– Товарищ старший лейтенант. Ваш ординарец, красноармеец Бондаренко, находится на гауптвахте и просил меня зайти к вам по пути и доложить вам.
– Бондаренко на гауптвахте? Когда попал и за что?
– Привели его часа в два дня. За что – не знаю. Парень хороший. А то я бы не пошёл! А его уважить надо!
– А вы что, оттуда?
– Я освободился с гауптвахты. Теперь иду в госпиталь. Санитар я. Маленько повздорил, значит…
– Ну спасибо! Сейчас пойду выручать. Он не пьяный был?
– Никак нет. Только был очень сердитый. Всех тыловыми, извиняюсь, нехорошее слово говорил, называл!
– Ясно! Сам-то герой!
– Вот-вот!
– Спасибо вам! Пойду выручу.
Егоров надел шинель, подпоясался поясом с пистолетом и побрёл по грязи и лужам искать гауптвахту, а таковая находилась во дворе комендатуры, куда надо было идти через утопавшую в жесточайшей грязи соборную площадь.
У дежурного по комендатуре Егоров узнал, что Бондаренко действительно задержан, на базаре, за нарушение формы одежды. Был в шинели без пояса. И, вообще, играл в карты на базаре. Задержал его дежурный по «гарнизону», зав. делопроизводством госпиталя, техник-интендант.
– Он меньше десяти суток не даёт, – отвечал дежурный.
– Да! Это серьёзный человек. Но дело в том, что Бондаренко мой ординарец, причём фронтовик самый настоящий, окопничек. Мне он нужен. Вот мои документы, а вот и его фамилия вписана ко мне. И отсюда мы поедем опять прямо в окопы. И я вас прошу его выпустить. Уж за то, что он был в шинели без пояса, я сумею его так прижучить, что больше он этого не повторит.
– Ах, вот что! То-то он и орал, что все здесь тыловые… Дальше говорить не буду! Нецензурно!
– Нецензурностей повторять не надо! И за это я его проучу! А освободить прошу.
– Ну пожалуйста. Не такая уж вина-то!
Через пять минут перед Егоровым предстал Саша Бондаренко, со сконфуженной улыбкой на лице и в шинели, надетой «под ремень», но с подозрительно оттопыренными карманами.
– Ну что, фронтовик? Нашебаршил? Только мне и радости, что по гауптвахтам ходить? – сказал Егоров.
– Виноват, товарищ старший лейтенант! – с готовностью отчеканил Бондаренко.
– Распишитесь, пожалуйста, в приёме арестованного! – попросил дежурный.
Шли, тяжело выдёргивая ноги из грязи. Бондаренко молчал. Егоров же тихо, но довольно язвительно упрекал его в разнузданности и нигилизме. И совершенно неожиданно Бондаренко спросил:
– А дочка ваша спит уже небось?
Егоров не ожидал такого вопроса, такой внезапной модуляции.
– Не спит ещё. Тебя ждёт. Интересно, какой такой бродяга явится!
– Вот это хорошо! Вот это умница какая! Прямо… золото! – к совершенному изумлению Егорова проговорил Бондаренко, вообще не любивший много говорить.
Наконец они пришли. Действительно, дочка ждала своего папу и сидела спокойно за столом, рядом с мамой, смотрела, как мама мастерила какую-то куклу из разного тряпья.
Разделись, но Бондаренко что-то возился со своей шинелью и вдруг попросил у баки какую-нибудь газету, или блюдо, что ли.
Через минуту Бондаренко вошёл в комнату, где все сидели и разговаривали при свете керосиновой лампы, торжественно неся в вытянутых руках блюдо, наполненное крупными жареными подсолнечными и тыквенными семечками, поверх которых лежали два больших пирожка с начинкой из творога и несколько паточных леденцов.
Бондаренко подошёл прямо к дочке и поставил блюдо перед ней.
– Тебе! Пожалуйста! Повеселись немножко! Пока так, а будет и получше. Доживём!
Все изумлённо смотрели на Бондаренко. Дочка широко раскрыла глазки на него.
– Мне?! Дядя Саша!
Бондаренко счастливо улыбался! «Дядя Саша»! Ведь его никто никогда так не называл!
– Тебе! Кушай на здоровье!
Дочка бросилась ему на шею.
– Как много семечек! Тут, наверное, сто стаканов!
Саша млел от удовольствия. Все смеялись. А Егоров недоумевал. Откуда это у Саши? Денег у Саши не было, то есть были, но не в такой большой сумме. Их хватило бы ну от силы на два стакана семечек. А это? И неприятные мысли начали копошиться в голове у Егорова. Уж не украл ли Бондаренко эти лакомства? Ведь он когда-то был профессионалом именно по этой части.
И Егоров не выдержал.
– Бондаренко! Откуда это?
– А купил на базаре!
– Купил… на что? Денег-то у тебя не очень густо…
– А я же в карты играл там, со специалистами.
– Как в карты? Ты же мог проиграть!
– Я? Если проиграть, то я бы не садился играть в карты. Я проигрывать не обучен.
– Подожди! Значит, жульничаешь?
– Никак нет. Всё запоминаю, ну… и умею, конечно, играть… А как же иначе!
– Значит, ты за этим и на базар пошёл?
– А зачем же ещё?
– Тут-то тебя и забрали?
– Тут и забрали.
– А пояс где был?
– Пояс заложил в банк. Сначала денег-то не было.
– А потом как же?
– Уже был в выигрыше, когда подошёл этот стрючок-тыловичок!
– Ну и потом?
– Я спорить не стал. Только взял пояс, попросил купить, что мне надо, тут же и купили. Ну и пошёл с ними.
– И ругался по дороге?
– Нет, ругался-то я больше потом, уже на губе. Зло взяло!
– Ну знаешь, дружище! Больше так не делай! Это хорошо, что здесь так просто в комендатуре подошли. Другие могут не так решать дела. А то влипнем мы с тобой оба! Потом концов не найдёшь!
– А со мной и похлеще дела бывали, ничего, не пропадал! – утешил Бондаренко.
– Очень тебе верю, но прошу больше так не делать. Спокойнее и тебе, и всем нам.
А дочка с упоением занималась семечками, и Бондаренко любовно поглядывал на неё.
В этот же вечер Егоров рассказал своим семейным всё о Кухарове и Бондаренко, и, конечно, Бондаренко вырос ещё больше в глазах семьи, а с Кухаровым все выразили желание познакомиться.
– Мы же должны быть ему благодарны, да ещё как! Он же выхватил тебя из смерти! – со слезами говорила Макся.
А на другое утро подморозило, и Саша Бондаренко, ранним утром вычистивший Сонечку и повозку, настоящую, военную, фронтовую повозку, повёз дочку в школу на радость и восхищение всех её одноклассников.
А потом он катал дочку и её подруг по городу. Восхищениям не было конца, кажется, с обеих сторон.
А певица-то, цыганка, не пришла. Так и не явилась. И делать Егорову было нечего. Пошёл было к райвоенкому, так он сказал:
– Ничего не могу сделать. Насильно-то мы её на фронт не пошлём. По желанию – другое дело. А тут – значит, не хочет. И в совесть её мы не вхожи. Ну как я ей скажу, езжайте сейчас же? Не имею права! Да, она всё-таки не военнообязанная. Ничего, голубчик, не могу!
Конечно, военком был прав. Но и Егоров хотел всё же из первоисточника узнать окончательное решение и причину внезапного нежелания ехать.
Пришлось узнавать место пребывания цыганки и идти к ней.
Оказалось, что причина заключалась в балетмейстере. Он, узнав о том, что жанровая певица решила ехать на фронт, явился к ней и привёл доводы того, что ехать на фронт «не рентабельно», обеспечение недостаточное, что ему предлагали «больше», но он всё равно отказался. А когда цыганка услышала слова «больше давали», то вскипели её подспудные цыганские страсти и, мгновенно распалившись, она приняла решение не ехать и потому не пошла к Егорову. Всё это она и выложила Егорову. И когда она вела этот неинтересный разговор, то предстала перед Егоровым в таком виде, что Егоров внутренне даже обрадовался, что она не поедет. Чего-чего, а склоки непременно появились бы в оркестре. Этого ему не было нужно.
– Ну что же! Ваше дело! Если вы уже сейчас думаете, что кто-то вас хочет обдурить, ущемить, принизить, то действительно страшно, если вы там на кого-нибудь обидитесь за что-то. Уверяю вас, что на эту тему у нас и разговоров-то не было с этим вашим знакомым танцором, но настаивать на вашей поездке я не буду. Простите! Всего хорошего.
Он вышел. А через две-три минуты, когда он отошёл уже на порядочное расстояние от дома, где она жила, он услышал её крик:
– Вернитесь! Я ещё хочу с вами подумать! Кажется, я решила всё-таки ехать с вами!
Но Егоров, хотя и слышал всё, что она выкрикивала, сделал вид, что не слышит, и ускорил шаги.
Но надо было всё же кого-то найти. Быть может, стоило поехать и в другой город, но было так жаль, так грустно уезжать от своих. Да и Бондаренко так разнежничался, что день проходил за днём, а «пополнения» у Егорова всё ещё не было. И вот завтра кончается срок командировки и, главное, шифра, служащего пропуском на фронте. Надо уезжать, а ничего не сделано. А скоро уже октябрьские торжества и ансамбль дивизии обязательно должен показать свою работу.
И вдруг, неожиданная в своей простоте, идея пронизала Егорова.
– Макся! Ты же певица! Какие концерты ты пела! Какой был у тебя успех! Поедем со мной? Подготовим с тобой небольшую программу с оркестром, с баяном, споёшь, как раз на праздниках, несколько концертов, и мы тебя отвезём домой! Скажу, что на короткое время достал, а потом будем искать кого-нибудь ещё! Поедем?
Макся была ошарашена. А дочка весело засмеялась:
– Мама на фронте! Ну папа – это ещё куда ни шло, у всех почти папы на фронте, а вот мамы?..
Бака тоже была больше чем удивлена. Как это вдруг Макся поедет на фронт. Да мало ли что?
Но Егоров настаивал на своём. Он убеждён, что никакой опасности на фронте не будет. Что он защитит в случае чего Максю своим собственным телом. Вступился и Бондаренко:
– Да я же её без себя и не отпущу никуда. На себе буду таскать! Ветерок не подует!
И Макся решилась! Дочка оставалась под надёжной охраной и великолепным руководством таких любящих людей, как бака и тёти, родные сёстры Макси, души не чающие в дочке, а больше Максю ничто не связывало, работала она в военкомате как общественница, поэтому её ничто не могло задержать, поездка же обещала быть короткой, в конце концов, можно было побыть даже месяц, всё равно возвращение было обеспечено. Словом – решение ехать было принято.