аз и завтрак, и обед были соединены, и поэтому меню было разнообразным и, как всегда, между прочим, очень вкусным. Затем Кухаров явился к Егорову. Он принёс ему обед, быстро сервировал стол, ведь у него, в его закромах, были теперь и ножи, и вилки, и даже чайные ложки, мельхиоровые, конечно. Всё это было найдено, тщательно промыто, прокипячено, отчищено и продезинфицировано. И только тогда, когда Егоров принялся за еду, Кухаров начал рассказывать ему о том, что здесь происходило во время их отсутствия.
– Ну, мы здесь поволновались! Ушли вы, а через полчаса мимо нас и эта новая часть пошла! Ну, я вам скажу, это сила! Техники у них – не сосчитать. Народ всё здоровый, молодой. И много! Так если по моему счёту, то, конечно, бригада! Не меньше! А от Никольского взяли левее. Где там у них переправа будет, не знаю! Ну ушли. Тишина. Я думаю, ну всё. Значит, спокойно всё будет. А Бондаренко захрапел уже, скотина! Только-только картошку почистил, слышу – началось! И всё справа, прямо по штабу дивизии лупят! Бузовали, бузовали, перестали, а минут через десять такую пальбу подняли, хоть святых выноси вон! И широко захватили. Да чего? В наш огород попадали! Такие рвались чушки! Ну, мы с Бондаренко на всякий случай в погреб засели и старуху туда же посадили. Ух и крыли же! А смех берёт! Бьют-то сюда, а войска-то пошли не тут! Да! А если бы попасть под эту их пальбу, то дорога прямая, прямо в небеса!
– Да что ты? Значит, били по этой дороге и по штабу?
– А как же? Всю связь нарушили! Целый день связисты потом елозили. Восстанавливали линии. А сколько стен-то на авиазаводе покрушили. Это, конечно, прямо счастье, что штаб-то в подземельях. А то бы не быть и штабу! Да, так связисты говорили, вышел Прохорович из подвалов, кое-как через битый кирпич перелез, грязный весь, а смеётся, радостный, говорит, ну и дали мы им, чертям, прикурить, теперь считай, что все немцы в В** наши пленные. Ему говорят, как же так, товарищ полковник, ведь это они нам давали прикурить-то, вон ведь как лупили на нас, а он отвечает, лупили, говорит, да не там, где надо, сколько, говорит, средств ухлопали на белый свет, без толку, им теперь два месяца надо, чтобы столько снарядов приготовить, а мы их тем временем так припёрли в В**, что им теперь оттуда ни входа, ни выхода! Правда это, товарищ старший лейтенант? – И тут Кухаров заговорил особенно торжественно и строго: – Говорит, что тут уже нам музыканты помогли. Не будь музыкантов, не получилось бы у нас такого успеха! Честно говорю, связист говорил, что сам слышал, да и что ему врать-то? Смысла-то нет!
– Это верно, Кухаров! Врать прямо-таки ни к чему!
– Ну а вас нет и нет! Тут Михаил Николаевич пришёл (так уважительно называли музыканты Колманова, к которому прониклись особым уважением, узнав о том, что он кандидат наук и доцент ветеринарного института). Я ему говорю, что-то, говорю, боюсь за наших, давно уже тихо, а их нет и нет! Ну, он успокоил. Как же, говорит, они сейчас, среди белого дня, пойдут через пойму да через переправу? Уж кому-кому, а тебе известно, что днём там идти – значит верную сметь искать! Ну а потом пошли из штаба дивизии, один за другим! Все поздравляли. А вас нет и нет! Ну, наконец вздохнули, глядь – идёте! Ну а страшно было?
– По правде говоря, Дмитрий Александрович, страшно! А если кто скажет – нет, не верь! Врут! Конечно, страшно, когда кругом смерть летает! Но молодцы наши музыканты! Дело своё сделали. Прямо герои!
– А видели, Королёв принёс инструменты, какие подвешены были как приманка-то? В решето расстреляны! Как сито! А бас-то кавалерийский цел! Потеха-то! Ему, знать, время не пришло. Целёхонек! Наверное, его надо после войны в музей отдавать! А что же? Исторический. Из-под расстрела!
– И сдадим, если сохраним! Мало ли что будет ещё впереди!
Только на другой день, когда Егоров пошёл в штаб дивизии, он собственными глазами убедился в том, что наделала его операция. Корпуса и дома авиазавода, правда, были уже основательно разбиты, но всё-таки стояли стены, коробки корпусов, теперь на их месте стояли руины да горы щебня! Резко изменился рельеф бывшего громадного завода.
Встретили Егорова более чем радостно, и снова начались поздравления и пожелания всяческих успехов.
У Прохоровича Егоров доложил:
– К новым заданиям оркестр готов в любую минуту.
А Прохорович ответил:
– Ну, подожди теперь! Такие вещи не каждый день делаются. В общем-то у тебя другие задачи, вот ты их теперь и решай. Занимайся спокойно работой своей прямой, а когда будет нужно, тогда уж не взыщи!
Помолчав немного, вдруг встал, подошёл близко к Егорову, взял его рукой за пояс:
– Так на рояле-то играешь? Отвык, небось! А я люблю рояль! Вот тут мне обещали привезти рояль из соцгородка. Командующий артиллерией нашёл. Говорит, стоит там, где его каждую минуту разбить могут. Обещал привезти. Не всё ли ему равно, где стоять теперь? А тут всё-таки целее будет. Поиграешь тогда?
– Конечно, товарищ полковник! С удовольствием!
– Ну, ну! А я к тебе в оркестр приеду на днях! «Жрицу огня» обещал!
И работа оркестра вошла опять в своё русло. И никаких жалоб на нарушение графика занятий ни от кого не поступало. И Берман усиленно занимался и уже не покрикивал, а заботливо помогал тем, у кого что-то не получалось. Было много выездов и выходов на игры, но все эти игры носили в основном чисто строевой характер.
В один из дней, когда оркестр в полном составе, за исключением, как это и полагается, наряда и кухни, работал над вальсом из «Спящей красавицы» Чайковского и атмосфера в репетиционном помещении была, что называется, самой творческой, быстро распахнулась дверь и в помещение вскочил патрульный Сименцов. Он, зная, что во время репетиций нельзя не только разговаривать с кем-то, но даже и входить в помещение, быстро подошёл к Егорову и доложил:
– Товарищ старший лейтенант, идут комиссар дивизии и майор Бобков!
Егоров остановил оркестр.
– Идут сюда, к нам?
– Так точно! Спросили, в каком вы доме, и повернули сюда…
– Хорошо! Спасибо. Несите свою службу.
Егоров предупредил музыкантов, чтобы они быстро привели себя в порядок, ибо он разрешал во время репетиций расстёгивать воротники, многие разлохматились, и им надо было причесаться.
И через несколько минут в помещение вошли полковой комиссар Гаврюшин и майор Бобков.
Встретил их Егоров, соблюдая все уставные требования, что, как видно, понравилось Гаврюшину. Гаврюшин приветливо поздоровался со всеми, мощный, слаженный ответ музыкантов произвёл на него впечатление. Гости уселись на предложенные им табуретки и повели разговор.
– Как работается? – спросил Гаврюшин, обращаясь к музыкантам.
– Хорошо, товарищ комиссар!
– Как живётся?
– Тоже хорошо, товарищ комиссар!
– Это хорошо. Но есть ли в вас какие-нибудь претензии, жалобы, недовольство?
– У меня лично, товарищ комиссар, нет, не знаю, как у музыкантов!
– Ну, вот я у них и спрошу. Как, товарищи, есть ли у вас какие-нибудь жалобы, неприятности?
Встал Полежаев.
– Разрешите, товарищ полковой комиссар?
– Да, да! Фамилия-то ваша как?
– Рядовой Полежаев! Разрешите ответить на ваш вопрос! Какие же у нас могут быть жалобы? Или недовольство? Живём друг около друга, из одного котла со своим начальником питаемся, всё друг о друге знаем! Что нам приходится переносить, то и начальник наш переносит. Было плохо с питанием, так теперь уже давно дело исправлено и так питаться, как мы питаемся, хотел бы я, чтобы все питались! Ни в чём не обижены, ни в чём не обделены. А если так, то, значит, и требовать с нас надо полностью. И это есть! Так откуда же жалобы?
– Правильно, товарищ Полежаев! Но это ваше мнение. Быть может, ещё кто-нибудь имеет желание сказать?
Встал Рощин.
– Рядовой Рощин! Разрешите добавить. Вот всё, что сказал Полежаев, это всё истина. И любой из нас об этом скажет – только так. Хотим, чтобы ещё лучше играли. Этого от нас и требуют!
– Ну и отлично! И вы не думайте, что я этот вопрос по каким-то причинам поднял. Я и так знал, что вы живёте дружно, что все вы друг о друге заботитесь. Все мы знаем. Но уж такая моя должность. Если комиссар, то обязательно надо о жалобах спросить. Очень рад, что у вас всё так хорошо. И играете вы хорошо, все говорят, что лучше вашего оркестра нет, и везде, где бы только вы ни играли, вас благодарят. Разве это плохо?
И майор Бобков вставил:
– Да! Краснеть за вас не приходилось, ни за игру, ни за бой!
И, собственно говоря, разговор на этом и закончился. Но Гаврюшин продолжал сидеть, и было видно, что он думает о чём-то и никак не может вынести эти свои думы наружу.
Егоров наклонился к нему.
– Товарищ комиссар, может быть, вы хотели что-нибудь послушать?
– Нет, нет! Пусть отдыхают товарищи! Пусть отдохнут. А вот где ваша канцелярия, или комната, что ли?
– Рядом с этим домом. Если хотите, пойдёмте, товарищ комиссар.
В комнате Егорова Гаврюшин закурил и долго молча разглядывал табачные кольца, которые он весьма искусно выпускал. Помалкивал и Бобков. Естественно, что Егоров не пытался развлечь их разговором.
Но наконец Гаврюшин нарушил молчание.
– Так вот, Егоров, есть у меня к вам одно серьёзное дело!
– Я вас слушаю, товарищ комиссар!
– Учтите, что всё то, о чём я буду говорить, я согласовал с Прохоровичем и в данном вопросе мы с ним, как и всегда, между прочим, представляем одно целое.
– Тем интереснее, товарищ комиссар.
– Вот уже не знаю! Будет ли это вам интересно? Но дело вот в чём. Вот мы сейчас имеем свой оркестр. Прямо вам говорю, хороший оркестр. И имеем от него уже совершенно явную, реально ощутимую пользу и, так сказать, художественную, и боевую! Вы не скромничайте, ведь всё это именно так. Мы видим и прекрасно понимаем, с каким удовольствием слушают музыку наши бойцы, какое у них создаётся праздничное настроение, и, заметьте, не только праздничное, но и боевое! Это колоссально важный фактор. И мы должны этот фактор использовать со всей силой. И уверены, что эффект это даст замечательный! Вы согласны?