Результаты прослушивания он записывал в особую тетрадь для доклада Гаврюшину, подтверждая эти результаты примерами художественного, как предполагалось, пения или чтения.
Вот некоторые записи.
А) Пивоваров.
№-й полк.
Худ. чтение. Читает «Во весь голос» Маяковского. Читает бессмысленно. Эффект рассчитан на крик. Фразирует: «Певец кипячёной Воды, а не сырой» Такого не нужно.
Б) Сергеев
№-й полк.
Юмор. Исполнил свои куплеты. Обнаружил полное отсутствие слуха. Куплеты же – набор слов, даже сюжета не видно! И тема – времён тридцатых годов.
В) Попова
МСБ
Народные песни. Пела «На закате ходит парень». Голос отсутствует. Плохая дикция. Неинтересно.
Г) Данцов
№-й полк.
Пение. Пел «Три танкиста». Не поёт, а мяукает. Где-то кого-то слышал и плохо подражает.
Д) Парамонова
ОБС
Чтение. Читает «Кинодраму». Можно было бы использовать, но мешает вологодский говорочек.
Е) Каланадзе
№-й полк.
Пение и чтение. Пел «Сулико» – великолепно, но поёт только на грузинском языке. Читал «Песню о Родине» – тоже на грузинском. Слушатели же в основном – русские.
Ж) Усанов
№-й полк.
Пение. Пел «Партизанскую». Поёт чудесно, удивительно тёплый голос, но поёт только на узбекском языке. Русский язык знает плохо и петь по-русски не может.
И, к сожалению, весь список был заполнен такими же печальными результатами.
Но однажды явилась ещё совсем молоденькая, очень миловидной наружности медицинская сестра. Она была щеголевато одета в новую, великолепно пригнанную шинель, пилотка сидела на голове залихватски лихо, выражение лица было весёлое и приветливое.
Она подошла к Егорову, доложила:
– Медсестра Патрикеева явилась для беседы с вами, по распоряжению полкового комиссара Гаврюшина.
– Очень рад! Вы явились лечить или…
– Именно «или». Мне, имейте в виду, это «или» совсем не нужно! И я отказывалась идти. Но когда полковой комиссар сказал, что это очень нужно, я согласилась и пришла, как видите…
– Хорошо! Так полковой комиссар вас уже слушал?
– Он? Меня? Где? Нет, меня слушали раненые и наш персонал.
– Опять хорошо! Вы что же? Поёте, читаете, танцуете?
– Читаю! И могу танцевать. Петь не могу, голос противный, о чём сама прекрасно знаю. Но люблю попеть, для себя!
– Это очень ценно. Так что же вы читаете?
– Читаю я много! В основном – стихи. Но эти стихи, конечно, не для окопов. Хотя не знаю! Но у меня очень хорошая память и я могу учить стихи моментально!
– Откуда же полковой комиссар узнал о ваших способностях?
– Откуда? В медсанбате просто так, для своих девчонок читала, а у них языки знаете какие длинные? Вот и наболтали. Простите!
– Ну, так интересно послушать! Прочитайте, пожалуйста, всё, что вам самой хочется. Никаких претензий не будет, могу уверить в этом. И, пожалуйста, – совершенно свободно, без всяких стеснений.
Это было просто настоящим отдыхом после нудной и серой бубниловки, прослушанной Егоровым до этого часа. Читала Патрикеева профессионально. Голос звучал полно, сочно, ярко очерчивалось содержание стихотворения, не было никаких ляпсусов, дикция была чудесной.
– Ну, пожалуйста, ещё что-нибудь! Что хотите сами!
На голос Патрикеевой за дверью собрались и Королёв, и Ростовский, и Кухаров, и ещё несколько музыкантов, даже Полежаев явился!
Действительно, Патрикеева читала с блеском. В приоткрывшуюся дверь тихонько вошли слушавшие и застыли у двери. Патрикеева закончила и стояла улыбаясь!
Егоров встал, подошёл к ней и пожал руку.
– Спасибо вам! Дали отдохнуть! Большое спасибо. Говорю вам прямо в лицо. Вы – то, что нам надо! Если бы ещё увидеть, как вы учите на память.
– Пожалуйста! Если небольшое стихотворение, то мне надо не больше десяти минут. Ну, если большое, то час. Ведь это немного? Правда?
У Егорова было много газет со стихами, которыми его снабжал, и очень активно, Завозов. Одно из таких стихотворений он и подал Патрикеевой.
Она взяла газету, отошла в сторону, прочитала внимательно текст несколько раз, потом проверила себя на память и подошла к Егорову.
– Я готова, проверяйте!
Егоров положил перед собой текст. Патрикеева начала читать.
Стихотворение заиграло другими, более живыми и яркими красками. Оно, что называется, ожило! Это было похоже на маленькое чудо!
– Всё! Великолепно! Так что же? Разрешите писать полковому комиссару о вашем переводе? С удовольствием буду писать. Но хочу предупредить! Лёгкой жизни концертной группе никто не обещает! В основном – жизнь на передовых. И, конечно, опасности. Вас это не страшит?
– Я люблю читать. Люблю выступать. И ещё… люблю возиться с ранеными! Больными! А поэтому у меня будет просьба! Чтобы это потом не вызвало осложнений.
– Слушаю вашу просьбу.
– Когда у меня будет свободное время, чтобы мне разрешалось ходить в медсанбат и работать там. Ведь там всё-таки очень нужны умелые руки.
– О! Пожалуйста! Кто может возразить против этого? Только… будет ли свободное время?
– И ещё. Где я буду жить? Ведь у вас пока ещё только мужчины? Не могу же я всё время быть в их окружении!
Егоров посмотрел на Королёва.
Королёв почему-то встал в положение «смирно».
– Есть для вас помещение. Отдельное. И старушка там, поможет, что нужно, постирать или… вообще! – он замялся и страшно сконфузился. – Мало ли что понадобится! А столовая наша, собственная, получше вашей будет. Всё в лучшем виде!
– Ну, вот видите? – обратился Егоров к Патрикеевой. – Всё устраивается как нельзя лучше. Давайте оформляться. Вот письмо полковому комиссару Гаврюшину. Я прошу вас сегодня же направить к нам. Будем работать!
– А может быть, я лучше явлюсь завтра? Просто боюсь, что сегодня не успеть. Аттестаты надо оформить, да мало ли хлопот?
– Кстати, аттестаты-то лучше бы сегодня нам получить, чтобы завтра вы уже у нас питались бы, уже чувствовали себя как дома. Старшина Королёв! Надо кого-нибудь послать с товарищем Патрикеевой, чтобы принёс её аттестаты и, быть может, помочь, в чём там понадобится!
– Нет, что вы? Помогать не в чем, а вот аттестаты – это другое дело! Ну, так спасибо вам! Значит, завтра я явлюсь.
Патрикеева и сопровождающий её Котиков ушли.
– Ну как, товарищи? – спросил Егоров у оставшихся. – Находка? Это, я вам скажу, нам повезло! Читает с блеском!
– Да! Это не чета тем любителям. Хорошо!
– Но теперь, товарищи, о другом. Значит, с завтрашнего дня у нас будет женщина. Кухаров! Питание ей надо носить в помещение, пусть ест одна. И тарелочки ей давай. Не в котелке же ей возиться! Культурно надо! Понял меня? Вот! И дальше: предупредите всех товарищей, чтобы с русским языком обходились повежливее, без применения излюбленных вами древнегреческих выражений, от которых даже сапоги краснеют! Сколько уже раз говорил по этому вопросу! Ясно вам? И, по совести вам говорю, вполне можно обходиться без этих сильных выражений. И поменьше упоминать про мать.
– Да у нас и не упоминают… – начал было Королёв.
– Ладно, ладно, дорогой мой. Не слышал бы – не говорил. Подходишь к репетиционной, так впору уши затыкать. Вот так. А краснеть нам незачем. Пойдут разговоры, вот, мол, культурные люди, музыканты, а говорят так, что уши вянут. Предупредите сами. И насчёт кавалерства тоже! Без этого. Пожалуйста. И у вас жёны и невесты есть, да у неё, наверное, кто-то да имеется. Нечего нам романы разводить. Так что предупредите, и строго. А уж я об этом и говорить не буду, пусть это всё от вас самих исходит. Ясно?
– Куда уж яснее!
В письме полковому комиссару Егоров просил и о том, чтобы включить в приказ об откомандировании в его распоряжение и Бояринова, и лейтенанта Попова. Баяниста. Поэтому он не был удивлён, когда, уже поздно вечером, эти двое участников новой концертной группы предстали перед ним. Они доложили о прибытии и сложили свое немудрёное имущество, в том числе и солидный футляр с баяном.
Егоров поздравил их с прибытием, определил им их места, и все разошлись по своим местам.
Примерно через час Егоров, обходивший Никольское, нештатным комендантом которого он считался, в доме, где размещалась оркестровая кухня, увидел свет. Тонкая щёлочка в ставне пропускала еле заметную стрелочку света. Егоров подошёл ближе и заглянул в щёлку. Новоявленный «хореограф» Бояринов сидел на полу по-турецки, рядом с Кухаровым, сидевшим на скамейке, и с упоением чистил картофель, так и выскакивавший у него из рук. В это же время Бояринов что-то рассказывал Кухарову, с интересом его слушавшему. Егоров вошёл в дом. Оба встали.
– Кухаров! Во-первых, у тебя из окошка виден свет. Правда, мало, но всё-таки. Что же ты, не мог проверить ставни, что ли? Во-вторых, почему ты Бояринова за картошку усадил? Ему отдыхать надо. Успеете и завтра поболтать.
– Да я его и не сажал за картошку. Сам напросился!
– Я сам, товарищ старший лейтенант! – вступил Бояринов. – Давно уже не работал для дома.
– Да? Ну ладно. Только долго не засиживайтесь. Время-то уже позднее.
А войдя в своё помещение, Егоров увидел Колманова, сидящего за столом, на котором лежала бумага, возбуждённо теребящего свои волосы.
– Что такое, Колманов? Что с вами?
– Да вот! Никак не получается! Бьюсь, бьюсь, а толку никакого. Но добьюсь. Будет толк.
– Да что вы делаете-то? Может быть, я смогу помочь?
– А вы писали когда-нибудь стихи?
– Я? Стихи? По совести говоря, когда-то, в дни отчаянной молодости, писал, но больше такие… не совсем приличные.
– Уверен в этом! Ага! Значит, писали. Вот и я пишу, только приличные.
– Не сомневаюсь. Доцент неприличных стихов писать не может. Он выше этого. А на какую же тему, интересно?
– Тема у меня одна! – Колманов помрачнел. – Не могу забыть Солдатенкова! Всё время он у меня перед глазами!
– Великолепная тема. Героическая! И как вы хотите написать?
– Знаете? Я хочу написать песню. Чтобы её пели!