На плите пузырями выползал кофе из джезвы, мужчин это нисколько не смущало. Игнатьев взял нож и повертел им у лица. Попробовал лезвие, проведя по ногтю. Нож цеплялся — острота лезвия была достаточной.
Виктор стоял у магнитолы, прислонившись ухом к колонке — пятая симфония Малера своим Adagietto парила над мужчинами свободно и легко.
Обратив внимание на вытекший кофе, полковник слил остатки напитка себе в чашку, выключил плиту.
Малер затих, Игнатьев хитро посмотрел на Силова:
— Еще раз можешь?
— Поставить еще раз? Понравилось?
— Еще раз… еще раз повторить все то, что ты сейчас мне наплел… А потом — музыку. — Полковник устало рассматривал чашку, иногда прикасаясь к ней губами. Рядом стояла нераспечатанная бутылка коньяка… Пить его он уже просто не мог.
— Могу…
— Валяй…
— Понимаете, я очень хочу сделать людей счастливыми, а люди этого не понимают по своему невежеству. Они несчастны — я знаю. Я знаю, что такое быть несчастным, я сам прожил так долгое время, пока мне не открылось необходимое знание. Его я хочу отдать людям, понимаете, Игнатьев? А люди живут бессмысленно, бездарно, прячась в своем уюте, и им даже в голову не приходит, что они враги Божии, что они мешают ему, мучают его. Зачем им жить, скажите? Да, это негуманно, но это справедливо. Если человек все время старается жить только для самого себя, он предает вселенную, предает гармонию — ему нельзя жить. Он должен уйти отсюда и потом еще раз родиться заново, чтобы в полной мере ощутить мир без страха перед добром, злом… Он обязан ощутить гармонию — иначе он не человек. Я хочу помочь им в этом. Безо всякой корысти, Игнатьев, а только во имя гармонии, которая страдает от того, что ее делят на свет, на тьму, на ужас, на преступления, обманы, удачи и неудачи… И я буду это делать, даже если вы меня сейчас свяжете или арестуете. Я знаю свою миссию на этой земле. Я хочу добиться единства противоположностей без борьбы! И если я это сделаю, человек станет по-настоящему счастливым. Поэтому я вынужден идти на крайние меры. Все это для их же пользы!
— Поймите, Игнатьев, поймите же наконец, — Силов воодушевился. — Мир не должен страдать от горя. Оно ложное. Мы по безрассудству называем горем то, что на самом деле дает нам испытание и радость в конечном счете. Человек, который не признает горя как радости и благодати, не должен жить. И если никто не хочет трудиться, то я обязан встать на защиту мира и уничтожить все, что противится этому…
Маэстро хотел еще многое сказать, но устал и просто опустился на пол у стены. Молчание опять повисло в кухне. Полковник пытался допить остатки кофе и теперь выцеживал жидкость, спрятанную в гуще. Выжав последнюю каплю, отнес чашку к раковине, вымыл ее и поставил вверх дном на разделочной доске. Сильным и уверенным движением полковник свернул вместе с полиэтиленовой пленкой пробку коньячной бутылки, глотнул во все горло.
— Ну, теперь ставь музыку, — после долгой паузы произнес Игнатьев. Виктор заулыбался и стал перебирать диски. На кухне в специальном ящике их было около тысячи, но Силов по памяти знал, где находится то, что ему нужно. Достав из отдельной коробки, он вставил в проигрыватель позолоченную пластинку — два-три удара смычка, и великая Тоти даль Монте тихо заплакала музыкой Доницетти. Игнатьев поднялся. Упрямо высмотрел что-то на магнитоле, уверенно нажал какую-то клавишу. Стало тихо.
— Мудак ты, маэстро, и не лечишься, — выдавил из себя полковник, упорно глядя в магнитолу. Так он стоял почти минуту, потом пошел к выходу. Задержавшись у входной двери, Игнатьев развернулся и в упор отчеканил:
— И подлец! Если так шутишь!.. Пока! — Сергей Иванович рубанул ладонью воздух и вышел.
Силов выскочил на балкон. Перегнувшись, он смотрел на фонарь у подъезда — там можно было заметить выходящего. Когда Игнатьев хлопнул еще одной дверью, теперь уже последней в этом доме, Виктор закричал:
— Да-да, это я убил! Я убил!
Сергей Иванович не оборачивался, не останавливался, словно вовсе не слышал этого ужасающего признания.
Глава вторая
Игнатьев позвонил Виктору около одиннадцати утра. Поболтали легко, спокойно, совсем не упоминая вчерашнего удручающего разговора. Разве что полковник упомянул о больной голове после коньяка, но и это он сделал весело, между прочим. Договорились встретиться через час у театра — Силову недалеко, а Игнатьеву все равно. Вызовет такси или приедет на служебной машине.
Маэстро валялся в кровати и курил — он уже несколько дней плевал на то, что Лизе нехорошо от табачного дыма. Жена молчала, но открывала настежь балкон и окно в кухне — минут через пятнадцать становилось легче дышать, дверь в кухне прикрывалась, сквозняк исчезал, Лиза засыпала.
Силову импонировало то, что Игнатьев заинтересовался открытиями маэстро. Конечно, он докажет всем, что жизнь должна бурлить и быть счастливой — всем остальным надо признать это или самоустраниться. Естественно, на такое никто не пойдет, но для этого есть он, Силов, который возьмет на себя ответственность за создание гармонии на земле. Если уж не на всей земле, то по крайней мере в родном городе. Мечты крутились в голове, Виктор рисовал будущее без проклятой марксовской борьбы «противоположностей». Теперь эти враждующие стороны жили в Силове мирно: человечество признало необходимость антитезе свету!
«Жизнь не принадлежит больше самому человеку, а только высшим силам, все, кто не признает гармонию зла и добра, перестают существовать. Мир становится счастливым, радость каждому проявлению высшей воли. Нет больше страдания, нет горя, есть счастье, есть гармония, есть победа над идеями Маркса! Человечество обретает новый смысл!» — Сигарета закончилась, Виктор стал собираться на встречу с полковником.
У театра Игнатьев окликнул Силова, не выходя из машины. Просто опустил стекло:
— Маэстро! Милости прошу!
Виктор нырнул в машину, и служебный автомобиль покатился по городу. Приехали быстро, несколько светофоров и краснокирпичное здание управления МВД оказалось прямо у машины. Игнатьев вышел первым, услужливо открыл заднюю дверь, а потом и входную. Виктор улыбался — ему было приятно.
На третьем этаже вдоль длинного коридора по обе стороны было бесчисленное количество углублений, в каждом из которых были такого же цвета, как и стены, двери. Никаких отличительных знаков не было — скорее всего, сотрудники справлялись по памяти. За одной из этих дверей Игнатьева и маэстро встретили несколько человек — в пустой комнате стоял маленький стол, несколько стульев. Ни шкафов, ни горшков на подоконниках не было. Полковник предложил Виктору стул, сели все. Силов смущенно улыбался.
— Хочешь чаю или кофе? — спросил Игнатьев.
— Кофе хочу, только не растворимый.
— Не вопрос, — Сергей Иванович кивнул одному из находящихся в комнате, тот тут же вышел. — Маэстро, извини, что все формально — вопрос сложный. Я хочу, чтобы ты повторил то, что вчера мне сказал про Званцева, про Федькова-пенсионера, про Ковальчука, про ресторан «Чайка», короче говоря, все. Пожалуйста, Виктор Викторович…
Силов продолжал улыбаться. Дверь отворилась, вошел посыльный уже с чашкой кофе, но вместе с ним протиснулся в дверь и его старый знакомый — один из тех двух безликих, что гонялись за Силовым уже долгое время. Лица он никак не мог распознать и узнавал этого мужика только по одежде. Белый пиджак был выпачкан землистого цвета пятнами — словно преследователя таскали по грязи и теперь пиджак не отстирывался. На это Виктор обратил внимание еще тогда, когда он курил с Марксом на его кухне. Улыбка исчезла, страх заменил благодушное настроение. Силов решил действовать — взяв у посыльного чашку с кофе, он быстро выплеснул содержимое прямо в лицо этому паразиту. Тот закрыл руками лицо, тогда как Силов со всего размаху швырнул в него и кружку. Но промазал — с противным лязгом чашка ударилась в стену и разлетелась на мелкие куски.
Первым очнулся посыльный, он был ближе всех. Перехватив руку, он ловко закинул ее за спину маэстро, отчего Виктор согнулся и даже ударился головой о стул. Потасканный пиджак нагло заржал, отчего Силов рванулся и плюнул наглецу в рожу.
— Дрянь, — прохрипел Виктор, ему было больно от скрюченной руки и, пусть легкого, но резкого удара в печень. — Дрянь! Я все равно сделаю мир счастливым, я расправлюсь с вашим Марксом, дрянь!
— Отпусти его, — подал голос Игнатьев. Силов, тяжело дыша, выпрямился, придерживаясь за спинку стула. До этого землистый цвет лица Виктора сменился на ржавый. — Маэстро, ты на кого попер?
Полковник смотрел спокойно и даже дружелюбно. Только в глазах осталась какая-то боль, грусть, тоска…
— Вон на него, — как побитый, но не сломленный школьник, Силов показывал на грязный пиджак. — К вам у меня нет претензий, Сергей Иванович…
В комнате переглянулись.
— Я его сейчас домой отвезу, — Игнатьев слегка встряхнул уставшего Силова, — поехали, Витя, кофе попьем в тишине.
— Товарищ полковник, что это за игрушки? — один из присутствующих в комнате резко остановил начальника управления МВД.
— Так, отставить! Только — не к вам, не к нам, в смысле… Он человек, блядь… — Игнатьев даже не посмотрел на того, кто спросил. Но и так было ясно, что от своего полковник не отступится.
— Под вашу отве…
— Под мою! — Он не дал договорить. Взяв под руки Силова, полковник медленно пошел к двери, подталкивая маэстро.
В машине Силов сидел мрачным и смотрел в окно. Подъехали к дому, тихонько и молча прошли на третий этаж…
— Ключи есть?
Виктор похлопал себя по карманам, никакого звука. Игнатьев позвонил, в квартире молчали. Машинально Силов нажал на ручку, дверь была не заперта — они вошли. Игнатьев смотрел на маэстро и что-то совсем человеческое проскользнуло у него в душе. Он обнял несчастного и прижал к себе.
— Сергей Иванович, спрячьте меня от них, пожалуйста. Прошу вас…
— Конечно, Витя, конечно, — полковник еще сильнее прижал к себе Силова. — У тебя есть бумага, листы, ручка?