— Я курить хочу, а не орать…
Прокофьев подхватил свой костыль, пошел к выходу, предварительно сняв связку ключей с гвоздя на стене. Гвоздь был вбит в плакат орущего буржуя времен Первой мировой войны, прямо в рот. Когда ключи висели на гвозде, было смешно.
Прокофьев шел медленно, старость брала свое, она забрала у мастера почти все, кроме разума и рук. Этим он и ценился на весь город. Его знали все, кто имел хоть какое-то отношение к работе руками. От бумажных оригами до регулировки кулачков распредвала отечественных автомобильных двигателей.
Среди бетонных стен бункера стояли два кресла от канувшего в Лету спектакля и уличная урна — кто додумался ее сюда притаранить, неизвестно. Силов молча курил, Прокофьев молча стоял. Узловатые пальцы держались на полукруге клюки — руки старчески вибрировали на костыле, все остальное тело застыло в покое. Лицо старика было еще не восковое, а коричневое, изрезанное морщинами без всякого осознанного направления — где только можно было найти место, морщина мгновенно там располагалась, как у себя дома. Странно, очков Прокофьев не носил, и поэтому он иногда напоминал Ивана Грозного со скульптуры Антокольского — усы, правда, были меньше. Но Василенко все-таки сказывалось — Иван Грозный был немножечко запорожский казак.
Виктор решился…
— Прокофьев, — глухое эхо бункера повторило Силова, — слушай, мне пистолет нужен. Реальный… Можешь?
Старик не шелохнулся, как стоял, так и стоял. Даже колебания ручки костыля не увеличились. Постояли минуту, наверное. Силов докурил, бросил в урну окурок, допил чай. Обратно шли еще медленнее, все-таки наверх по ступенькам. Неожиданно Прокофьев остановился и, не оборачиваясь к Силову, буркнул:
— Пистолет не могу. Нету… Гранаты могу. Надо?
Теперь молчал Силов — ответ его обескуражил, но «парень, ты попал» запрыгало в голове Виктора, не замолкая:
— Надо… Две можешь?
— Могу.
— Сколько?
— Нисколько…
«Праворулька» мчалась далеко за городом среди полного отсутствия жизни. Так бывает в России — отъехал от скопления людей, и только степи или леса. Не считая дорог, если они есть. Навигатор работал — осталось всего километров тридцать. Силов в спортивной куртке, откуда только она у него, курил и слушал Доницетти. Конечно, Верди был выше всех для Виктора, выше самого Рахманинова. Но у Доницетти была одна особенность — Тоти даль Монте. Вот кто мог покорить Силова одним тактом, одной нотой! Есть на земле люди, которые уж точно не относятся к человечеству — это неземные существа, которые за какие-то провинности появились среди нас. Провинность провинностью, но неземное в них проявлялось, и люди безоговорочно склоняли головы перед вселенской красотой… Есть, есть такие люди. Может быть, и сейчас есть, где-то далеко, уж точно не в этом городе, а может, и не в России, но где-то же есть. Неужели только были? Одним из таких чудес была Тоти даль Монте. Еще в студенческие годы Силов собрал почти все записи этой певицы и слушал не переставая. А сейчас, когда можно найти все что угодно, у Виктора появилась специальная флешка, на которой было всего две папки — «Трубадур» Верди и папка с голосом Тоти даль Монте. Если чуть-чуть покривить душой, то можно сказать: больше Силов ничего и не слушал. Как дирижер читал партитуры, конечно, но и все. А как человек — никто не помнит, чтобы когда-нибудь заметили его, слушающего что-то, кроме Верди и Доницетти. Народная любовь к шлягерам из ресторана Дома актера не в счет.
«Последний акт «Лючии ди Ламмермур», и я на месте», — размышлял Виктор, поглядывая на навигатор.
Начались какие-то постройки, имевшие определенную ценность лет тридцать назад. Сейчас это разрушенные временем и безразличием стены, а кое-где стены даже с крышей. Когда-то здесь была большая ферма, совхоз кажется, Силов не уточнял… Одно ясно — нога человека сюда не ступала очень давно. Подобные последствия перестройки и нынешнего капитализма в районе города или пригорода давно уже были разрисованы и расписаны художниками, алкашами, подростками и мудаками. Здесь же нетронутым было все — ехать сюда бессмысленно, — в городе полно стен для творчества или укрытия себя от любопытных глаз. Гиблое место, одним словом.
Виктор ехал именно сюда. Свернув с дороги, потрясся по ухабам и выбоинам, оставшимся от последнего приступа разворовывания, завернул за угол стены, чтобы машину не было видно с трассы, остановился. Не выходя из машины, он курил, изредка поглядывая по сторонам и в зеркала — никого… Удовлетворенный такой проверкой, Виктор вышел из машины. На всякий случай свистнул изо всех легких — никого.
Силов бродил возле бывших коровников, заглядывал в проемы окон — ясно, что он что-то искал. Дойдя до крайнего коровника, Виктор вошел в него и огляделся — никакого запаха, все поросло репейником и травой, через амбразуру окна: остатки загона для свиней, — полусгнившие палки, торчащие из земли, были не больше метра — коровы бы перескочили, как думалось Силову. Усевшись под окном, Виктор достал из кармана небольшой сверток. В тряпке лежала граната, обычная граната, которую он видел в военных фильмах, — такой маленький ананас на палочке. Инструкцию он вызубрил досконально: взять гранату в правую руку так, чтобы сам ананас этот был в кулаке, ни в коем случае не держать за торчащий стержень. Указательным и средним пальцами прижать к самой гранате пластину, что выходила из стержня и огибала половину длины этой черной дыньки. Левой рукой отогнуть прутики — Прокофьев их назвал усиками — и за кольцо, к которому они присоединены, выдернуть их совсем. Правую руку не разжимать! На это очень твердо указывал Иван Грозный, то есть сам бутафор Василенко… Все! Дальше нужно бросать в цель, предварительно выбрав укрытие серьезное и за которое можно спрятаться за три секунды.
Что касается укрытия, то оно было очень даже приличное — стена коровника. Силов сходил, посмотрел место, где уже все развалилось, — сантиметров двадцать толщина, не меньше. Да и дыра оконная была широкая — надежная стена, одним словом… Виктор стоял и смотрел на бывший вольер для свиней — лицо его было спокойно, сосредоточенно, взгляд жесткий, хваткий — он смотрел прямо перед собой на какую-то кочку в трех-четырех метрах от стены.
Затем он махнул рукой в сторону окна и громко произнес: «Двадцать один, двадцать два, двадцать три»… На «двадцать два» Силов отскочил от окна и упал на землю — «двадцать три». Он успевал…
Переложив гранату в правую руку, Виктор внимательно осмотрел кулак — пальцы прижимали пластину, кольцо (а по Прокофьеву — чека) было доступно, также доступны и усики…
Силов разогнул их, выдернул кольцо и со всего маху бросил гранату в кочку за окном. Граната еще не долетела, а Виктор прыжком бросился на землю. Пораженная тишина обрушилась на бывшую ферму грохотом взрыва, и тонна скотского говна вместе землей разлетелась во все стороны. Сквозь оконный проем летело месиво этого дерьма и накрывало голову, спину, даже ноги дирижера-испытателя. Секунда — и все стало тихо, как прежде. Силов лежал долго — сразу подняться у него не хватило сил. Когда же сердце вернулось на свое место, Виктор медленно приподнялся и, скорчившись, подошел к окну. Осторожно, на всякий случай, он медленно высунулся в оконную дыру — на месте кочки была яма около метра глубиной. Испытатель выпрямился и устремился к машине. Заглянув за угол, он убедился, что трасса пуста и вообще никого нет рядом. Уже садясь в машину, Виктор заметил на одежде и в волосах остатки говна и глины. Сняв куртку и вывернув ее наизнанку, Силов стирал с волос всю эту мерзость, после чего прошелся и по джинсам. Несколько раз он останавливался и принюхивался — потревоженное дерьмо не потеряло своих первоначальных свойств, несмотря на время. Выбросив куртку, Виктор сел в машину и уехал.
Уже на трассе щелкнул магнитолой: божественная Тоти даль Монте заполнила салон «праворульки» своей Casta Diva — неземной арией из «Нормы» Беллини. Запах дерьма и вселенская музыка окружали Силова в эту минуту.
Глава третья
Лето выдалось ожидаемо жарким. Солнце испепеляюще плавило асфальт, зелень, мозги. Город, кто покредитоспособнее, на июль уезжал подальше — Европа, особенно северная, была переполнена уроженцами среднего юга России. Москвичей, конечно, не переплюнуть — они почти всеми своими миллионами тусовались в прохладных кафешках среди каменных древних стен, которые специально были выстроены триста-пятьсот лет назад для туристов и киношных декораций… Вот там среди массы москвичей и коротали жару состоятельные южане…
Остальная же часть народа пряталась по дачам. В городе оставались только совсем неспособные наскрести сумму для бегства от жары и те, которые плевали на все и работали, работали, работали…
Ну, конечно же, туристы… Неизвестно откуда и по какой причине приезжали сюда соотечественники погреться и каждое лето жаловались друг другу — ну и жара нынче! Мелкий и средний бизнес ловил это дыхание вспотевших путешественников и вовсю торговал — меркантильные предприниматели любили это время, — рынки и лавочки богатели…
Вне рынков жизнь замирала. Даже дома захлопывали все свои окна и вдобавок закрывали стекла серебряной пленкой — воздух в городе кипел. Вдоль зданий на асфальте равномерно расположились темные влажные пятна. Со всех кондиционеров капала, текла водичка — это жилища так себя охлаждали… Приятным можно было назвать только одно — дозволялось ходить почти полуголым, никого это не смущало. Пляжи заполнялись ближе к вечеру — днем же несколько аборигенов глянцевались под иссушающим кости пеклом. Все городские скамейки, как бы зимой их ни укрепляли, были перенесены с тротуаров, аллеек, автобусных остановок под малочисленные деревья, там они быстро заполнялись, и ушлый бизнес на самоходных киосках вовсю торговал водой, соками, мороженым у самого носа изнывающих от жары. Торговали и пивом, не объявляя, конечно, каждому встречному об этом.
Среди тех, кто не выехал из города, был и Силов. Нынче он совсем не замечал зноя — у него был план. Легкая белая майка и синие, тонкой парусины штаны, сандалии, держащиеся на двух тоненьких ремнях, — все, что было на Викторе в этот день. В руках он держал пакет из-под товаров «Дольче и Габбана»…