Что в пять годиков длиной, –
Может дали бы немного,
Да уж очень он блатной.
Ну, а та, из-за которой
Мы рубились сгоряча,
Вышла замуж не за вора.
Говорят – за скрипача.
2004 год
ЛИФТЕРША
Жила в полуподвале
Лифтерша тетя Валя,
А с нею вместе взрослый жил сынок.
Он налегал на кашу
И вымахал с папашу,
И помогал мамаше всем, чем мог.
За то, что папа маму бил вот здесь,
в полуподвале,
Сыночек папу с корешем
живьем четвертовали –
Хороший, в общем, добрый был сынок.
Во время перестроечки
Он спал в тюремной коечке –
Червончик за папашу отбывал.
Но в лифте ездил дядя,
Который мамы ради
Все это дело в урну заховал.
И вот вернулась к Ванечке
проказница-свобода,
А папа был в гробу уже тому
четыре года.
И Ваня снова – шасть! – в полуподвал.
Ах, дело молодецкое,
Ах, выпуклость недетская
Ему явилась в лифте как-то раз.
Прошлась, вихляя бедрами,
И страсть руками бодрыми
Схватила Ваню крепко в тот же час.
И с этой страстью Ванечка
в обнимку ночевали
В холодном, неприветливом
и злом полуподвале,
И понапрасну мучили матрас.
Но жизнь-то – «фифти-фифти»,
И как-то в этом лифте
С ней Ванечка до полночи застрял,
Он делал к ней движенья,
Он делал предложенья,
И этим, безусловно, покорял.
И он признался ей в любви
легко и неформально:
Всего два раза спереди
и один раз нормально –
На чем внимание особо заострял.
И надо здесь сказать бы,
Что дело вышло – к свадьбе,
Пять лет тому, как папа был в гробу.
Ведь мама меж стропила
Тот лифт остановила
И тем решила Ванину судьбу.
И ездит теперь Ванечка
на «Мерсе» да на «Порше» –
Ах, вот что значит вовремя
неспящая лифтерша,
Пусть даже с тремя пядями во лбу.
А папа им завидует в гробу.
2000 год
МНЕ В ДЕТСТВЕ ТАК ХОТЕЛОСЬ ПАПИРОС
Мне в детстве так хотелось папирос,
Но за прилавком злая тетя Зина
Упорно говорила: «Не дорос!» –
И прочь гоняла нас из магазина.
Нам было западло поднять бычок,
А своровать – недоставало духа.
Нас выручал один фронтовичок,
Подслеповатый и тугой на ухо.
Он нам давал, бывало, не одну,
И так волшебно звякали медали,
Что нам хотелось завтра на войну,
Хоть мы в глаза войны-то не видали.
А поиграть в нее, задрав портки,
Не позволяла школьная опека.
И мы клевали у него с руки
За гильзой гильзу горького «Казбека».
Так время шло, сжигая каждый час,
Семнадцать лет настало под гитары.
Он почему-то помнил только нас,
Хоть мы свои носили портсигары.
Он закурить нам больше не давал
И потемну в гитарном горлохвате
Ни поперек, ни в тон не подпевал –
Сидел курил, как будто на подхвате.
Скумекать было нам не по уму,
Спросить бы раз – не надо дважды
в реку –
Чего ж так горько курится ему,
Что поделиться хочется «Казбеком»?
В руках его наколочная синь
Нас ни теперь, ни в детстве не пугала.
Нам ничего не стоило спросить.
Но он молчал. А время убегало.
И как-то раз растяпа почтальон
Случайно синий ящик перепутал,
И все, что должен получить был он,
Попало в руки запросто кому-то.
Потом еще кому-то. И еще.
Казенный бланк и текст без кривотолка,
Что он не враг, что он уже прощен.
К тому печать синее, чем наколка.
Потом попало наконец к нему –
Клочком, как этикетка от товара.
Он кашлял в упоительном дыму,
Скрутив в нее табак из портсигара.
Похрустывали пальцы на руке
Вдали от нашей ветреной ватаги.
Есть прелесть, несомненно, в табаке.
Но больше, видно, все-таки в бумаге.
1997 год
НА ШАРНИРАХ
А на шарнирах я пройду
С папиросочкой во рту,
И пусть узнает меня каждая верста.
Вспомню, как за «будь здоров»
Я за пару фраеров
Отбомбил две пятилетки, как с куста.
А нынче выпал день такой –
Я тюрьме махнул рукой,
А еще куда глаза глядят махнул.
Но глядят они туда,
Где в далекие года
Опекал я синеглазую одну.
И было, и было
Мне сладко с ней одной.
Но смыло, но смыло
Время мутною волной.
А нынче выпал день такой –
Жизнь течет опять рекой, –
Надоело мне сидеть по берегам.
Но синеглазая, как сон,
Уплыла за горизонт,
И пойди найди по водяным кругам.
Но было, но было
Мне сладко с ней одной.
Но смыло, но смыло
Время мутною волной.
Я домой вернусь к утру
И на гитаре подберу,
И под это заунывное старье
Пусть почудится рукам,
И гитаре, и колкам,
Как целую ошалевшую ее.
2004 год
НЕ ПРИЗНАЮСЬ
Не признаюсь я ни маме, ни кентам,
Что я маюсь,
Что тюрьма за мной гуляет по пятам,
Не признаюсь.
Затоскую вдруг, возьму да и напьюсь
До упаду –
Понимаю, одного сейчас боюсь –
Что я сяду.
Но если год и два опять –
Это поправимо.
Если три, четыре, пять –
Жизнь покатит мимо.
Шесть, семь, восемь, девять дать –
Будет трудно справиться.
Ну, а если два по пять –
То прощай, красавица!
Обрывал я на гитаре по струне,
Чтоб не ныла.
И шептал мне будто на ухо во сне
Голос милой:
«Не болтайся ты, как фраер, не крутись
В балагане,
А не то, гляди, покатит твоя жизнь
Кверх ногами».
2004 год
НОЖИК
А как наступит год Свиньи,
Прямо я дрожу –
То посадят, а то ли
Снова выхожу.
А в год Козла и Петуха
Если срок дадут,
Значит, точно, до звонка
Пробавляться тут.
Ах, ты ножик, ты мой ножик
Ты не знаешь одного,
Как наш путь судьба положит –
Не изменишь ничего.
В Обезьяний глупый год,
Прямо смех и грех,
Добавляют от щедрот
Срок мне за побег.
А в год, опутанный Змеей –
Хоть руби башку! –
Знаю, сяду за нее,
За зазнобушку.
Ах, ты ножик, ты мой ножик
Ты не знаешь одного –
Красивее дамских ножек
Не бывает ничего.
А в год Собаки вслед собак
Лает просто тьма.
И в другие годы так –
Что ни год – тюрьма.
Что Дракон мне, а что – Тигр,
Если, бля, не врут,
Завтра, Господи, прости,
Новый срок дадут!
2000 год
О ЖЕНСКОМ АТЛЕТИЗМЕ
Не тронь гантели, Клара,
Тебе еще рожать!
Не надо этим марам
В журналах подражать.
Ты, видимо, забыла,
Что «торс» – не значит – «бюст»,
И что избыток силы
Не есть избыток чувств.
Не надо, Клар, железа
И в три обхвата грудь –
К тебе и так не лезут,
Ты это не забудь,
Что в Древнем Риме бабы,
Хоть с гирей не дружны,
Хоть телом были слабы,
Зато в любви нужны.
А ты забыла это
И превращаешь дом
В отвалы вторчермета,
В сплошной металлолом,
Пуляешь эти ядра,
Метаешь молота –
Ах, Клара, нам не надо
Такая красота.
Соседских-то лелеют
И холят мужики,
И все меня жалеют –
Мне это не с руки.
И сравнивают хмуро,
Чуть только подопьют,
Мою с твоей фигурой –
Того гляди, побьют!
А взять твои подруги –
Таким не крикнешь: «Цыц!»
Надень на них подпруги –
Ну, чисто – жеребцы!
Они-то не за мужем,
Им, по всему видать,
Мужик не больно нужен –
Им с гирей благодать.
Меня же балерины,
Неровен час, прельстят –
Хожу, как на смотрины,
Один в Большой театр.
Там насмотрюсь – убиться!
А как приду домой,
Пощупаю твой бицепс –
И весь как неживой!
Ну, что ты за подруга?
Ну, что за красота?
Тебе быстрей кольчуга
Подходит, чем фата.
Чугунная булава
И прочий инструмент.
Ах, Клара, моя Клава,
Прости за комплимент.
Во сне и то нет сладу,
Кидает в дрожь и пот:
Ко мне, как к спортснаряду,
Любимая идет.
В одиннадцать подходов
Берет меня на грудь…
Не дайте стать уродом,
Спасите, кто-нибудь!
1986 год
ПАРИКМАХЕР
Парикмахер модный очень –
С ним вся звездная Москва.
Клюв у ножниц так заточен –
Чирк! – и спрыгнет голова.
Он закрутит, он забреет,
Он закрасит завитки.
Бабы в кресле розовеют,
Голубеют мужики.
Парикмахер – он полдела,
Вслед за ним идет портной.
Он перед мужского тела
Тонко чувствует спиной.
Он пришьет к штанинам рюшки
Да и вежливо – взашей,
Ведь он – Елдашкин, он –
Вафлюшкин
(не без Зайцевых ушей).
Вслед за этой чудной парой
Выступает режиссер –
Он чувак закалки старой,
Он читал про трех сестер.
И про вешалку в театре,
И про маму-Колыму,
Где «дон Педро» «дона Падре»
Не уступит никому.
А в конце всего такого
Голубой экран ТиВи
Вам покажет голубого
Прямо в розовой крови.
Заикаясь и робея,
Пресса вденет в эполет.
Я один не голубею.
Потому в экране нет.
1995 год
ПЕРСОНА ВНЕ ЗАКОНА Депутатская застольная
Мне десять лет вчера чуть было не впаяли.
Но в этот раз бессилен был закон.
А ну, сисястая, станцуй нам на рояле!