– А знаете, что он сказал? Конечно, говорит, есть кое-какие корявости, но уберёшь их – и получится, что песню сочинил не боец, пехотинец, а во всяком случае не чуждый рифмы журналист! Правильно сказал!
Макся тоже внимательно прочитала стихотворение и одобрила. Отметила искренность и душевную теплоту.
Колманов же продолжал:
– Теперь дело за вами. Уже за обоими. И скорей бы! Скорее!
– А что за нами? – поинтересовался Егоров. – Да ещё за обоими? Да ещё скорее? Пока что-то не всё понимаю!
– Как же? Теперь надо её спеть! Значит, вы должны написать запев, припев-то уже есть! А ваша супруга, она же ведь солистка, должна её спеть перед всеми частями, а в ротах её должны выучить и петь как свою, дивизионную песню. Об этом мы с Завозовым уже говорили. Так что вам и карты в руки. Только поскорее!
– Ах, вот что! Ну что же? Будем делать! Да подождите-ка! Ведь у меня где-то тут, в нотных запасах, есть уже один, «ночной» вариант запева. Жаль только, что нет рояля поблизости, можно было бы попробовать!
– Как нет рояля? А наша профессорша? Будет только рада, если мы придём!
Но Егоров категорически отклонил это предложение.
– Во-первых, поздно уже, во-вторых – Максе надо отдохнуть, в-третьих – у них придётся не столько заниматься своей задачей, сколько играть им, а мне сейчас не до этого. Нет, переживите эту ночку, а может быть, даже и день, и завтра к вечеру будет видно, может быть, сходим к вашей профессорше.
Колманов был разочарован, но делать было нечего, и, посидев ещё немного, он распрощался.
Сейчас он уже не жил с оркестром. Нашёл приют в подвалах завода с штабными командирами, чем, кстати, очень тяготился.
– Вот видишь, Макся, какие интересные люди на фронте встречаются. А ведь он, как-никак, учёный! Доцент, кандидат наук, а пошёл на фронт – сам, своей волей, влачит трудную, сложную, опасную жизнь, даже своего, хотя бы на время, определённого места не имеет. Сегодня здесь! Завтра – никто не может сказать ему, где он будет завтра! А видишь, как горит? Как заполнена его жизнь? И таких – подавляющее большинство. Правда, нытиков и скептиков я на фронте не видел! Вероятно, здесь они быстро теряют свои качества.
Издали, отдалённо и глухо, доносились раскаты орудийных залпов, но Макся как-то не обращала на них внимания, и ей казалось, что они не то в гостях где-то, у кого-то, не то на новой, ещё необжитой ими квартире. Ей ещё не было ясно, где сейчас она. Егоров её не «просвещал»! Он решил, что всё уляжется само собой и фронтовая «наука» воспримется Максей без всяких трудностей.
Утром, распределив все задания по оркестру, Егоров вместе с Максей отправились в штаб дивизии с задачей уточнения первой концертной программы. И им неожиданно повезло. За углом их дома стояла потрёпанная «эмка», выкрашенная какими-то совершенно немыслимыми полосами. Около машины стоял молодой ещё военврач второго ранга Тихомиров, начальник санитарной службы дивизии. Они поздоровались, а Макся стала с удивлением рассматривать диковинную автомашину.
Тихомиров сейчас же подошёл к ней.
– Удивляетесь? Немудрено! Это называется камуфляж. Защитная покраска. С воздуха машина незаметна, сливается с местностью. А? Может быть, и сливается, чёрт его знает, только по этому самому камуфляжу уже не раз бивали, и с воздуха, и с земли! Да ещё как! Но ничего! Чиним, латаем, оперируем, словом, и ездим потихоньку. Кстати, вы куда собрались?
– Да вот хотим к Прохоровичу, Гаврюшину. Надо взять их санкции, да и пожелания тоже.
– Значит, в штаб? И я туда же! Поедемте вместе, подвезу! Назад я часика через два поеду, может быть, вы тоже уже освободитесь?
– Если возьмёте с собой, то надо освободиться. Где вас искать?
– И искать не надо! Я же буду у тех лиц, которые и вам нужны. Ну, садитесь!
И вот по дороге от Новой Усмани до штаба дивизии Макся уже начала воспринимать фронт во всей его неприглядности. Обгорелые дома, торчащие из щебня печные трубы, полусожжённые, страшные в своём трагизме, деревья, а когда въехали на территорию соцгородка авиазавода, то тут уже ей стало совсем нехорошо. Развороченные тяжёлыми снарядами остовы каменных, многоэтажных домов, зацепившиеся за кирпичи, полувисящие балконы, предметы домашней обстановки, находящиеся в самых неожиданных местах и положениях. Чья-то кукла, сиротливо повисшая на полувыпавшем оконном переплёте. Всё это вызвало у неё смятение, скорбь, и она начала тихо плакать.
– Какое горе! Какое ужасное, ни с чем не сравнимое горе!
И Егоров, и Тихомиров – утешали.
– Главное-то ведь в порядке. Люди-то, какие здесь жили, – целы, они уехали заранее далеко на восток, живут там, работают, а всё это?.. Это же наживётся! Войдёт в норму!
– Нет, не могу, не могу! Такой кошмар! – и не переставала плакать.
А вид штаба, размещённого глубоко в подвалах, её просто испугал.
И только Прохорович, принявший Егоровых со свойственной ему приветливостью, внимательностью и лаской, привёл её в более или менее спокойное состояние.
– А я вижу, вы тут уже поплакали! Это верно, страшно всё-таки у нас. Но ведь тут уже ничего не поделаешь! Только имейте в виду, у нас ещё ничего, а вот те, для кого вы будете петь, живут в более страшных условиях. У них часто и крыши-то нет над головой, а рядом и всегда – смерть! А они её не боятся, презирают её и отдают свою кровь, свою жизнь за то, чтобы вернуть в эти разрушенные дома тех, кого отсюда выгнала их судьба, чтобы отстроить заново эти дома и сделать их ещё лучше, чтобы… эх, да что говорить? Будете петь для них?
– Обязательно буду! – уже с улыбкой отвечала Макся.
– Ну и хорошо! Это будет очень важно для всех нас. Так что у вас ко мне? Какая помощь нужна?
– Мы, товарищ полковник, хотели бы вашей консультации по программе концерта. Хотелось бы знать ваши пожелания. Материала у нас много, хватает произведений, но ведь всё надо оркестровать, всё надо делать для нашего состава. Поэтому хотелось для большего эффекта затратить время именно на то, что нужно.
– Понимаю! Давайте-ка пригласим сюда и Гаврюшина. Он ведь тоже в этом очень заинтересован. И посмотрим, что у вас есть.
А когда все собрались, выяснилось, что и Прохорович, и Гаврюшин целиком стоят на позициях Смеляка, который однажды беседовал с Егоровым по вопросу о репертуаре оркестра!
Гаврюшин, вместе с Прохоровичем внимательно просмотревший «репертуарный список», сказал:
– Всё это отлично. И всё это нам пригодится. Ничего из этого списка не вычёркиваем. Но – задача такова. Надо дать нашему солдату отдохнуть, посмеяться, поулыбаться, подвигаться! Вспомнить всё, что было у него до войны, напомнить ему об этом, но не в тоскливых, ноющих тонах, а жизнерадостно, жизнелюбиво! Напомнить ему, что всё это вернётся, но путь к этому возврату, увы, пока лежит через войну. Поэтому больше весёлого, живого, энергичного в программу, а тема войны, тема крови, смерти – она и так уже ясна каждому, но всё же и об этом надо сказать. По-моему, всю эту часть, о войне, надо поручить чтению. Хорошая ведь у вас чтица? А может быть, кто-нибудь из ваших музыкантов тоже мог бы читать? А остальное – пение, музыка – должно быть именно таким, чтобы дать возможность отдыха. Как? Согласен со мной? Франц Иосифович? – обратился он к Прохоровичу.
– Вполне! Нельзя бить обухом по одному и тому же месту! Да и все наши люди великолепно всё понимают, ведь своими делами они ежедневно доказывают всё это! Но вот что ещё было бы хорошо. Вы читали вчера в «Сталинском воине» текст песни о Солдатенкове? Проводник наш, Колманов, написал. Это, конечно, не Пушкин и не Есенин. Это Колманов. Но песня была бы хорошей. Как бы нам, товарищ Егоров, действительно сделать из неё песню? А здорово было бы! Целиком своя, дивизионная песня! Главное – и авторы наши, и сюжет-то, содержание-то, целиком наше! Тут и Солдатенков, тут и Чижовка, тут и дома эти подожжённые! Чёрт бы их подрал!
– Да, это было бы, конечно, здорово! – согласился Гаврюшин. – Тем более что и член военного совета, генерал Грушецкий, уже не раз говорил нам о том, что надо воспевать своих героев, свои боевые дела. Собственный материал, что может быть ценнее?
– Да? А когда показ-то назначается в армии? Я что-то запамятовал…
– Четвёртого ноября! Вообще-то уже скоро. Конечно, не поспеть к этому времени, – отвечал Гаврюшин.
– Какой показ? – заинтересованно спросил Егоров.
– Да ведь как получилось… – несколько сконфуженно заговорил Прохорович. – Вероятно, и я заболел в какой-то степени бахвальством. Докладывал я о наших делах в армии, ну и нечаянно сказал, что и дивизионный ансамбль у нас создан. Вообще-то, конечно, я был прав. Уже ведь что-то у тебя было. Ну а они и прицепились: покажи! Кое-кто, конечно, иронизировать стал. Много ведь таких любителей позубоскалить. Ну я, конечно, немножко погорячился, говорю, пожалуйста. А они отвечают, вот посмотрим. По совести говоря, я думал, что они забыли, я-то, откровенно говорю, забыл! Не до того было. А они, глядь, план своего ДКА присылают! Скажи пожалуйста! Смотрим: показ дивизионного ансамбля дивизии Прохоровича! Ну, понимаете ли, голову сняли. Мы тут с Гаврюшиным думали, думали, решили, что ты нас убьёшь, или не знаю что, я уж думал какую-нибудь махинацию придумать, чтобы от этого числа избавиться, а потом телеграмма от тебя пришла, что ты едешь с певицей-женой, тут легче стало. Решили перевести всю твою команду в более спокойное место, где ты без помех поработать можешь и, может быть, сумеешь что-то сделать для этого показа.
Егоров засмеялся! Уж больно откровенно каялся этот седой, заслуженный полковник, в своём нечаянном грехе!
– Ну, это ещё не так страшно! – сказал Егоров. – Полторы недели у нас в распоряжении. Как, Макся? Сумеем сделать программу?
Макся утвердительно кивнула головой.
– А насчёт песни о Солдатенкове – есть у меня намётки, только надо их подработать, а для этого не только время, а ещё и покой нужен.
– Покой? Обеспечим! Только давай, делай! Но только до четвёртого-то и нам бы послушать! Как бы это сделать-то?