– Товарищ старший лейтенант, объясните этим дуракам, что не нарочно же я киксанул, они же мне прохода не дают, заели совсем!
И тут-то музыканты НЕ СОГЛАСИЛИСЬ с Егоровым.
Попросил разрешения сказать слово осанистый, солидный тубист Полежаев.
– Товарищ старший лейтенант! Этот кикс, может быть, и случайный! Бывает и такое! Но нам такие «случаи» выходят позором! Можно обойтись без этих случайностей? Я прямо скажу, можно и должно! Что он, Берман, пожилой человек? Зубы у него вставные? Нет, всё в порядке! Получше, чем у многих. Зазнался, вот что! Занимается мало. На других покрикивает, критикует, а сам и гаммы тянуть не хочет, у меня, дескать, всё в порядке, – вот тебе и порядок! Вот на второй корнет его перевести бы, вот и было бы ему хорошей нашлёпкой! Ведь о чём мы говорим? О том, что если заниматься всем, то, значит, всем и заниматься! А если играли бы перед Ватутиным? Тоже бы киксанул? А если перед ранеными, то можно киксовать? Не-е-ет, брат!
– Ну ладно! Берман всё слышал и сам сделает вывод. Не будет заниматься, значит, путь ему известен, второй корнет, вторая труба, а там и на альт можно попасть!
Но тут вдруг возмутился первый альтист Пугачёв.
– Что же это, товарищ старший лейтенант? Альт-то, значит, и не инструмент? Тоже, небось, роль свою исполняет как надо. И тоже занимается как надо, по-человечески! И тоже без тренировки не очень-то будет хорошо!
– Ну конечно! Правильно, Пугачёв! Я просто не подумал! Конечно, альт это всё в аккомпанементе, в гармонии, а музыка без гармонии – уже не то!
Страсти поуспокоились, но Егорову всё-таки пришлось довольно серьёзно побеседовать с Берманом. Выяснилось, что Берман, действительно, немного «вознёсся». Егоров иногда, когда бывал в штабе занят или уходил целиком в оркестровку, поручал Берману заняться с той или иной группой оркестра, и Берман уже стал считать себя значительно выше всех остальных, чем-то вроде «заместителя дивизионного капельмейстера» и, очевидно, именно из-за этих-то соображений и перестал обращать внимание на свои личные занятия инструментом. Хорошо было то, что Берман сам об этом рассказал и горько сожалел об этом.
И вдруг, уже заканчивая этот довольно неприятный для него разговор с Егоровым, разулыбался и сказал:
– А всё-таки, товарищ старший лейтенант, какие же у нас в оркестре замечательные люди! Как они болеют за оркестр! Ведь никто же их не заставляет, никто над ними с палкой не стоит! Как они меня шлифовали? А? Честное слово, золото!
– Вы правы, Берман! Люди – золотые! И они хотят, чтобы у нас не было ни сучка, ни задоринки!
Положение было восстановлено, и Берман возвратился к своей всегдашней деятельности, и слава великолепного трубача шла о нём по всем полкам и батальонам.
Шла осень. Уже надо было топить печи. Кухаров, помимо своих поварских обязанностей, по вечерам организовывал сапожную и портняжную мастерские. Он решил всему оркестру перетянуть «на фасонную колодку» сапоги и подогнать шинели по фигурам. Он был главным конструктором, главным инженером и главным художником-модельером этого предприятия.
Помогали ему все, беспрекословно выполняя все его требования. Помощниками его были все, начиная со старшины Королёва, влюблённо на него посматривавшего. Одновременно со своей работой Кухаров краем глаза следил и за Сашей Бондаренко, занятым кухонными делами. Работа кипела. Всё это сопровождалось весёлыми разговорами, а иногда кто-нибудь, чаще всех Агафонов, читали что-нибудь вслух. Кстати, и книги доставлял тот же Кухаров. Иной раз он, рискуя головой, забирался в такие разбитые дома, что становилось страшно, но в грудах брошенного мусора находил зачастую и нужные вещи, в том числе и хорошие книги. Немудрено: в домах авиазавода жили инженеры, техники, рабочие этого завода были культурными специалистами, ясно, что и книг было у них немало.
Однажды ночью в окно избы, где жил Егоров, постучали. Оказалось, это был посыльный из штаба дивизии.
– Товарищ старший лейтенант, вас немедленно вызывает командир дивизии.
Егоров моментально оделся и бегом, в сопровождении тяжело отдувающегося посыльного, направился к Прохоровичу.
В кабинете Прохоровича, кроме него самого, находились комиссар Гаврюшин, начальник штаба дивизии, майор Бобков и какой-то незнакомый Егорову полковник.
Поздоровались. Прохорович предложил Егорову сесть.
– Так вот, товарищ Егоров! Надо выполнить оркестром одно очень важное и трудное задание. Не скрываю, трудное и по-настоящему опасное для жизни. Я знаю, тебя не запугаешь, уже пуганый! – он улыбнулся. – Да и все люди-то твои тоже ничего, побывали под огоньком. Но тут дело будет похуже! Огонёк-то будет прямо на вас, на оркестр!
Егоров ещё не понимал сути дела.
– Так, слушай внимательно! Завтра должна прийти к нам сюда одна очень большая часть. Ну очень солидная, серьёзная часть. По плану Верховного. И самое плохое то, что немцы уже знают про то, что она должна прийти, и именно завтра. Это очень плохо. Надо сделать так, чтобы они не потеряли ни одного человека, ни одного орудия, то есть не понесли бы никакого ущерба. Понимаешь? Немцы уверены, что часть эта пойдёт вот таким маршрутом, а мы пустим её другим, а на маршруте, предполагаемом немцами, устроим демонстрацию. Понял?
– Начинаю понимать, товарищ полковник!
– Так мы решили, и генерал Ватутин одобрил наше решение, провести эту демонстрацию силами оркестра, благо он большой, звучит сильно, громко. Но играть надо с головой. Будто бы приближается часть, потом удаляется, потом опять выходит другой уже полк! И так – несколько раз. Часа три-четыре надо посидеть, поиграть. Это опасно! Но примем все меры, чтобы укрыть, но так, чтобы звуки шли в сторону немцев. А метрах в ста – ста пятидесяти на шестах надо будет надеть какие-нибудь блестящие инструменты, из плохих, конечно, какие не жаль. Это как приманка! Есть уверенность, что немцы откроют огонь по звукам, по блеску труб. А за это время часть-то пройдёт вот где, – полковник провёл по карте линию. – Понял? Это очень серьёзно и опасно, но ведь наша участь такая, легко на фронте не бывает! Так как ты?
– Мы готовы, товарищ полковник, к любому заданию.
– Так! – полковник помрачнел, насупился. – Хоть письма бы домой заранее написали, дескать, идём в серьёзное дело, может, потом из госпиталей писать придётся, дело-то прямо нешуточное!
– Письма напишем, – отвечал Егоров. – Когда прикажете выходить и куда? Будет ли проводник?
– Сейчас туда сапёры пойдут с дивинженером, укрытие сделают, а к вечеру, часам к семи, придёт за вами человек, принесёт точный приказ, во сколько часов начинать игру, когда сильнее, когда тише, когда прекратить, когда возобновлять, и часы с ним проверите. Ясно? Людей подготовь! Сам расскажи, объясни. Ну ладно! Давай на всякий случай попрощаемся!
И только после этих слов и нежности отеческого поцелуя Прохоровича Егоров понял, что, действительно, дело-то опасное, если комдив даже обнял крепко и поцеловал его, уходящего на эту операцию.
«Будто на смерть иду!» – подумалось ему. Но страха почему-то не было.
Попрощались и все. Тепло, по-дружески.
Музыканты приняли сообщение в общем-то спокойно. Макстман-то, пожалуй, немного поворчал. Дескать, мало ли у него людей в резерве, нельзя так рисковать спаянным, сколоченным коллективом! Всегда, мол, так на искусство смотрят! Но поддержки не получил!
А старшина Королёв решил организовать немедленное купание всех и перемену белья, мотивируя это очень просто и предельно категорично:
– Русские солдаты в бой обязательно чистое бельё надевали: мало ли что! Ранят! Может быть? Запросто! В грязном белье даже заражение крови можно заработать, а в чистом – безопаснее на семьдесят процентов. Да и вообще! Так что разрешите, товарищ старший лейтенант, сегодня занятия отменить! Зато пойдём чистыми, выкупанными. Честное слово, легче будет. А уж марши-то там – сыграем! Там даже и с киксами можно! Им всё равно мелкой техники не услыхать!
Ссылка на русских солдат вполне убедила Егорова, и, сказав музыкантам о том, что неплохо бы теперь и письма написать домой, разрешил купанье, перемену белья и сам отправился в свой «кабинет» писать письма.
Прибежал и Кухаров. Надо было устроить купанье и Егорову.
Словом, к обеду все были выкупаны, переодеты и, собственно говоря, уже готовы к выходу. На всякий случай подготовили и своё оружие, перезарядили диски к автоматам, почистили сами и автоматы, подготовили кое-какие медные инструменты для «демонстрации», причём в их число попал и ветеран военно-оркестровой службы, кавалерийский геликон, который больше всего подходил для своей роли, ибо его раструб был резко поднят вверх. Подготовили и шесты для того, чтобы на них навесить инструменты. Проверили наличие и правильность записей в памятных «медальонах-амулетах», аккуратно заложили их в карманы гимнастёрок. Словом – всё было готово. Нот с собой не брали, а марши решили играть старинные, известные немцам, «Прощание славянки», «Огонь», «Морской король», «Дни нашей жизни», то есть именно те старые марши, которые немцы считали наиболее распространёнными в Красной Армии. Немцы и здесь ошибались.
Сидели все вместе, в репетиционной избе. Тихо разговаривали. О предстоящем задании не говорили, всё было ясно и понятно. Вспоминали довоенное время, вспоминали своих семейных. Курили, хотя в репетиционной курить, как правило, не разрешалось. Но случай был исключительный!
Внезапный стук в окно прозвучал как гром. Егоров подошёл к окну, посмотрел. Рядом с патрульным Пановым стоял кто-то в плащ-палатке, в каске и нетерпеливо помахивал рукой. Егоров вышел.
– Здравствуй, друг! – сказал пришедший. – Не узнал сразу? Готовы вы? Так идёмте!
Проводником оказался не кто иной, как Володя Потыкайло.
– Я попросился в эту операцию! Всё-таки и вам будет легче, когда кто-то свой будет рядом. Не возражаешь?
– Что ты, Володя! Очень рад! А мы уже давно готовы. Можем двигаться.
– Пакет со мной! Потом прочтёшь. Вот интересно, как они устроили укрытие. Ну, двинемся, что ждать-то?