— Нет, вы очень даже не больной, вы по-настоящему измотанный. Сделайте, как я прошу, и будет все хорошо.
— Договорились. — Игнатьеву легче не стало, но как-то убедительно получилось у этого доктора.
— Отлично. До завтра, коллега, — Бочаров протянул маленькую, но удивительно твердую ладонь.
Они вышли из кабинета. Бочаров взял со стола папку с тесемками, протянул ее Игнатьеву.
— Вы знаете, я бы тоже не решился давать читать такое постороннему. Счастье, что я не посторонний! До свидания!
Игнатьев психанул — лохом себя почувствовал… Это «до свидания» прозвучало уже в спину полковнику. Видимо, Сергей Иванович забыл попрощаться, поэтому сейчас он только обернулся и кисло улыбнулся.
Домой Игнатьев не поехал. Машина полковника свернула на Третью Садовую. Ключи от квартиры Силова и Лизы остались у Сергея Ивановича. Предварительно позвонив и даже постучав, полковник отпер дверь и вошел в квартиру. Чисто, свежо, аккуратно… Он зашел в комнату и открыл ящик комода — деньги лежали на том же месте, где вчера Игнатьев хотел показать их Лизе. Собрал все купюры из разорванного пакета, да еще пачки неразорванных, положил к себе во внутренний карман. В кухне он нашел вчерашний коньяк, отпил, как советовал доктор, одну-две рюмки, вернул бутылку на место. Для приличия сел у окна и посидел молча некоторое время. Потом хлопнул себя по колену, встал и вышел из квартиры. Только теперь он решил довести рекомендации Бочарова до логического конца — выспаться.
Дома Игнатьев вспомнил, что он сегодня ничего не ел. В холодильнике были несколько банок, яйца, четыре яблока. Уже неделя, как аппарат морозил только эти продукты. Жена уехала на все лето с внуком в деревню родителей мужа дочери, докупать продукты и содержать их свежими некоторое время было попросту некому. Найдя за одной из дверок кухонной мебели бутылку масла, полковник полил сковородку и разбил туда два яйца. Не сразу, но в сковородке зашипело, забулькало, прозрачный белок превращался в застывшую белую массу, желток лопнул и растекся по сковородке, образовывая странную живопись. Еще немного, и все окончательно застыло, и теперь края картины начали менять цвет на коричневый — полковник выключил газ…
День клонился к завершению совершенно спокойно, миллионы лет приучили его — пройдет ночь, он опять вступит в свои права. Съев яичницу прямо со сковородки, Игнатьев залил ее водой и поставил на горячую плиту до утра. Как он говорил, откисать…
Лежа в кровати, Сергей Иванович потянулся к пиджаку, вытащил пузырек и опрокинул его в рот. Пожевал безвкусную жидкость, проглотил и замер. Тепло появилось в кончиках пальцев рук и ног. Даже горячо стало, словно ноги опустили в горячую ванночку. На всякий случай Игнатьев решил пошевелить ими, но не успел. Он провалился в мягкую глубокую пропасть…
Бочаров стоял у входа в клинику — он словно ждал полковника. Машина подъехала, и свежий, спокойный и даже элегантный Игнатьев протянул руку профессору… Доктор же, напротив, выглядел похуже вчерашнего. Он-то как раз и не спал толком, а большей частью провел ночь с больным Силовым. Это заметил Сергей Иванович, но ничего не сказал. Наверное, догадался, что предстоит серьезный разговор. Мужчины прошли по коридору и поднялись в кабинет. Доктор шел быстро, легко раскачиваясь из стороны в сторону, расстегнутый халат развевался, отчего профессор казался даже шире, чем выше.
— Кофе, чай? — спросил Бочаров перед дверью.
— Если надолго, то кофе, пожалуйста.
— Лена, двойную порцию кофе офицеру, будь добра, — и оба скрылись за дверью. Игнатьев сразу расположился в кресле, а доктор — за своим столом. Если бы не предстоящий разговор, то Игнатьев, конечно же, рассмеялся бы — комичность головы профессора Бочарова среди бумаг и письменных принадлежностей веселила.
— Начну конкретно, а закончу осторожно, — объявила свою речь голова. — Товарищ милиционер, Силов — убийца, в этом сомнения больше нет. Мало того, он совершал преступления на почве психоза маниакальных идей — ему казалось, что он — мессия и обязан любым способом совершить те злодеяния, которые он наметил. Силов совершил подрыв ресторана «Чайка» и зарезал двоих людей. Одного из них он не знает совсем и выбрал как жертву случайно, видно, тот несчастный подходил под его идеологию. Тут я могу ошибаться, но суть мысли моей верна. Будете опровергать?
Игнатьев опешил. Он ожидал многое, но никак не такой прямой удар по его убеждениям, надеждам, чувствам…
— Нет, опровергать не буду, но пока не верю в это… — проговорил он и сам еще больше засомневался в твердости своего намерения.
— Пожалуйста, не верить не запрещается. Как я высказался ранее еще в квартире больного, налицо иерусалимский синдром. Так мы называем тех, кто по каким-либо причинам лишается контроля над своим сознанием, иными словами, становится помешанным на идее религиозной, нравственно-социальной, что ли… Это довольно сложный вид восстановления — общество исключительно способствует появлению такого синдрома. Тонкие, психически неуравновешенные особи не выдерживают и сходят с ума. Ну, это вы и без меня знаете — выживают большей частью толстокожие, неумные, не верующие, к ним можно причислить и немалый отряд счастливчиков, которых обратная сторона цивилизации не довела до патологических крайностей. Остальные, с подвижной психикой, либо пьют горькую, либо бунтуют на митингах, кухнях, либо сбегают из страны, где получают такую же порцию стресса, как и в отечестве, но считают ее более сносной. В общем, ничего удивительного тут нет, если говорить о примерах из отечественной или мировой практики. Случай с Силовым несколько иного рода… Вы слушаете?
— Да, конечно, — прошептал пораженный Игнатьев. Что-то смешалось у него в голове, он не понимал, к чему ведет профессор, но как легко и спокойно доктор говорил о самом страшном явлении в жизни — это поражало полковника. «Ничего удивительного тут нет?! Так, кажется, высказался Бочаров о сотнях, тысячах, а может, и миллионах людей, которые способны сворачивать горы, но вместо этого находятся в постоянной депрессии и конфронтации с той цивилизацией, которая существует в стране. Да что там в стране — в мире!» Мысли неслись огромным потоком беспомощного сознания — Игнатьев признавал и в себе подобные рефлексы и, как спокойно произнес профессор, заливал горькой свою подвижную психику.
— Конечно, профессор, я все слышу и слушаю, — еще раз подтвердил Сергей Иванович.
— Теперь о более значимом и, как я предупредил, менее конкретном. Поэтому я буду говорить осторожно — тут ваша консультация просто необходима.
Игнатьев оторвался от удобной спинки кресла и согнулся на краю мягкого кожаного ложа. Секретарь Лена внесла большую кружку с кофе и поставила перед полковником на круглый тонкий столик.
— Больной не только испорчен состоянием нынешнего мироустройства. В его жизни происходили события, которые он сам описывает как собственную подлость. Эту категорию обличения Силов высказывает добровольно самостоятельно — иными словами, он подлец! Я говорю это громко, но опираюсь на самосознание больного. Я провел с ним всю ночь — где-то употребляя гипноз, где-то под влиянием моего опыта в подобных вещах — в его душе, в его памяти не изживаются поступки, которых он стыдится, — и это очень мягко сказано. Здесь у меня существуют банальные вопросы, в частности, традиционные «гений и злодейство», но Силов никак не реализовал себя через признание своего дарования. Не мне судить, есть ли в нем дарование это или его нет вовсе — я могу лишь утверждать, что акцентуированность личности больного возникала на трусливо-эгоистичном фоне его психики. Отсюда и поведение в здоровом прошлом, которое не дает ему покоя…
— Профессор, простите, я перебью, чтобы уточнить.
— Пожалуйста… Не забывайте о кофе…
— Да, спасибо, — сейчас кофе оказался очень кстати. Появилась возможность собраться с мыслями. — Вы говорите, что Виктор нехороший человек?
— Редиска? — Бочаров рассмеялся. — Ну да, редиска… Правда, тут надо быть осторожным в определениях. При всем том больной в свое время располагал очень тонкими свойствами психики, которые, кстати, и могут подтвердить, что дарование в нем присутствовало.
— А что он такого совершал? Такого, что вам признался в собственной подлости!
— Вы знаете, Сергей Иванович, психология — родная сестра, если не старшая, религии. У нас не принято распространяться о тайнах человеческого откровения. Могу просто сказать — воровал, предавал, короче говоря, подличал, — доктор остановился. Игнатьев бледнел.
— Вы не скажете? — тихо повторил полковник.
— Я уже почти все сказал, зачем вам подробности, вы не священник. И мне они не нужны — я стал невольным знатоком. Важно другое, собственно, самое главное. Прошу отнестись к моему вопросу бесконечно ответственно. Пройдет время, и Силов излечится от своего недуга и попадет в тюрьму, надо полагать. Там, в тюрьме, находятся люди с не менее опасной психикой. Люди, для которых, помимо всего прочего, поступки Силова в прошлом знакомы, но, главное, затеряны в памяти окончательно. Они их не мучают. Например, как у нас с вами — не мучают же нас проделки молодости! А если в них вглядеться, то ой как муторно станет на душе. Но мы — мелочь по сравнению с Силовым, надеюсь. Это нас и спасает — в сравнении с ним мы даже чисты, голубчик… Так вот, пройдя лечение, Силов окажется в страшной для себя ситуации — прошлое никуда не денется, а появится еще более жуткое и подлое недавнее настоящее — убийства. Если думать гуманно, то его психика может не выдержать… То есть тут недалеко и до наложения рук. А если размышлять сухо и трезво, то спрошу вас так: а нужно ли вылечивать Силова? Зачем? Чтобы ему язвительно показать, что он подлец и теперь еще убийца? Ну, он и докажет как-нибудь нашу правоту. Мы явим миру отъявленного и окончательно больного негодяя. Не лучше ли оставить его помешанным, они долго не живут, но душа хоть немного да успокоится… Вы понимаете меня? В вашей власти решить этот вопрос, тут я бессилен. Вы заводите дело и по окончании лечения предадите Силова суду. Я не смогу запретить, не в силах, не в компетенции…