Ведущим концерт был назначен Голубев. Он был высокого роста, представительный и обладал на редкость звонким голосом и прекрасной дикцией.
Слушатели притихли.
Конечно, необычно парадно выглядел оркестр, сверкающий своими белоснежными подворотничками, малиновыми околышами и петлицами.
Вроде бы и не фронтовики.
Голубев выдержал значительную паузу, прежде чем объявить первый номер программы.
Вышел Егоров. Раздались аплодисменты.
Егоров пристально посмотрел в «зал».
Зал был заполнен морем пилоток.
В первом ряду он увидел улыбающиеся лица Прохоровича, Гаврюшина, Бобкова, а ещё ближе их, под самой эстрадой, – широко расплывшееся в открытейшей улыбке лицо старшего сержанта Фурсова.
Вероятно, старший автоколонны – старший сержант Фурсов уже чувствовал в Егорове своего, ибо он подмаргивал ему заговорщицки глазом и всем выражением своего лица как бы говорил: «Не робей! Валяй! В случае чего – выручу!»
Егоров развеселился!
Вероятно, сидевшие в сарае бойцы не ожидали такого звучания, да и исполнения.
Ведь обычно на концертах, кроме, конечно, филармонических залов, где, как правило, присутствуют люди, по-настоящему любящие и ценящие музыку, во время оркестровых выступлений раздаётся хоть и негромкий, но шумок. Кто-то что-то кому-то говорит, кто-то кому-то отвечает, всё это тихо, но шумок создаётся. Егоров был удивлён тем, что стояла совершенная тишина. Но тишина окончилась, когда Егоров опустил руки.
Успех концерта был нарастающим. Долго не смолкали аплодисменты после увертюры к «Кармен», и долго Голубев не мог объявить следующий номер.
Но вот вышла Патрикеева в ловко облегающем её фигуру форменном платье и начала читать пламенные стихи Твардовского.
Аплодисменты стали ещё более жаркими и громкими. И её долго не отпускали с эстрады.
Но после неё Голубев своим чётким слогом кратко рассказал о сентябрьских боях и о комбате Солдатенкове, погибшем геройски в этих боях, и заключил тем, что в память погибшего комбата в дивизии создана песня, что авторы её известные в дивизии люди, принимавшие прямое участие в этом, роковом для Солдатенкова, бою, и что песню эту в сопровождении оркестра сейчас споёт солистка концертной группы Егорова.
Зал восторженно взорвался аплодисментами.
Егоров пропустил вперёд себя Максю, кстати, она была совершенно спокойна, без тени волнения, и только старательно подбирала платье, чтобы не разорвать его о гвозди, торчавшие из табуреток, на которых сидели «артисты оркестра».
Зал гремел аплодисментами, командование улыбалось, а старший сержант Фурсов показывал Егорову большой палец правой руки, оттопыренный и поднятый вверх: дескать, здорово! на большой! – объективную оценку показывал.
Наконец зал затих.
Егоров поднял руки. Взмах! И над притихшими людьми поплыли строгие, суровые аккорды вступления к песне, подчёркнутые приглушённой дробью малого барабана, остро и тревожно акцентирующего ритм песни. Вот аккорды прорезает засурдиненный сигнал труб, и вступает солистка.
Не раз мы бывали в бою под грозой,
Давайте же песню затянем!
Нам песня – товарищ, и песней простой
Героя комбата прославим!
Полное, сочное, тембристое драматическое сопрано Макси заполнило все уголки забитого людьми сарая. Каждое слово песни в её исполнении приобретало новую окраску, рисовало именно ту тревожную сентябрьскую ночь, когда земля, действительно, горела под ногами, когда на заре вошли в эту залитую кровью, сожжённую Чижовку и рывком ворвались на улицу города В**.
И как призыв, как клятва звучали слова припева, с каждой строкой идущие всё выше и выше, только вперёд, без всякого взгляда назад:
В боях смелым будь, крепче держи
Винтовку и свой автомат,
Каждой минутой, боец, дорожи!
Товарищ, ни шагу назад! –
Во время третьего куплета Егоров, повернувшись в сторону труб, мельком взглянул в зал и увидел, что Прохорович совершенно откровенно вытирает глаза носовым платком, Гаврюшин как-то странно теребит нос, Бобков положил голову на руки, и получилось так, что его лицо оказалось скрытым от взоров соседей.
А зал хранил гробовое молчание.
Песня спета! Макся стоит молча. Егоров, опустив руки, стоит у пульта. И тишина!
Но через мгновение поднялась буря аплодисментов. Крики – «Бис!», просто «Ещё раз»…
Высоко подняв руки, аплодировали Прохорович, Гаврюшин, Бобков. А старший сержант Фурсов уже не аплодировал, он просто колотил кулаками по эстраде и что-то орал, но что – нельзя было разобрать!
Но бисировать Егоров не любил. Голубев объявил «Чижовку».
И эта песня на слова о боевых делах дивизии была принята с таким же успехом.
Отлично прошло выступление Бояринова. На взрывах хохота прошли «Сцены в германском штабе», где Полежаев и Соколов вполне доказали свои комические дарования.
Подошло время и «Гейши».
Очень хорошо перешёл оркестр от вступления к аккомпанементу, но на всякий случай Егоров всё же держал его под левой рукой, не давая возможности усилить звучность.
Голос Макси свободно, легко и весело летел по залу, и вот верхняя финальная нота… Макся свободно и очень просто взяла это «си бемоль», развернула голос, поставила его крепко и сильно, выдержала даже чуть больше «казённой» ферматы и упруго, сочно закончила тоникой!
Оркестр, дав отзвучать голосу солистки, фортиссимо, ярко проиграл коду и эффектно закончил.
Крики «бис», «браво», «ещё» – долго не умолкали. То же было и с «Челитой». И даже «Будьте здоровы» с хором, изображаемым музыкантами, вызвал великолепный приём.
Словом – успех был выше ожидаемого.
А после оваций к Егорову стали подходить отдельные слушатели с выражением признательности и сердечной благодарности.
Уже стали собираться в обратный путь, когда к музыкантам подошли Прохорович и Гаврюшин.
– Спасибо, Егоров! – говорили они. – Удовольствие полное! А успех? А ведь это народ пока что чужой! А что будет, когда слушателями окажутся свои? Ветераны? Кадровые? Ясно одно, мы не ошиблись!
– А за Солдатенкова – совершенно особая благодарность! – сказал Прохорович. – Вы знаете, она так поёт, такую вкладывает душу! Просто невероятно. Ведь стихотворение-то, по совести говоря, далеко не ахти! А как спето? Я человек довольно крутой, твёрдый, прошибить меня совсем не легко, а я, знаете ли, плакал! Да, да! И не стыжусь. Да и комиссар носом хлюпал. Да что там говорить. Очень правильно мы сделали, что создали эту песню. Только бойцы её не споют! Они будут её петь по-солдатски, орать будут, «Галя, моя дорогая»! А так, как солистка, – не споют. А петь её надо только так. Ах, как это было чудесно!
Вступил Гаврюшин:
– Вполне согласен и восхищён! Но вот, я думаю, надо ещё песню о Виноградове создать. Комсорг полка! Такой парень!
– Парень был хорош, и жалко его до невозможности, но тогда надо о каждом погибшем песни писать, так мы нашу группу и оркестр в бюро похоронных процессий превратим. Да вторая песня такой и не получится. Вот больше чем уверен, что после войны создадут какой-нибудь Реквием в память о всех погибших. И, наверное, это будет и монументально и впечатляюще. Не знаю, мне так кажется. Как думаете, Егоров?
– Вы правы, товарищ полковник! Не может быть, чтобы эта эпоха не была отмечена в музыке. Тоже уверен в этом.
– Ну вот! Так что же? Я за завтрашний день спокоен. Вполне! Говорили, что будут какие-то высокие гости, специально приедут, чтобы послушать, что делается в окопной дивизии.
– Кто же именно? Высокие из командования? – поинтересовался Егоров.
– Да нет! Ещё кто-то. Мне фамилий не говорили, а вообще-то знаменитых людей во фронте много. И поэты есть, и писатели. Кого только нет. Будто кто-то из них и приедет на концерт. А вы не бойтесь! И ничего не меняйте, не переделывайте. Как было сегодня, пусть так будет и завтра. Сегодня – было отлично!
– А вы сами завтра будете? – спросил Егоров.
– Обязательно буду. Ведь в случае чего на кого будут все шишки-то сыпать? На меня! Я ведь полковник-то всего… Да, впрочем, не будет шишек. Всё в порядке.
Егоров дал распоряжение всем отдыхать, пораньше лечь спать, выспаться хорошенько, а утром всё же прорепетировать и уж после заняться внешним видом.
Но разве после таких ощущений можно спокойно лечь спать? В комнате Егоровых как-то совершенно незаметно собрались Патрикеева, лейтенант Попов, явились Королёв, Ростовский, конечно, Кухаров и тихонько вошли Агафонов, Берман. Решили попить чаю. Вспоминали мелочи и детали прошедшего концерта, жалели о том, что не было на концерте Колманова, хорошо было бы его вывести на поклон после исполнения песни. Вполне заслужил такой почёт.
– А почему его не было? – спросил кто-то.
– Пришлось ему немедленно выехать в Комитет обороны. Он же в основном в его подчинении. Жаль, конечно, что его не было.
И почти одновременно с этими словами в комнату вошёл Колманов.
– Ну как? Как приняли песню? Понравилась? – кинулся он к Егорову.
– Михаил Николаевич! Мне надо только поздравить вас! – отвечал Егоров. – Успех был потрясающий! Хватит с вас того, что Прохорович плакал, да и все, кажется, тоже? Равнодушных не было. Благодарили без конца.
– Нет, честно? Значит, успех?
Но тут внезапно вступил Берман.
– Не успех, а фурор, и если говорить честно, начистоту, то только благодаря солистке. Почему об этом не говорите? Спой её, эту песню, кто-нибудь другой, такого эффекта, такого впечатления не было бы!
Макся покраснела, смутилась и начала, теребя Бермана за рукав, говорить:
– Оставьте, Мотя! Так нельзя! Как вам не стыдно? Что вы говорите, в самом деле?
Но Колманов не был обижен таким высказыванием Бермана.
– А я что говорил? Я это и говорил. Как увидел нашу солистку, так сразу и поверил в то, что она споёт здорово! Правильно? Спасибо вам!
Посидели они порядочно и поговорили всласть! Кухаров подошёл к Егорову и пошептал ему на ухо:
– А может быть, по случаю успеха-то, разрешите маленько вспрыснуть? Есть же у нас. Граммов по полтораста могу дать?! И закусить есть чем!