Королёв и Макстман с видом врачей стали осматривать патефон, а Егоров кинулся к пластинкам. Очевидно, бывший владелец этого патефона увлекался лёгким жанром, пластинки содержали в себе в основном песенки в исполнении Клавдии Шульженко, Бюль-Бюля, Лещенко, были и совсем старые пластинки с записями Вари Паниной, Вяльцевой, Плевицкой, и вдруг, как это бывает тогда, когда не ждёшь уже ничего интересующего, мелькнуло знакомое слово – «Баядерка». Несколько номеров из этой оперетты в исполнении Ксендзовского в сопровождении оркестра. Это была неожиданная удача! Записать музыку с пластинки – дело несложное, но гарантирующее точность.
Хорошо! Но ведь нет иголок. Но, счастье! В футлярчике, вделанном в ящик патефона, оказалось и несколько десятков иголок, правда, уже покрытых ржавчиной, иступленных.
– Не беда! Я приведу их в должный вид! – заявил Агафонов и, собрав все иголки в руку, удалился.
Греха таить нечего, патефон хрипел, скрипел, и звуки были у него устрашающими, тем не менее в этот вечер музыканты, собравшись вокруг него, с удовольствием прослушали все имеющиеся пластинки. Заведовал патефоном по праву «первооткрывателя», конечно, Иванов. Но, несмотря на хрипы, мелодия и гармония всё же были слышны отчётливо, и патефон этот был очень полезен Егорову в его работе.
Но вот однажды явился Архангельский и заявил, что у него всё готово и музыканты могут взять свои инструменты.
Совершенно понятно, что никто не отложил получения инструментов «на завтра», а с разрешения Егорова все устремились в мастерскую.
А в мастерской их ожидало чудо! А ведь все совершенно точно знали, что чудес на свете не бывает, но не могли найти другого слова, когда увидели и попробовали инструменты.
– Ну, это просто чудо!
Действительно, инструменты сверкали как новые, не было никаких следов от перенесённых ими болезней, а механизмы действовали эластично, без всяких затруднений, бесшумно! Что редко бывает даже и у новых инструментов. Да, это не было халтурой!
Конечно, это не было чудом! Это было только искреннее желание наших мастеров-красноармейцев сделать эту работу хорошо! Может быть, работа над инструментами в какой-то степени отвлекла, дала отдушину мастерам, безусловно, утомившимся от постоянной и напряжённой работы с оружием, может быть, им хотелось, чтобы их оркестр имел по-настоящему хорошие инструменты. Но факт был налицо! Музыканты искренно благодарили мастеров, мастера же с улыбкой поглядывали на своих заказчиков и тихо посмеивались! Архангельский откровенно сиял!
– Видал? Вот такие у нас профессора! Нет, честное слово, каждый из них Левша! Я ручаюсь!
Архангельский в своё время окончил Тульское оружейно-техническое училище и был яростным патриотом Тулы, считая, что всё население этого города – в своём роде Левши и способные на всё умельцы.
Но в этот момент, когда все возбуждённо и радостно говорили, шум голосов внезапно покрыл какой-то яркий, звенящий и ослепительно блестящий звук. Он мощно покрыл голоса и постепенно стал замирать, будто бы таять, где-то в углах мастерской.
– Что такое? – спросил Королёв.
Мастера посмеивались.
И тогда из-за спин мастеров показался тот самый токарь, сержант, который решил сделать для оркестра тарелку по своему собственному рецепту.
В руках он держал пару достаточно больших, сияющих, как солнечные диски, тарелок. Они были уже с кожаными петлями, и их можно было хоть сейчас же вводить в действие.
– Вот! – сказал сержант. – Берите! Я своё обещание сдержал! И вот ваша, разбитая. И её починил. Но это всё равно кастрюля! Железка! Эти же, – он смиренно улыбнулся, – не турецкие, но… всё же звучат! Берите!
Егоров взял тарелки, попробовал их ещё раз. Действительно, звучали эти самодельные тарелки превосходно!
– Ну, товарищи! Даже и не знаю, как вас благодарить! Такую вы нам радость доставили, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Честное слово, как в сказке! Ведь я почти совсем уже духом упал! Оркестр, оркестр, а играть не на чем! Утиль! «Вторцветмет», честное слово. А вы как волшебники! А уж тарелки – это такой подарок, что дороже никогда и не видел! Я командиру дивизии расскажу, может быть, он найдёт возможность сам поблагодарить вас! А я готов стать перед вами на колени! Спасибо!
И музыканты загалдели слова благодарности.
А Архангельский, весь ещё светящийся от удовольствия, отвечал за всех:
– Да хватит уж благодарить. Почему-то всем захотелось сделать хорошо. Вот и сделали! И ещё бы! Люди-то у меня, посмотрите, какие? Зо-ло-то! А ты, Егоров, когда в норму придёшь, приди когда-нибудь к нам с оркестром, поиграй нам! Знаешь, какое удовольствие доставишь народу? Тем более что каждый будет и себя частично участником оркестра считать! Чинили-то ведь они. Придёшь?
– Обязательно придём! И такой вам концерт закатим, что нигде таких и не бывало!
– Ну и хорошо!
Довольные музыканты поспешили на свою «базу», мастера же, пожелав им успехов и удач, включили свои станки и принялись за повседневную работу.
В этот же день Егоров доложил Прохоровичу, что все инструменты в полном порядке и оркестр может начать свои планомерные занятия, а попутно рассказал о великолепной работе мастеров смеляковской оружейной мастерской.
– Значит, хорошо сделали мастера? – переспросил Прохорович. – Ну это ты Смеляка благодари. Он им ежедневно уроки давал по телефону. Самолично интересовался ходом ремонта, прямо и от меня звонил туда. А вообще-то, конечно, наши мастера – золотые руки! И дело это, конечно, не ихнее. А просьбу твою я исполню и благодарность в приказе по дивизии им объявлю! Большего не могу!
Весь вечер у Егорова был посвящён расписанию занятий, и, пользуясь тем, что теперь инструментами снабжены все до единого, он включил в расписание и индивидуальную подготовку на иструментах, и групповые занятия оркестра, и теоретическую подготовку, а подумав некоторое время, выкроил часы и для строевых и огневых занятий. Физкультуру отвёл на время сейчас же после подъёма, а после завтрака – час на политзанятия.
А политзанятия взялся проводить редактор дивизионной газеты Завозов. Уже после посещения редактором блиндажа Смеляка, во время летних боёв, между Егоровым и Завозовым установились тёплые, действительно дружеские отношения. И, встретив Егорова в штабе дивизии, когда Егоров явился туда утверждать своё расписание в политотделе, Завозов поинтересовался, кто же будет вести политзанятия. Узнав, что «вакансия» пока свободна, Завозов сам предложил свои услуги.
– Хотите, я поведу эти занятия? Люблю общаться с людьми. А музыканты ваши – занятный народ, конечно, их нельзя засушивать. Беседы равнодушного человека им будут просто неинтересны!
Начальник политотдела, милейший майор Бобков, был очень доволен, что руководитель политзанятий оказался таким сведущим человеком.
– Пожалуйста! Я очень рад! Но ведь вы же, Александр Иванович, не всегда сможете бывать у них? И даже, пожалуй, больше не сможете, чем сможете?
Завозов улыбнулся.
– А какая беда, если иной раз и не смогу? С большим интересом будут слушать через перерыв. Или обязательно ежедневно и регулярно слушать бубниловку какого-нибудь политслужбиста? Ленин-то говорил, «лучше меньше, да лучше»! Правильно ведь!
– А чем будут заниматься в это время люди?
– О! По-моему, без дела они сидеть не будут. Ни Егоров, ни его музыканты не такие люди!
С этого момента Завозов сделался «нештатным комиссаром» оркестра. Удивительно, как быстро полюбили его люди, как нетерпеливо ждали его появления в оркестре, как почтительно и любовно называли его «наш Александр Иванович»!
Занимались с увлечением! Соскучились по инструментам. Конечно, и это играло свою немаловажную роль, хотели доказать, что они теперь «дивизионные», а не какие-то там полковые музыканты. Всё это имело своё значительное место. Словом, понуканий к занятиям не было и совершенно вышли из употребления такие возгласы старшины, как:
– Кончай перекур! Хватит бездельничать! Садитесь на занятия!
Люди сами брали инструменты и занимались серьёзно, с интересом. Разумеется, и расписание Егоров составлял весьма уплотнённо. Утренние часы отводились физподготовке, политзанятиям, а сразу после завтрака начинались индивидуальные занятия инструментами, причём эти занятия контролировались обязательным прослушиванием, оценка которого заносилась Егоровым в индивидуальный лист. Эти занятия были обязательны для всех, и даже начинающий седеть Агафонов, «трубач от рождения», как он сам о себе говаривал, даже «концертмейстер» Берман, трубач отличный и весьма опытный, Макстман – большую часть своей жизни проигравший в качестве подручного солиста-баритониста в великолепном оркестре НКВД у прекрасного дирижёра Николаевского, даже и они получали индивидуальные задания и выполняли их с честью, а это, несомненно, стимулировало и занятия других, более слабых и менее одарённых музыкантов. А с одиннадцати часов дня начинались уже оркестровые репетиции в составе полного оркестра, а в ходе этих репетиций выявлялись и те группы оркестра, которые нуждались в дополнительных групповых занятиях. Конечно, чаще всех это была группа аккомпанемента. Поэтому послеобеденное время было запланировано для работы с отдельными группами, свободные же от этих занятий музыканты это время посвящали хозяйственным работам. Два раза в неделю проводились занятия по теории музыки, строевая и огневая подготовка вводилась как элемент физподготовки. Время, пожалуй, было чересчур уплотнено и загружено, но никто не протестовал, не «скулил» – по образному выражению Кухарова, и занятия шли, с точки зрения Егорова, отлично.
Прошло совсем не так уж много времени, как резко изменился и внешний вид музыкантов. Старшина Королёв рачительнейшим образом следил за состоянием обмундирования и обуви. Появиться на репетиции без подворотничка или в мятой гимнастёрке означало немедленное получение от старшины наряда вне очереди, и от этого не спасала ни дружба, ни приятельские отношения, и, опять-таки, никто против этого не высказывался даже «в кулуарах»! Посвежели и заметно округлились лица, это уже был результат деятельности Кухарова и Бондаренко. Уже давно люди вошли в норму питания, и по второму котелку уже никто не просил. А тут ещё стали регулярно выдавать водку. Это вначале очень смущало Егорова. Как же, ведь это такой продукт, от которого можно всегда ждать тех или иных неприятностей.