Грушецкий закончил и пригласил товарищей высказаться.
Встал один из комиссаров дивизий.
– Слов нет, дело важное, нужное, и то, что мы сегодня увидели, – великолепно. Я и в ладоши хлопал, и плакал, и смеялся, всё испытал! Честное слово! До того хорошо, что и сказать нечего! Но боюсь, что у нас не выйдет ничего с таким вот ансамблем! Ведь что нужно? Нужна душа такого ансамбля. Главный винт, который всё держит. У вас такой винт есть! – он показал на Егорова. Все засмеялись.
– Что же смешного? – продолжал комиссар. – Ведь я тоже кое в чём разбираюсь! Смотрите: оркестр, и хороший оркестр, настоящий оркестр, который нигде не стыдно показать, а не наши пукалки – он, Егоров, концертная группа – тоже он, ведь я уверен, и никто меня в этом не разубедит, что всю программу делал он, наверное, и с нотами возился, работы-то много, ой как много, это ведь, товарищи, слушать три минуты, а делать-то три недели надо! И то не хватит ещё! Я это всё понимаю и очень, очень ценю. Но вот у нас нет такого человека! Не попадался. Дайте мне вашего Егорова – и у меня будет ансамбль, а уж условия я ему создам получше ваших. Понимаю, что надо творческому работнику!
– А ты ничего, парень хитрый! – с улыбкой сказал Грушецкий. – Дай тебе то, дай другое! Вот Егорова просишь, а потом что запоёшь? Потом скажешь, дать тебе и оркестр егоровский, и певцов его же? А вот Прохорович с Гаврюшиным ни у кого ничего не просили, а видишь, какое дело раздули? Инициатива, брат, нужна и желание. Большое желание. У тебя сколько людей в дивизии? Тысячами ведь считаешь! И среди этих тысяч нет способных талантливых людей? Значит, не знаешь своих людей, и комиссары полков у тебя тоже мало их знают! А кстати, что твой капельмейстер?
– Скучает и ругается с музыкантами!
– А вот этот, у Прохоровича, работает, и скучать ему некогда, и ругаться с музыкантами тоже некогда, музыканты у него тоже работают. Так что, дорогой мой товарищ комиссар, бери-ка ты их в работу!
Другой комиссар сказал, что всё это так. Замечательную работу показали представители дивизии Прохоровича, честь и хвала и Прохоровичу, и Гаврюшину, но дело в том, что в этой дивизии оказалось счастливое сочетание одарённых людей! Ведь смотрите какие у них музыканты, играют серьёзные вещи, и как играют, легко, просто, как будто орехи щёлкают, без всякой видимости труда. А наши пыхтят, потеют, пыжатся, будто бы воз везут, не игра, а каторжный труд. Здесь и певица какая. Даже драматические артисты есть. Ишь как скетч-то сыграли? Это, конечно, редкая удача. Нет вот у нас такого созвездия. Как быть?
Грушецкий подумал и сказал:
– По-моему, лучше всего, если на этот вопрос о «созвездиях» ответит нам товарищ Егоров. Он может точно рассказать, где он находил таких талантливых музыкантов, как они стали у него играть, а не потеть от каторжного труда, а заодно объяснит, откуда у него появились драматические актёры. Прошу вас, товарищ Егоров.
Егоров, не думавший, что ему придётся говорить на таком, очень по своему составу солидном, совещании, немного смутился. Но Гаврюшин ободряюще кивнул ему головой, и Егоров начал говорить.
Он рассказал, как по совету Смеляка ходил по ротам ещё на формировании дивизии и собирал музыкантов, основываясь только на их словах, что он не имел инструментов, чтобы проверить этих музыкантов, как он доставал инструменты, как строил потом занятия, словом, из его речи можно было сделать вывод, что только постоянный труд может привести к нужным результатам.
– Ну вот! – сказал Грушецкий. – Вот вам и «созвездия». А вы говорите, что ваш начальник музыки «скучает и ругается»! Почему же вы не требуете от него работы? А ведь вы же несколько раз нам повторили, что вы и понимаете всё, и цените! Что-то одно с другим не вяжется! Одним словом, от вас мы ждём рапорта об организации концертной группы. Но не идите по пути копирования егоровского ансамбля! Будет уже не оригинально! Делайте своё.
Выступило ещё несколько комиссаров и начполитов. Все они высоко оценивали показанную работу и выражали желание немедленно, сейчас же, организовать у себя такие же концертные группы, но непременно высказывали свои сожаления о том, что у них чего-то, кого-то в какой-то степени не хватает.
Наконец встал худощавый, не очень здоровый на вид человек с майорскими отличиями на петлицах.
– Пожалуйста, товарищ Догадов! – сказал Грушецкий. – Представляю вам, товарищи. Это представитель редакции фронтовой газеты.
Догадов начал говорить каким-то обесцвеченным, лишённым красок, сухим голосом:
– Мы немного отвлеклись от основной темы совещания! – начал он. – Мы должны были обсудить качество исполнения, а также и всю программу в целом. Насколько я помню, так и было обозначено в повестке дня.
– Да, да! – подтвердил Грушецкий.
– Поэтому позвольте мне об этом и говорить. Качество исполнения. Ничего не могу сказать против. Великолепно и впечатляюще. Это относится ко всем, но в большей степени – к певице, – он повернулся в сторону Макси и сделал поклон, подчеркнув его широким движением руки. – Это, конечно, заслуга руководителя ансамбля, товарища техника-интенданта… э-э-э… первого ранга Егорова. – Тут он наклонил голову в сторону Егорова, но уже без участия руки. – Эта часть совершенно бесспорна, и возражений, по-видимому, ни с чьей стороны не последует. Но вот сама программа! Об этом стоит поговорить. Во-первых: указано, что концертная группа дивизионная, следовательно, рассчитанная на показ концертов в окопах, блиндажах, землянках. Ясно и определённо видно, что с оркестром в землянку, в окоп не пойдёшь. При чём же сегодня в программе оркестр?
Комиссары и начальники политотделов заговорили дружно:
– Об этом Гаврюшин говорил. Всё было ясно и понятно. Уж так объяснил Гаврюшин, будто бы разжевал и положил в рот.
Догадов помолчал, а затем, повернувшись к Грушецкому, спросил:
– Разрешите продолжать, товарищ дивизионный комиссар?
– Пожалуйста, пожалуйста! – улыбнулся Грушецкий.
– Понятное вам не совсем понято мною, мне ясно, что из слов полкового комиссара Гаврюшина можно было сделать вывод, что то, что поётся или играется сегодня под оркестр, может петься и играться под баян. Позволю себе заметить, что между оркестром и баяном есть существенная разница и звучание той же «Песни о комбате Солдатенкове» будет крайне обеднено и обесцвечено. Таким образом, получается первая непонятность, здесь мы слушали произведение во всём его блеске, а что же услышат те, для кого произведение и создано? Тусклое, скучное звучание под баян? Поэтому я считаю, что показ продукции дивизионной концертной группы должен был быть проведён в его настоящем звучании, как это будет у бойцов, в окопах. Теперь же получилось, извините, ложное, не соответствующее действительности представление.
Но опять раздались голоса:
– Да Гаврюшин же предлагает пойти в гости к нему, на передовую, и послушать, посмотреть там. Поезжай-ка к нему! Проветрись!
– Верно, верно! Мозги продует после кабинета в Мичуринске.
Догадов опять помолчал. Дал замолкнуть голосам и продолжал:
– Разрешите, товарищ дивизионный комиссар! Идеологическая сторона программы ниже всякой критики. В процентном соотношении это просто недопустимо. Двадцать пять процентов целенаправленны, говорят о важности и почётности защиты Родины, прославляют память героев, павших на поле боя. Ну а семьдесят пять процентов? Великолепно спета «Гейша», но разве ей место в программе для бойцов в окопах? «Челита»? Что, они мобилизуют в бой? Ведут в атаку? Воспитывают патриотизм? Безусловно, нет! И совершенно очевидно, что включение этих легковесных и чисто развлекательных вещиц в программу было ошибкой, требующей немедленного исправления.
Егоров заметил, как яростно заёрзал на своём месте Прохорович. Как его лицо налилось кровью. Но Грушецкий положил свою руку на его плечо и заставил промолчать.
А Догадов продолжал тоном наставника и знатока:
– Программы концертов в окопах должны бить в цель. Убей врага! Кровь за кровь. Все должны быть снайперами. И только так, а не иначе. И дальше. Считаю, что объединение дивизионной концертной группы с оркестром далеко не гениальное изобретение. Они будут мешать друг другу. Спутываться в своих выступлениях, как это было сегодня, а потому я нахожу целесообразным иметь их раздельно. Тогда будет видна точная работа и того, и другого коллектива. В отдельности. У меня всё, товарищ дивизионный комиссар.
Грушецкий кивнул, и Догадов сел.
После этого Грушецкий привстал, тяжело опёрся руками о стол и начал говорить:
– Вот, товарищи, вы видите, что и такие суждения имеют место. И учтите, что это мнение представителя редакции фронтовой газеты, следовательно, надо полагать, и мнение редакции, – он вопросительно посмотрел на Догадова, но тот сидел совершенно бесстрастно и рассматривал ногти на пальцах. – Правда, это мнение не совсем совпадает с мнением генерала Ватутина, – тут уже Догадов поднял глаза на Грушецкого, – и, начиная работу по созданию дивизионных концертных групп, мы руководствовались и пожеланиями, и указаниями непосредственно от командующего фронтом. Так что вам, товарищ Догадов, надо будет уточнить свои предложения с генералом Ватутиным. Это вам было легко сделать, редакция-то ваша очень близко расположена от штаба фронта! Но мнение высказано и его надо обсудить. Прошу!
Встал Прохорович.
Он был ещё красен, и явно было заметно, что он очень сердит. Но он себя сдерживал и потому заговорил нарочито тихо и медленно.
– Вот говорил тут майор о программе концерта. Плоха, дескать, программа! И проценты даже высчитал, как какой-нибудь начфин! А вот почему-то проценты успеха у слушателей не посчитал. Невыгодно! Потому что успех-то у слушателей на тысячу процентов. Вот вчера мы этот же самый концерт показывали пополнению Осинина. И люди-то новые и разные. А чуть сарай не разнесли, так аплодировали, так ногами стучали! Почему? Да отдохнули! Рассеялись! О своих болях и печалях забыли. Отвлеклись! Ободрились! И пошли в полк не как стадо баранов, которых на убой гонят, а как герои, с поднятой головой, готовые сейчас же в бой идти и победить. Вот он где, процент-то! Я – да не только я, а много нас здесь таких, как я, – ещё в 1914 году окопную науку изучали, да как ещё изучали-то! С мосинской берданкой в руках, не с автоматом. С тех пор ещё помню, как про Царя-Батюшку нам в головы вколачивали, иди, мол, у