. И потом, так, может быть, вы сможете справиться и сами.
— Как «так»?
— Вы, Лена, можете многое, — Головастов посмотрел на нее неожиданно внимательно. — Не потому, что вы такая особенная, а потому, что вы — городской маг именно этого города. Я думаю, если вы снимите посвящение, все можно будет поправить. Они проникают в город столь легко только потому, что кто-то, — взгляд на Станислава Ольгердтовича и Вика, — посвятил его им.
— Я уже думал над этим, — сухо сказал Вик, — и мы со Стасом пришли к такому же выводу. Но что конкретно надо для этого сделать, мы не знали. Поэтому мы смирились с тем, что об этом надо сообщить.
— Если сообщите — подведете под монастырь Лену, как сообщницу, — с деланным безразличием пожал плечами Головастов. — Она ведь знала обо всем, так?
Судя по окаменевшим лицам напарников, им такое соображение действительно не приходило в голову.
— Она виновата только в том, что прикрывала вас. Но вы лучше меня знаете, что Софья редко бывает настроена либерально. Так что советую сделать попытку.
Лена сглотнула. Так что, это из-за нее Головастов… с ума сойти! Ей казалось, что с ней он общается холоднее даже, чем со всеми прочими, потому что она новенькая. Ей мало того, что стало неловко, ей стало страшно. Ну вот опять в который раз ей говорят, что что-то зависит только от нее. Но если вспомнить, в какие катастрофы вылились предыдущие ее попытки что-то сделать… М-да, лучше и не начинать.
Она лихорадочно размышляла, стоит ли благодарить Головастова за его молчание, и не могла толком придумать.
— Наша, — сказал Вик.
Он спрыгнул с подножки первым и предложил Лене руку.
После того, как она посмотрела на меня таким взглядом, — когда я понял, что люблю ее, — я не мог заснуть. Я действительно не спал всю ночь, перебирая в памяти те редкие мгновения и тех редких людей, которые заставляли меня чувствовать нужным, счастливым чем-то иным помимо своей исключительности. Их было адски мало. Может быть, только в раннем детстве, лет до шести….
Не знаю. Во всяком случае, никого, подобного этой невзрачной худенькой девушке в моей жизни не было.
В ту же ночь я позвонил в Справочную, и снова попросил проверить Красносвободцеву Елену Владленовну, на сей раз на предмет причастности к нашим. И, как ни странно, они наткнулись на настоящий подарок. Оказывается, она родилась, посвященной «злу» — так иногда бывает, если родители не ведают, что творят. Иными словами, ребенок от рождения оказался наделен именно той комбинацией способностей и талантов, которая считается для нас наиболее приемлемой. Но, когда ей было года четыре, родители сообразили, в чем дело, и сделали единственное, то можно было сделать в такой ситуации — отвели девочку в церковь. Я более чем скептически отношусь к религии вообще и к христианству в частности, но иногда это помогает. Хотелось бы определить четко: помогает тем, кто верит. Нет, вера тут не при чем. Действует что-то другое. Впрочем, меня никогда особо не волновало, что именно.
В общем, посвящение с Лены было снято. Но то, что сняли однажды, можно закрепить снова. Я послал запрос, мне велели ждать благоприятного момента. И еще сказали: если я желаю оставить эту женщину себе, я могу ее взять. Моя Наставница также эту затею одобрила.
«Ты сможешь ее воспитать, — сказала она мне, равнодушно глядя стеклянными глазами. — Как раз то, что надо для полного счастья».
Это было у нее в кабинете. Она занимала какую-то незначительную должность в мэрии по линии образования… должность, которая давала ей право на личное пространство. Там, помню, солнце всегда светило так же ярко, как и в ее кабинете в школе. Она любила, чтобы свет был безжалостен. Точно так же, как любила крепкий черный кофе.
— Меня всегда интересовало, — произнес я с легкой иронией, которая, как чувствовал, была уместной, — почему Орден одобряет или не одобряет нашу личную жизнь? В конце концов, разве он не создан для того, чтобы максимально облегчить жизнь своим членам?
— Вопрос, достойный не мужа, но мальчика, — она сняла очки и положила их на стол перед собой. — И потом, в чем проблема? Мы же одобряем твое увлечение этой девочкой.
— Почему вы вообще считаете нужным что-то одобрять или не одобрять?
— О господи! Зачем существует орден, горе ты мое?
— Затем, чтобы пользуясь другими, добиться силы и власти. Или денег. Или всего, чего душа пожелает.
— Именно. Мы пользуемся друг другом. Ты пожелал свою соседку — прекрасно, мы не возражаем. Это ничем нам не повредить не может. Но вот если бы могло, то ты, как инструмент, выпал бы из цепочки. Это было бы плохо. Очень плохо. Понимаешь?
— Понимаю, — сказал я. — А как бы мое увлечение могло помешать?
Алла Валентиновна вздохнула с показной добротой, что я ненавидел в ней больше всего.
— Ты еще такой мальчик, Сергей. В любви самой по себе нет ничего плохого. Но никогда нельзя забывать, что любовь сама по себе — это еще не все. Есть вещи и поважнее.
Разумеется, я знал это. Я всегда это знал.
Теперь я тоже наблюдал за Леной — не так, как она за мной, конечно. Я смотрел на нее внутренним зрением, тогда, когда ее взгляд был направлен вглубь моей комнаты. Она пыталась раскрыть мою душу, а я изучал ее, как будто передо мной лежала открытая книга. И никак не мог понять…
Каково же было мое удивление, когда однажды, в разговоре с однокурсницей, что плакалась ей на несчастную любовь, Лена, долго терпевшая ее излияния, сказала:
— Ладно! Ну, бросил он тебя! Все равно любовь — это еще не все.
— Не все? — удивленно вскинула лицо подруга. — А что же тогда? — она смотрела на Лену не то с непониманием, не то с осуждением, не то с восхищением, не то с неприязнью.