себя и от имени всех слушателей и желаю вам ещё большего успеха, ещё более высокой оценки, превосходящей мою скромную благодарность!
Взрыв оваций покрыл последние слова командарма. Дали занавес.
А после подходил и Грушецкий, и Прохорович, и Гаврюшин, и Бобков. Подходило много командиров из армейского штаба, Егорова дёргали за рукава многочисленные женщины, выражавшие свои восторги и изнемогавшие от благодарностей. А Макся стояла в стороне и беседовала с тремя какими-то военными, блиставшими шпалами в малиновых петлицах.
Гаврюшин обратил внимание Егорова на это:
– Смотри! Нашу солистку оккупировали знатные гости. Это Безыменский, Алтаузен и Жаров. Интересно, о чём они там говорят? Видишь, что-то втолковывают ей. На чём-то настаивают! – и он подошёл к их группе.
А Егоров был тоже оккупирован. С одной стороны его теребили благодарные слушатели, не мог же он их оборвать и отойти от них, сказав «мне некогда, я занят», – обязательно надо было каждому ответить и каждого поблагодарить за внимание и сердечное отношение. А с другой стороны его осаждали Королёв и Ростовский с вопросами, как ехать, что и как положить, кого с кем посадить, а своей очереди ждал ещё начальник ДКА, уже несколько раз порывавшийся о чём-то поговорить с Егоровым, но беспощадно оттираемый слушателями. Колманов тоже был окружён людьми, но больше мужчинами – очевидно, начинающими авторами. И ещё много времени прошло, как Егоров нашёл возможным подойти к Максе.
Макся стояла в окружении тех же людей, смеялась весело и от чего-то отнекивалась. Увидев подошедшего Егорова, она сказала им:
– Вот, знакомьтесь, пожалуйста, это не только мой начальник, но и ещё ста-а-арый муж!
Поэты очень приветливо поздоровались с Егоровым, поблагодарили его за прекрасный концерт.
– Мы не могли и представить себе, что в условиях фронта можно составить такую концертную группу и устраивать такие концерты. Вполне можно такой концерт показывать в любых, самых блестящих залах! Не шучу! – вполне серьёзно говорил Алтаузен.
– А мы тут послушали вашу супругу и нашли, что, несомненно, ей больше бы подошла работа в более солидном объединении, например, во фронтовом ансамбле! Там, во-первых, намного безопаснее, во-вторых, лучшие условия и, наконец, в-третьих, – больше перспектив! – сказал Безыменский.
А Жаров говорил:
– Не ваше дело совать свои носы туда, куда вас не просят. Я её вполне понимаю и совершенно согласен с нею, что здесь и почётнее, и интереснее. Что фронтовой ансамбль? В тылах фронта подвизаться? Ну, в тылах армии. А здесь, в самом котле, именно там, где куётся победа! Правильно, товарищ Егорова, не слушайте их, обольстителей!
– Да ведь мы говорим о том, что там больше возможностей!
– Каких? – возмущённо начал говорить Жаров. – Вы же сами восхищались песней о комбате… Как его… Солдатенкове! Или, может быть, врали? Судя по всему, нет, правду говорили, сам видел, как вы слушали. Так вот, может такая песня зародиться в ансамбле фронта? Нет! Там будут песни, но какие? Песни по заказу! И я буду им писать, и вы будете! По заказу! И они не будут такими, как эта, во многом корявая. Но… она выстрадана! Здесь она создана теми, кто сам был рядом с комбатом Солдатенковым, она, если хотите, написана не чернилами и не карандашом, кровью она написана! Нервами. И поётся она так потому, что он тут ощущается, этот Солдатенков, потому что здесь всё говорит о нём. А мы? Ну, нам расскажут о таком герое, даже почитать что-нибудь отпечатанное о нём в газете дадут, и мы будет писать о нём заочно! Будет грамотное, правильное стихотворение, только оно будет холодное, равнодушное, ведь всё равно, о ком писать, Солдатенкове, Петрове, Иванове, были бы хорошие факты для работы. А здесь? Нет! Правильно, товарищ Егорова!
– Откровенно говоря, конечно, всех нас больше всего пленила именно эта песня! – сказал Алтаузен. – Сразу видно, что текст написан рукой неопытной, неискушённой. Ну, словом, писал не поэт! Но всё прощается за искренность, за горячность, за душевность и чистоту. А об исполнении я и не говорю!
Егоров улыбнулся, вспомнив, как писался третий куплет, вспомнил свои беседы с Колмановым.
– А вообще-то, – продолжал Алтаузен, – этому автору стоило бы продолжать писать. У него чувствуется определённое дарование. Искра! Где он, кстати?
Егоров окликнул Колманова:
– Михаил Николаевич! Подойдите сюда! С вами хотят познакомиться!
Колманов подошёл.
– Прошу вас! Это Михаил Николаевич Колманов, наш проводник по В**, представитель Комитета обороны, а это, Михаил Николаевич, наша гордость советской поэзии, товарищи Безыменский, Жаров, Алтаузен…
Колманов совершенно переконфузился.
– Я очень, очень рад и счастлив! Уж вы меня не судите строго. Если бы я знал, что вы будете первыми слушателями…
Алтаузен дружески похлопал его по плечу.
– Что вы краснеете? Отлично! Хороший текст! Непосредственный, искренний! Очень хорошо. И знаете, вам надо побольше, почаще писать! Обязательно нужна практика. И из вас вполне может выработаться поэт! Только надо, конечно, работать!
– Ну уж какой там поэт! Это так, под напором чувств вылилось, а писать – что вы…
– Почему? Быть может, это именно ваше призвание, ваша жизнь в дальнейшем?
– Ну как это жизнь? Я уже не молод, и призвание моё определено давным-давно…
– Что же? Профессиональный военный? Но у вас даже звания нет?
Тут, видя, что беседа запутывается, вступил Егоров и рассказал, что Колманов – доцент ветеринарного института, что у него много печатных работ, весьма высоко котирующихся в научном мире, что это известная фигура в ветеринарии, что он не последнее лицо в Комитете обороны В**…
Тут уже немного сконфузились поэты: надо переменять покровительственный тон и найти другие слова для беседы. Впрочем, Колманов, когда выяснилось всё о нём, сам помог поэтам, и вскоре они оживлённо и горячо заговорили о месте поэзии в дивизионных газетах, где, за малым форматом этих газет, трудно было выкраивать место для стихов, а стихи всё же очень нужны бойцам в окопах, о том, как Колманов создавал свою «Песню о комбате Солдатенкове», начались действительно дружеские советы, словом, начался профессиональный писательский разговор на той грани увлечения, когда на предложение адъютанта командарма Безыменскому ехать вместе с ним Безыменский нетерпеливо махнул рукой и сказал:
– Уходи! Не мешай! Видишь, я занят! Что мне твой командарм!
И командарм остался ещё подождать Безыменского. Да-а-а!
А Гаврюшин в это время подошёл к Егорову и стал тихо шептать ему в ухо:
– А? Слыхал, что гости твоей жёнушке-то напевали? Ну и ухари! Конечно, это их подговорили, маленечко поднастроили! Переходите, говорят, во фронтовой ансамбль! Там тоже задумали создавать, только не по нашему типу, а махину, человек на сто! Для кого? По частям они не поедут, по окопам не пойдут! Золотые горы обещали! Ну а мужа, если захочет, тоже переведём. Видал, как делается? А что? Они могут! Словечко скажут – и всё. Авторитет!
– Ну а что Макся?
– Макся! Макся твоя знаешь кто? Человек с большой буквы! Она им хорошо сказала! Знаешь как? Только ты не задавайся и нос не задирай. Она сказала, что ей хорошо там, где её муж. А муж её в этой дивизии с самого начала её формирования и считает, что эта дивизия его родной дом, ну и естественно, что дом мужа – её дом, и никуда она отсюда не пойдёт, так как полюбила здешних людей и уж если быть на войне, то с ними, этими людьми. Понял?
– Понял! Как не понять-то? – отвечал Егоров.
– Вот какая твоя Макся! Учти! А Жаров – тот её поддерживает, говорит: «Правильно рассуждаете». А Алтаузен-то, там, говорит, петь-то будет куда интереснее, уж в таких, говорит, халупах не придётся петь, а она знаешь что ему ответила? Ты и не представляешь! А по-моему, говорит, если петь хорошо, так, чтобы все тебя понимали и между певцом и слушателями был единый нерв протянут, то, говорит, и землянка в большой зал филармонии превратится, а бывает и так, что филармонический зал становится пивнушкой! Понял? Вот так резанула!
– Резать иной раз Макся мастерица! А сказала точно! Верно ведь?
– Очень верно! Пойду ей руку поцелую, на старости-то лет! Молодец! Куда там! – и он пошёл было в сторону Макси, но, пройдя два шага, остановился и спросил тревожно:
– Нет, ты как думаешь, не опутали они её?
Егоров подошёл и ответил:
– Думаю, что нет! По-моему, Макся со мной об этом обязательно поговорила бы! А если ещё не говорила, значит, эта идея у неё в голове не засела. Зачем нам туда? Что нам там делать?
– Правильно! Хорошо, Егоров.
Только что Егоров дал команду оркестру уезжать в своё расположение и хотел было тоже вместе с Максей пойти «домой» пешком, как подбежал начальник ДКА и торопливо, взволнованно сообщил:
– Пожалуйста, вот в эту комнату пройдите. Там будет обсуждение и вообще разговор.
Пришлось подчиниться. В комнате, куда они вошли, было светло. За столом сидел Грушецкий в окружении большого количества высших и старших командиров. Вдоль стен также заседало немало «серьёзных» рангов. Здесь же были и Прохорович с Гаврюшиным и Бобковым.
Грушецкий, увидев вошедших Егоровых, тепло улыбнулся и сказал:
– Ну, вот пришли и виновники нашего совещания! Давайте начнём!
Как оказалось, участниками совещания были комиссары и начальники политотделов дивизий, входящих в состав армии.
Грушецкий очень положительно оценил первую работу концертной группы и оркестра, выразил свою благодарность и Прохоровичу с Гаврюшиным, и, отдельно от них, Егорову. А затем сказал, что вот, мы сегодня увидели первый опыт, и, надо сказать, опыт отличный. Следовательно, теперь подобные же организации надо создавать в каждой дивизии.
– И учтите, – говорил дивизионный комиссар, – что дивизия Прохоровича находится в самых трудных условиях. Все вы живёте пока что значительно легче, чем его люди, все вы это знаете, а поэтому, да ещё имея перед собой такой замечательный опыт, вам будет легче и проще сколотить подобные же группы. А что они нам нужны, в этом нет никаких сомнений ни у кого!