Все дружно запротестовали и после долгих ещё проб, кое-как, но припев начал получаться. Припев пели вторые и третьи тенора, два басиста, вторые трубы и ударники. Остальные играли. Ударники тоже играли, но их игра не мешала пению.
Каждый день шли репетиции, и каждый день находилось что-то новое, какие-то краски, нюансы, которые добавлялись или, наоборот, снимались с исполнения. Программа отшлифовывалась, и Егоров, отвечая на вечерние телефонные звонки Прохоровича и Гаврюшина, смело докладывал:
– Работа идёт, и ничего устрашающего пока не предвидится.
Но ведь надо было готовить ещё и скетч. Именно это надо было показывать в дальнейшем в окопах. Скетч откуда-то выкопал друг и политический руководитель оркестра – редактор Завозов. Был этот скетч весьма нехитрым по форме, да и литературно-драматургические его достоинства были не очень-то высоки. Но увы! Ничего другого не было, и достать материалы, как показал опыт Егорова, пытавшегося получить помощь от Т-й филармонии, было неоткуда. Фабула скетча: немецкого солдата-дезертира, а быть может, уличённого в написании «плохих» писем с фронта, допрашивает немецкий офицер в штабе. Солдат путается, мешает слова, получается несуразность ответов, вроде того, что «Геббельс пишет сводки», в солдатском ответе получается, что он пишет «с водки» и тому подобное. Вернее всего, что раньше на этот убогий материальчик ни Завозов, ни Егоров и смотреть бы не стали, но… ничего другого не было. И даже в этот крайне примитивный скетч кого можно было назначить? Кто же может воплотить эту «сцену» – в действии? Актёров в составе у Егорова не было. Это вынудило Егорова кликнуть клич среди музыкантов. Чем чёрт не шутит? Может быть, есть какие-то скрытые до времени таланты? И что же? Нашлись среди музыкантов энтузиасты-актёры. Первым отозвался басист Полежаев.
– А что? Я с великим удовольствием! Пожалуйста! Правда, может быть, и не выйдет, а попробовать – почему же? Давайте роль, поучу!
И, взяв роль именно этого незадачливого немецкого солдата, немедленно углубился в изучение.
Соколов тоже с видимым желанием взял роль офицера, а Рощин, узнав, что роль конвоира без слов, выразил желание быть конвоиром. Таким образом – роли разошлись. Быстро выучили роли назубок и доложили Егорову, что они готовы. Надо было скетч ставить.
Егорову, безусловно, помогало то, что в своё время он был близок к театру и всё же кое-что понимал в режиссёрской работе. Вечерние часы были отведены на эти репетиции. Егоров добивался простоты, требовал изображать не дураков, не маньяков, а простых, что называется, «затурканных» немецкой муштрой, солдат и службистов-офицеров. Полежаев нашёл верный тон. Он решил, что этот солдат близок по духу знаменитому Швейку. А «Похождения бравого солдата Швейка» он знал чуть ли не наизусть. В общем, поставить этот скетч было делом неожиданно лёгким. Но все участники единодушно заявили, что для полного воплощения изображаемых ими типов им необходимы прежде всего немецкие подлинные костюмы.
В этом вопросе оказали существенную помощь и содействие майор Тополев, помощник начальника штаба дивизии по разведке, со своими дивизионными разведчиками. Узнав о том, что готовится скетч, в котором действующими лицами являются немцы, он по своей личной инициативе привёз Егорову целую кучу немецких мундиров, шинелей, брюк, головных уборов и к ним огромное количество немецких орденов, железных крестов и других знаков различия и наград. Всё это было принято с большой благодарностью и, конечно, сейчас же применено к употреблению.
Второго ноября, в самый разгар репетиции, когда Егоров проводил прогон всей концертной программы, в репетиционный зал тихонько вошёл майор Бобков и, сделав Егорову знак рукой – продолжай, мол, – сел в уголок в конце зала. Всю репетицию, а репетиция была длинной и утомительной, он просидел там, делая какие-то пометки в своём блокноте.
Но вот и «Будьте здоровы». Давно уже понявшие замысел Егорова, музыканты с лихостью пропели припев заключительного куплета и встали со своих мест, якобы для ответа на долженствующие быть аплодисменты.
Егоров был доволен. Майор Бобков подошёл прямо к Максе и поцеловал её руку.
– Такое вам спасибо, что и сравнить ни с чем нельзя! Честное слово, я такое удовольствие получил, какого давно не испытывал! Очень давно не получал я такого удовольствия! Я, товарищи, – обернулся он ко всем, – уверен в успехе и думаю, что ваше завтрашнее выступление будет, ну, если применить пышное выражение, триумфальным. Трудно, конечно, говорить за всех, но моё лично мнение – таково. И об этом я так и доложу нашему командованию. Солистка ваша, скажу прямо, ей бы не здесь петь! Но то, что она здесь, это наше счастье, это повезло нам! Да, все молодцы! Все достойны лучшего. Но подождём – и это лучшее будет в вашем распоряжении. Я очень доволен, что мне выпало первым вас услышать. Горжусь этим. И теперь, когда у нас есть такая концертная группа, нам ничто, никакой показ не страшен! Спасибо!
Майор Бобков долго ещё благодарил Егорова, а потом стал расспрашивать Максю о семейных делах, о том, как она сейчас устроена, в чём будет выступать, и тут же записал, что надо Максе сшить форменное платье и модельные сапожки.
Поздно вечером по телефону звонил Гаврюшин.
– Ну как дела? Бобков так восхищён, что мы все тут заинтригованы. Говорит, чудеса творятся. Правда? Мы завтра на концерт приедем. Как будете выступать? Оркестр как покажешь? С причёсками, в касках или в фуражках? Что нужно? Если что надо, то говори сейчас! Заранее поможем. Да! Тут ведь вам подарок сделали сапёры. Уж не знаю, почему вдруг у них такая забота к вам проявилась. Знаешь, что сделали? Пюпитры! И по-моему – хорошо! Выдвигаются и задвигаются. Просили завтра их вам препроводить. Ты их просил, что ли? Но сделали хорошо и много, штук тридцать! Ну ладно! Значит, мы за тебя спокойны! Завтра увидимся.
Действительно, утром привезли пульты. Хорошие были пульты, только несколько тяжеловаты. Верно, из очень сырого дерева делались, да и где же взять сухого-то? Выдержанного дерева здесь не найдёшь.
На концерт решили ехать, конечно, с новыми пультами.
Старшина Королёв с утра занимался «внешним видом» и оркестра, и концертной группы. Все были тщательно выбриты, подстрижены и наглажены до умопомрачения. Сапоги блистали, подворотнички тоже, и, наконец, старшина выдал всем новенькие фуражки с яркими малиновыми околышами.
– Надеть только на концерт. После концерта сдать мне. Ехать в пилотках! – суровым голосом отдавал он распоряжения.
– А вы, товарищ старший лейтенант, будете, конечно, без головного убора. Вам он ни к чему. Вот женщины в разнобое у нас получились. Товарищ Егорова будет, извиняюсь, в дамском платье, а Патрикеева в форменном. Для глаза нехорошо. Режет глаз! Может быть, тогда и Патрикееву в платье выпустить?
– Надо сначала узнать, есть ли у Патрикеевой платье! Если сарафан или какая-нибудь другая история, ну вроде «фигарушки» какой-нибудь, или как их там называют, то уж лучше пусть в форме читает, – ответил Егоров.
Так оно и получилось. Патрикеева страшно обрадовалась, когда узнала, что можно выступать в платье, и не менее страшно огорчилась, когда выяснилось, что у неё в запасе есть именно сарафаны.
Но, несмотря на то, что было много хозяйственных забот, всё же Егоров выкроил полтора часа и ещё раз прогнал программу. Всё шло вполне, на слух и глаз Егорова, достойно.
Часа в четыре вечера за оркестром и группой приехали три грузовые автомашины, оборудованные скамейками. Старший сержант – шофёр доложил:
– По приказанию комиссара дивизии прибыли доставить вас на концерт и обратно. Старший автоколонны старший сержант Фурсов.
– Очень приятно, товарищ старший сержант. Значит, и вы нас послушаете и скажете своё впечатление. Только объективное.
– Слушаюсь. Непременно!
Концерт проходил в огромном сарае на другом конце Новой Усмани, в сторону города В**. В сарае было устроено даже подобие эстрады. Пополнение уже прибывало и повзводно вводилось в сарай. Егоров боялся, что будет холодно и женщины, выступающие в лёгких платьях и формах, простудятся, но сарай оказался забитым до отказа и очень быстро в нём потеплело.
Королёв и Ростовский расставили пульты, Голубев по порядку разложил ноты, музыканты, находящиеся за эстрадой, уже настраивали свои инструменты и уже готовы были выходить и занимать свои места за пультами, как появился адъютант Прохоровича и сказал Егорову:
– Подождите начинать. Сейчас подъедет комдив, скажет несколько слов людям. Начнёте потом по его приказанию.
Минут через пять показались Прохорович, Гаврюшин и Бобков.
Они сдержанно поздоровались с музыкантами и торопливо прошли на эстраду. Послышалась команда «Смирно», короткий рапорт, громкий, слаженный ответ массы людей на приветствие комдива.
Прохорович поздравил людей с прибытием в дивизию, с началом их фронтовой жизни, сказал о чести защитников Родины, о славе, которая ждёт тех, кто отдаёт свою жизнь и кровь за свободу и независимость своей Отчизны, а потом начал говорить о том, что в массе оружия находящихся на фронте воинов есть ещё одно важное, громадной значимости оружие – это наше советское искусство. Оно может разить наповал не хуже пушек, оно может поднимать людей на героические дела и подвиги, оно воодушевляет людей и даёт им новые силы для ведения войны. Оно незримо связывает нас с нашими родными и близкими, заставляет нас ещё крепче любить нашу страну и ещё яростнее бороться за счастье нашего народа. И такое оружие у нас есть.
– И сегодня, в день вашего прибытия, – говорил Прохорович, – впервые и именно для вас, перед вами выступят оркестр и концертная группа нашей дивизии. Это не приезжие артисты, не случайные люди, а те, кто вчера был в окопах и сражался за Родину как простые, рядовые солдаты. А сегодня они держат в руках другое оружие и помогают своим искусством нашему общему ратному делу. Им и предоставим слово! – закончил Прохорович.
Оркестр, сверкая инструментами, вышел на сцену.