ы передохнуть.
Въехали в какое-то крупное село, стоящее по бокам шоссе.
«Приваловка» – прочитал Егоров на столбе у въезда в село.
– Так что же? Само название говорит о привале! Давай, Саша, здесь и отдохнём. Съезжай-ка с дороги, может быть, кто-нибудь и в избу пустит? Давай пробовать!
Первая же попытка увенчалась успехом. Вышла старенькая бабуся, разохалась, распричиталась и гостеприимно распахнула двери своей хатёнки.
– Заходите, дорогие! Сейчас я вам молочка дам. Да постелю кое-чего. Поспите, желанные!
Рано утром, ещё солнце не вставало, старушка поднялась, сварила картошки, поставила самовар, разбудила крепко спавших Егорова и Бондаренко, дала им умыться, и они с удовольствием позавтракали, угостив старушку и из своих запасов.
Тронулись дальше и ехали уже без остановки. Вот сверкнула серебряной гладью лента небольшой речки, и городок, стоявший на другом берегу этой речки, предстал пред ними во всей своей красоте. Издали он был красив, этот русский городок, носивший явно татарское наименование. Белоснежные, устремлённые ввысь колокольни древних и прекрасных в своём каменном воплощении церквей стояли в окружении домов и домиков с разноцветными крышами. Действительно, городок этот казался издали как будто бы живым воплощением старинной сказки. Увы, это было только издали. По мере приближения к городу краски стали тускнеть, а по мере углубления в самый город он уже представился в совсем другом виде. Серебряная лента реки оказалась замелевшей и затянутой тиной речонкой, в которой, казалось, цыплёнку будет по колено. Улицы были мощёными, но, очевидно, время разрушило покрытия дорог, и камни на мостовых лежали вывернутыми, и просто разрушенными были эти самые мостовые. Дороги были донельзя грязными и роль свою выполняли с большой натяжкой. Дома и домики были какими-то облупленными, казались заброшенными и неуютными. Люди ходили какие-то сонные, замкнутые. Дым от труб – табачных, вернее, махорочных фабрик, кое-где тявкали собаки. И военных почти не было видно. И, с трудом двигаясь по вязкой, осенней грязи, кое-как добрались они до того дома, где у своей мамы жила Макся с дочкой.
Мама ахнула, когда в вошедшем военном узнала Егорова. Естественно, что полились слёзы, в которых было всё: и радость по случаю встречи, и горе за ту лихую годину, выпавшую на их долю, и счастье увидеть своего зятя живым и невредимым.
– Ох, Господи! – спохватилась мама. – А Макси-то нет! Уехала ведь!
– Как уехала? Куда уехала? – встрепенулся Егоров.
– Да не так уехала. Поехала за овощами. Ведь она в военкомате работает, так им дали овощи в одном совхозе, и они, несколько человек, поехали нагрузить и вывезти. Приедет к вечеру.
– А дочка-то где?
– В школе же! Придёт через часик.
А Бондаренко тем временем распряг Сонечку, задал ей корм, перенёс всё имущество с повозки в дом и уже пристраивался где-нибудь «отдохнуть», но мама не дала ему этой возможности, ибо сейчас же поставила греть воду и затеяла срочное купанье и стирку.
– До прихода дочки и искупаетесь как раз! А бельё я Серёжино дам, а ваше будет сохнуть. Всё успеем сделать.
Этому распоряжению пришлось, безусловно, подчиниться безоговорочно.
Едва успел Егоров искупаться, как пришла дочка. Она стала заметно выше ростом, но такая тоненькая, такая бледненькая и трогательная в своём смиренном подчинении тяготам войны. Была ли она сытой? Вряд ли! Состояние желания чего-то поесть, конечно, не оставляло её ни на минуту, но ведь она же была школьницей, большой, она понимала, что ни мама, ни бака (так сокращённо она называла свою бабушку) ничего не могут ей дать кроме тех жалких «порций», какие были в распоряжении семьи! Комок горечи встал в горле Егорова и не проходил всё время! Он бросился к своей дочке, схватил её на руки, а она своими худенькими, нежными ручками обняла его за шею и зашептала ему на ухо:
– Ну почему ты так долго не приезжал? Я для тебя учусь хорошо, у меня только пятёрки, а без тебя так ску-у-чно, гру-у-устно! Ты больше не уедешь?
Как мог ей что-нибудь обещать Егоров? Так они и сидели, прижавшись друг к другу, а бака, входившая в комнату, то и дело вытирала слёзы на своих старых глазах.
Только к вечеру во двор въехала телега с овощами, а рядом с телегой шла Макся. Конечно, она ничего не знала о приезде своего Егорушки и даже не обратила внимания на Сашу Бондаренко, стоявшего около входной двери.
И только когда мешки с картошкой были разгружены, вошла возбуждённая в комнаты и только тут увидела Егорова. А потом они сидели втроём, крепко обнявшись, и… молчали. И даже Саша Бондаренко, неоднократно заглядывавший в комнату, только крякал смущённо и доброжелательно.
Потом были вынуты и представлены все те «гостинцы», которые привезли Егоров с Сашей. Конечно, это были вещи, ставшие редкостью и «деликатесами» по тем временам. Всё это было строжайшим образом «распределено» с учётом львиной доли дочке и её маленькому двоюродному братику, жившему с ними же.
Было очень радостно сидеть со своими родными за столом, и было до боли тяжело смотреть на эту жалкую, на грани трагедии стоящую попытку создать хотя бы видимость гостеприимно-хлебосольного приёма, чем всегда отличалось это семейство. Тонюсенькие ломтики хлеба, по ложечкам отмеряемые порции супа, причём основным элементом этого супа была крапива, собранная ещё в тёплые дни. Впрок собирали! Хлеб, привезённый Егоровым и Бондаренко, со слезами благодарности был принят и назначен на сушку сухарей.
Бондаренко только крякал и сопел, а под конец сумрачно сказал:
– Знал бы я такое, сколько бы мог сухарей насушить да привезти! Сколько у нас хлеба остаётся?
Макся, неожиданно для себя, обхватила Сашу Бондаренко за шею и поцеловала его порывисто.
Бондаренко сконфузился и покраснел.
– Спасибо вам, Саша, за доброту! За сочувствие! Вы, оказывается, всё воспринимаете! Только, Саша, мы ведь хорошо живём! Мы обедаем и ужинаем каждый день, а другие и этого не имеют!
Но тут дочка внесла ещё одну маленькую иллюстрацию к «быту»:
– А мои именины были, и, папочка, знаешь, мне мама подарила целый стакан семечек! Вот хорошо-то было!
Тут Саша не выдержал и, как-то странно передёрнув плечами, издал какой-то неожиданный звук, будто бы захлебнулся чем-то.
Макся и бака подскочили к нему.
– Что с вами, Саша? Что, дорогой?
Саша поднял, не стесняясь, своё заплаканное лицо, всё в слезах (платка-то носового у него не бывало), и сказал:
– Ребятишки-то при чём тут? Им-то за что страдания такие? Семечек… стакан… как праздник вспоминает!
Широко раскрыв глаза, дочка смотрела на Сашу. Ей это было совсем ещё непонятно! Такой большой дядя, да ещё военный, а плачет как маленький.
А ночью был налёт немецкой авиации на железнодорожную станцию этого городка. Дочка была перепугана, отчаянно она рвалась спрятаться под столом, но Егоров крепко прижимал её к груди и успокаивал всячески, говорил, что это далеко, что на них бомбы не упадут, что она с ним, своим папой, и бояться ей нечего. С трудом уложили её в кроватку.
Утром Егоров пошёл по своим делам, Бондаренко тоже попросил разрешения «побродить по городу». Словом – разошлись все. Похождения Егорова были не совсем удачны. Действительно, кое-кто из подходящих ему деятелей искусства был в городе, но при одном упоминании о том, что надо ехать на фронт, в действующие войска, и работать именно там, все они приходили в ужас, смятение и отбрыкивались и руками и ногами. Один из этих деятелей, молодой, но уже начавший лысеть, балетмейстер, могущий быть очень полезным Егорову, не возражал против поездки и работы в дивизии, но решил сразу же поставить несколько «конкретных условий», а именно: зарплата в размере не ниже полковника, такого же качества обмундирование и, основа основ, – «неограниченный паёк»! Егоров ответил ему, что ни одного из этих условий он обеспечить не может и даже ни командир, ни комиссар дивизии в этом ему не помогут. Сказал совершенно точно, что он может получить за свою работу, и намекнул на то, что во всех отношениях это лучше, чем то мизерное обеспечение, которое он имеет сейчас здесь. Но зато потом, когда жизнь войдёт в мирное русло, несомненно, будет учтён его вклад в фронтовую жизнь и это будет непременно компенсировано не только материально, но и морально. На балетмейстера это не подействовало. И он только глубокомысленно изрёк:
– Это, знаете ли, журавль в небе! Когда это ещё будет! Но я подумаю. Подумаю!
По рекомендации райвоенкома на дом к Егорову явилась певица, она же танцовщица, по виду явно цыганского происхождения. Она отрекомендовалась:
– Жанровая артистка. Пою старинные цыганские романсы, песни русские. Танцую. Могу играть в скетчах. Словом, для вас я находка! – Артистка эта беспрерывно курила махорку, а на папиросы, предложенные Егоровым, посмотрела презрительно: – «Трава»!
– Очень приятно! – отвечал Егоров. – Может быть, вы что-нибудь покажете? Споёте что-нибудь?
– С удовольствием. Только надо гитару!
– Гитаристов у нас в дивизии нет. Есть великолепный баянист. А пока я поддержу вас на рояле.
– На рояле? Это, конечно, не то! Но пожалуйста!
Она пожелала спеть «Чёрные очи да белая грудь». Голос у неё был низкий, манера петь, действительно, цыганская. Чувствовалось определённое мастерство. Сама же она осталась неудовлетворённой своим пением.
– С гитарой – другое дело. Рояль – это не характерно.
Ехать на фронт она не боялась. Условия её устраивали. В общем, всё было хорошо. Она обещала на другой день принести своё заявление и документы для оформления в военкомате. С тем и расстались. Это было хорошо.
Но не было ещё Саши. Как ушёл с утра, так и не являлся. Егоров начал беспокоиться. Ничего особенного, конечно, быть не могло. Но ведь отвечает-то за Сашу он. И только подумал он о том, что стоит пойти на поиски, как постучали в дверь.
Вошёл какой-то красноармеец. Увидев Егорова с тремя кубиками в петлицах, он подтянулся и доложил: