– О штрафниках не было даже упомянуто! Во всяком случае они направлены в один из полков, наших же, туда, где недохватка!
– Недохватка-то всюду пока! Но я хотел бы, чтобы они не выпадали из поля зрения. Как музыканты они были ценны? Интересны?
– Для меня, товарищ майор, каждый ценен! И, поверьте, кому-кому, а мне всё это больнее, чем кому-либо другому. И всё же операцию надо было проделать! Там, пройдёт время, они одумаются, произведут самооценку своих поступков, и можно будет их вернуть.
– Да, конечно, если они будут живы! Ясно, что их примут в полку, в батальоне, в роте всё-таки как проштрафившихся, а поэтому и заданьица им будут давать рискованные. Чтобы «смыть пятно»! Понимаете?
– Понимаю! Но что я могу теперь поделать?
– Да я не виню! В конце концов, это же ваше право! – Он помолчал, а потом как-то задумчиво спросил: – А вы не считаете себя жестоким?
Вот тут уж Егоров был сражён! Нет! Жестоким он себя не считал и всякое проявление жестокости с чьей-то стороны считал явлением отвратительным! И вдруг его считают жестоким!
– Я жестокий? В чём же это проявилось? В том, что я хочу видеть своих людей разумными, работоспособными, не теряющими человеческого облика, не могущими попасть под влияние винных паров?
– Я не называл вас жестоким, я спросил только, не считаете ли вы себя таким?
– Если вы имеете в виду этот случай, то не считаю!
– Я тоже так думаю! Ну ладно! Будем считать, что всё правильно. Только как следует последите за тем, как теперь будут себя держать ваши музыканты… и когда будете им, музыкантам, что-нибудь обещать или предсказывать, то, я прошу, считайте, что это моя личная просьба, предварительно как следует взвесьте могущие быть результаты. Мне кажется, что и в данном случае можно было найти какую-то другую меру, быть может, не такую жестокую, простите, суровую!
Долго Егоров раздумывал над этим разговором. В каком-то новом свете предстал перед ним майор Бобков. Всё-таки чего же он хотел? Ведь со всех сторон Егоров был прав. Обвинить его было совершенно не в чем. Но, несмотря на то, что Бобков соглашался с действиями Егорова, было видно, что всё-таки он недоволен. Почему? Какие другие меры мог найти Егоров? Арест в их условиях – это простая формальность, послать в штрафной батальон? Это уж слишком тяжело, да и вина не такая, чтобы навесить на людей ярлык штрафника! Туда люди по приговору трибуналов идут. Нарядами замучить? Так люди сами, даже и не по графику, с удовольствием делают всё, что нужно! Дежурства – несут отлично! Так чего же хотел Бобков?
И на этот вопрос Егоров получил, абсолютно неожиданно для себя, ответ от Прохоровича.
Комдив шёл стремительно по лабиринтам подземелья авиазавода и едва не налетел на Егорова с размаху. Егоров еле успел отскочить в сторону и приложить руку к фуражке.
– А! Егоров! – приостановился Прохорович. – Ну, как дела у тебя? Жив? Здоров? Как оркестр?
– В порядке, товарищ полковник! – отвечал Егоров.
– А говорят, ты там уже убрал каких-то двоих любителей зелёного змия? Верно?
– Так точно, товарищ полковник! Убрал!
– Ну и правильно сделал! Другим отличная наука, теперь будут знать, как себя держать! А для оркестра это большой ущерб?
– Ущерб, конечно, есть, но не страшный. И я надеюсь, товарищ полковник…
– Надежды, друг, в нашем теперешнем положении вещь опасная! Тут вот ты надеешься, а они-то там вполне легко могут и в госпиталь угодить, и… мало ли что может быть?
– С головами же они, товарищ полковник. Уберегались же мы, тоже ведь бывали в переделках.
– Бывали, бывали! И ещё будем! Но, в общем, когда сочтёшь для себя и для них подходящим, переводи их назад и ищи, ищи музыкантов. Оркестр нужен большой. Сумеем всё устроить!
Но Егоров решил всё-таки изложить точку зрения Бобкова. Не в порядке жалобы, нет! Просто разобраться в деле.
Прохорович внимательно выслушал и ответил сейчас же:
– Что же тут странного? Есть разные люди, одни решают быстро и тут же свои решения реализуют, а другие решают длительно, по возможности коллегиально, обсасывают вопрос со всех сторон и в конце концов выносят решение обтекаемое, осторожное, вроде бы и наказание, а с другой стороны будто бы и ничего, обошлось так. Это, брат, осторожность и ещё раз осторожность. И винить Бобкова тут нельзя! Он политработник всю свою жизнь, и его работа всегда заставляла его находить мудрые повороты и решения. Но ведь он согласился с тобой?
– Так точно, согласился!
– Так чего же? Значит, всё правильно. Только теперь смотри, чтобы не повторилось подобное. Повторится – тогда Бобков будет с тебя снимать стружку. Но я помогу! Выручу! Только делай оркестр.
И оркестр занимался не покладая рук. В пополнении, прибывшем в дивизию, оказалось несколько музыкантов, и они по специальному указанию Прохоровича были зачислены в оркестр.
Был уже полностью отрепетирован и выучен наизусть строевой репертуар, в частности всё, что могло понадобиться для игры на воинских церемониалах, для игры на воздухе. Была подготовлена концертная программа, небольшая, но разнообразная, на «любого слушателя».
Егоров доложил о готовности оркестра майору Бобкову, который отнёсся к этому, счастливым голосом произнесённому, рапорту довольно равнодушно и даже, пожалуй, холодновато!
– Да? Ну и хорошо! Продолжайте работать.
– Но, быть может, вы заехали бы поверить, быть может, где-нибудь уже надо и играть? – неуверенным тоном спросил Егоров.
– Ездить слушать времени нет! А будет игра – пришлём распоряжение! – сухо закончил беседу Бобков.
На обратном пути он зашёл к адъютанту Прохоровича и рассказал ему, что вот, дескать, пришёл доложить своему начальству о готовности оркестра, а его даже и послушать, хотя бы для проверки, не хотят.
– Да ну? Оркестр уже готов играть? – заинтересованно спросил адъютант.
– Играет как надо, а вот хорошо ли? Вот это и надо, это-то и интересно бы было узнать, надо, чтобы послушали его!
– Так ты зайди к комдиву-то, ведь обрадуется наш Прохорович-то. Зайди, зайди!
Егоров вошёл к Прохоровичу и прямо от двери начал свой рапорт.
– Значит, оркестр вошёл в форму? Это ты меня обрадовал! Значит – можно и послушать? Когда? – Он стал что-то, вероятно, подсчитывать. – Так, слушай! Послезавтра придёт пополнение, встречать мы его будем в Новой Усмани. Знаешь это село? Так вот, послезавтра к двум часам дня приходите туда, сыграем им марши для входа на построение, сыграем им на митинге, потом пропустим их торжественным маршем, а потом, под обед, сыграем что-то и для слуха. Идёт?
– Слушаюсь! Всё будет исполнено!
– Только погоди! Зачем вам топать пешком? Это всё-таки не так уж близко! Я пришлю за вами машины. Это будет лучше. И мы все там будем. Так и сделаем. Понял?
– Ясно, товарищ полковник!
– Ну и великолепно! Так смотри не подкачай! А приказание прислать.
– Так я его уже получил от вас, товарищ полковник!
– Ну, это ещё не всё! Надо же тебе и отчётность своих игр заводить. Адъютант!
Официальное приказание было получено, и Егоров стал готовить своих людей к первому «показу».
За исполнение намеченных к игре произведений беспокоиться было нечего, внешний вид был более чем хороший, инструменты сверкали. Волноваться было нечего!
В назначенный день и час прибыли машины, и через несколько времени оркестр был уже в Новой Усмани, отстоящей от передовой километров на двенадцать–пятнадцать. Село это населяли в основном военные, в громадном количестве снующие по всем направлениям, но было видно и то, что далеко не всё гражданское население выехало из села. Встречались, и не в малом количестве, гражданские люди, в большей части – пожилые люди. Машины с музыкантами переехали памятный Егорову мост, где когда-то, теперь это казалось в давно прошедшем времени, он с пополнением для своего полка был вынужден присутствовать на расстреле, проехали ещё по булыжной мостовой и свернули вправо, а затем выехали на порядочную площадь, густо обсаженную старыми клёнами и липами. В глубине площади стояло здание, вероятно, одна из школ этого села. Навстречу машинам подошёл какой-то немолодой уже с усталыми, добрыми глазами командир.
– Оркестр из дивизии? Очень хорошо! Я из штаба армии, вот мои документы. Сопровождаю вам пополнение. Прошу вас разместиться пока здесь. Через полчаса люди начнут прибывать. Прохорович ещё не прибыл?
– С нами его не было, но он будет обязательно!
Егоров устроил своих людей отдохнуть в тени деревьев, сам же разговаривал с армейским командиром. Это был интересный человек. Оказывается, до войны он был театральным художником, волею судеб теперь превратившимся в интенданта второго ранга. Но в самый разгар ставшей интересной и увлекательной беседы подбежал незнакомый старшина и доложил собеседнику Егорова:
– Люди подходят, товарищ майор!
Собеседник Егорова встал и попросил Егорова сыграть для подходящих подразделений марш.
Оркестр мгновенно оказался в строю, и тишину над площадью весело и призывно разом разорвало блестящее, помпезное и торжественное вступление к маршу «Ленинский призыв» Чернецкого.
Компзитор и единственный «музыкальный генерал» Чернецкий был непревзойдённым мастером военной и именно строевой музыки. Он находил именно такие обороты мелодии, такие ритмические рисунки, что даже у усталого, утомлённого длительным маршем солдата сама собой на должную высоту поднималась нога и ставилась на землю с полной силой, сама собой выпрямлялась спина, и голова, до этого устало опущенная и смотрящая в землю, горделиво и молодецки поднималась, и глаза загорались, будто и не было усталости! Великое мастерство и, конечно, недюжинный талант был отпущен старому комбригу Чернецкому, главному инспектору военных оркестров Красной Армии.
Но и оркестровал Чернецкий весьма серьёзно! Без шуток! Он стремился каждую партию, каждый голос в оркестре показать с лучшей стороны, а поэтому писал голоса в полном их диапазоне, что называется, от и до, не стеснялся в употреблении трудных и сложных ритмических рисунков, даже вторые, бейные, басы, инструменты, по своему характеру малоподвижные и громоподобные, и те у него должны были играть, даже и в походных маршах, шестнадцатыми! Это-то и придавало особенно праздничный, блестящий характер его маршам. Греха таить нечего, бывали времена, когда и Егоров вычёркивал эти шестнадцатые, оставляя басам только первую и третью восьмые в такте, что, бесспорно, значительно облегчало исполнение марша, но и обедняло, обесцвечивало его. Но теперь, когда оркестр дивизионный, когда в труднейших сложных условиях фронтовой, «окопной» дивизии оркестру дали всё для того, чтобы он был действительно хорошим, Егоров полагал, что он не имеет никаких прав на скидки и должен, обязан играть всё так, как задумано и намечено автором. Всё было отточено, отчищено, каждая шестнадцатая, тридцать вторая были на своём месте, абсолютно чётко ставились акценты всем оркестром, а Соколов, весельчак и балагур, общий любимец всего оркестра, выдавал такую дробь на малом барабане, что даже и самому Егорову стало весело! Краснеть за оркестр не приходилось. Заулыбался и армейский командир – художник.