мирай за него! Не очень-то мы их слушали, этих наставников-то! А вот песню бы послушали, только тогда о концертных группах не думали. Это теперь думают да заставляют делать. Сидит солдат в окопе и думает, и знает отлично: если я не убью, меня, значит, убьют. И становится снайпером и бьёт врагов. Устал от этой бойни, а бьёт. Ибо знает, для чего он это делает. Для этого он и находится здесь. И вот выпала этому солдату минута отдыха, и пришли к нему, ну, артисты хоть, и занудели: убей врага, убей врага, кровь за кровь. Что же будет солдат делать? Пропустит мимо ушей, скрутит себе цыгарищу вот этакую, закурит, сплюнет сквозь зубы и скажет: ну, опять заладили про то же! Да ещё матерком припечатает! Как, товарищи? Верно я говорю?
– Верно, верно! Правильно! – зашумели комиссары.
– Так вот! А надо что? Отдохнуть! Улыбку вызвать у солдата. Чтобы он хоть на полчаса забыл о крови, о смерти, об опасности, вспомнил свои довоенные дни, трудные, но счастливые, радостные, семью свою вспомнил! И от этого он станет только сильнее, энергичнее и в бой пойдёт с новой силой! Потому я за «Гейшу», и за «Челиту», и за всё, что может веселить человека. И уж если вопрос ставится о глубокой ошибке в составлении программы всего нашего концерта, то в этой ошибке повинен только я, ибо это я утвердил программу концерта нашей концертной группы. Товарищ Егоров без нашего утверждения не делает никаких показов никому.
– Позвольте, Франц Иосифович! – привстал Гаврюшин. – Если уж речь пошла о том, кто виноват, то я ведь тоже в составлении программы и в её утверждении немалое участие принимал, более чем активное даже, так что и я тоже виноват! И готов нести ответственность. Процентов не доглядел!
Грушецкий внимательно посмотрел на всех и тоже сказал:
– А ведь я тоже, значит, виноват! Ведь мне командование представило программу, я прочитал, порадовался и дал, как говорят моряки, добро. Вот ведь сколько виновников. И, по секрету скажу, генерал Ватутин тоже виноват. Он-то и подал мысль о концертных группах, о том, чтобы они давали разрядку, отдушину солдатам! А прав один товарищ Догадов! Вот ведь какой правильный человек! Всех нас на карачки поставил. Но только и правда, и правильность – на нашей стороне. А поэтому так и будем строить программы. А проценты, кстати, хороши во многих местах, и без них во многих отраслях нашей жизни не обойдёшься, но вот в искусстве-то высчитывание процентов может привести к выхолащиванию самого искусства. Мы, товарищи, хоть и военные, занятые люди, особенно теперь, в наше время сегодняшнее, а всё-таки давайте побережём наше искусство и с такими мерками к нему подходить не будем.
Догадову было явно не по себе. Получать отповедь от Грушецкого было весьма неприятно, тем более что Грушецкий в течение многих лет был членом Центрального комитета ВКП(б) и высоко, очень высоко оценивался не только во фронте, но и в Наркомате обороны, и в Политуправлении РККА.
– Итак, – продолжал Грушеций, – подведём итоги. Концерт, показанный нам сегодня, подтвердил жизнеспособность дивизионных концертных групп, доказал, что дивизии, даже в таких совершенно сложных и трудных условиях, как дивизия Прохоровича, могут создавать такие же вот ансамбли и добиваться эффективности в их работе. Прошу учесть, что в этом ансамбле только один человек, вошедший в него не из частей дивизии, это солистка, товарищ Егорова, привезённая кем? Родным её мужем. Можно и должно считать её своей родной, кровной! Все остальные – старые бойцы этой же дивизии. Так что получше просмотрите свои кадры, товарищи комиссары, и, не откладывая в долгий ящик, принимайтесь и за эту работу. Имейте в виду, что это целиком ваша работа. Постарайтесь не затягивать в неё командиров дивизий. То, что Прохорович занимался концертной группой, прибавляет ему чести и славы, но он занимался этим потому, что у него получился первый ансамбль и по армии, и по фронту. И очень он любит это дело! Спасибо ему! Конечно, если захотят командиры стать поближе к этому делу, очень рады будем, но, повторяю, это работа ваша. Направление в программах вам тоже ясно. Значит, так и держать. Старайтесь не «имитировать» Егорова. Принимайте меры к тому, чтобы найти что-то новое, своё, оригинальное, местное, что ли! Это будет значительно интереснее. Такую певицу, как Егорова, пожалуй, не найти! И не вздумайте дать команду своим вокалистам подражать ей. Не выйдет. И получится смешно и грустно. И будет эта ваша певица вызывать и жалость, и насмешки. Не надо! Ну что же? Пожалуй, и всё. Давайте ещё раз поблагодарим обоих Егоровых! Конечно, «гвозди» программы они, и, конечно, прав комиссар, сказавший, что душа ансамбля – это Егоров! Но, уверен, он не единственный! Поищите – и найдёте, не такого, конечно, но похожего! Спасибо вам, товарищи Егоровы! Ждём от вас самых блестящих отзывов с передовых позиций и надеемся, что ваша работа там принесёт ощутимую и весомую пользу! Желаю вам успехов!
А около выхода на улицу их поймал начальник ДКА. Он всё слышал и всё запомнил. Оказывается, с Егоровым надо держать себя… ну не то чтобы почтительно, но, во всяком случае, осторожно. Он подошёл к Егорову, взял его за рукав шинели.
– Я восхищён! Просто не ожидал такого концерта! Думал, что обычный солдатский трёп, а у вас тут целая филармония! Я очень, очень благодарен вам. И извините за недоразумение. Больше, уверяю вас, так не будет!
– Спасибо за внимание и благодарность! А недоразумение… всё это дело вашей совести! – повернулся и пошёл к выходу.
По пустынным, не очень приветливым улицам Новой Усмани Егоров и Макся шли под руку, весело вспоминая прошедший концерт и совещание, особенно потешаясь над ошарашенным видом Догадова, не получившего поддержки Грушецкого. Шли в таком радужном, приподнятом настроении, что даже не обращали внимания на весьма назойливый грохот артиллерийской дуэли, очень отчётливо доносившейся из В**. Наконец Макся услышала и вникла в эти звуки.
– Егорушка! А там ведь смерть сейчас как хозяйка!
– Но ведь, Макся, это же фронт! Передовая! Без этого не бывает!
– Но мы туда пойдём?
– Ну, думаю, что без тебя. Отправим тебя домой! Споёшь вот на октябрьских торжествах и поедешь!
– А знаешь… Мне как-то неудобно уезжать. Тут все такие хорошие, и так дорого им моё пение, так все благодарят!
– Я рад, очень рад это слышать, но ведь дом-то…
– Сама знаю, но уезжать пока стыдно! Нет! Я схожу и туда…
– Но опасно, Макся! Ты же сама только что об этом сказала, кто там хозяйка-то!
– Но ведь я буду с тобой!
– Конечно! Мне-то уж во всех случаях надо будет туда идти! Но я уже много раз там бывал, и подолгу! Знаю уже все порядки.
– Ну и вот! Вместе будем, и не будет страшно. Все говорят, что ты очень опытный командир! Всё знаешь…
– Макся, Макся! Ничего я не знаю! И никакой я не опытный командир! Да и какой я командир вообще-то? Так! Недоразумение! Военный неуч со званием…
– И не говори так! Эталоны бывают и положительные, и отрицательные.
– Конечно, положительный. Эталон советского офицера.
В таких беседах они дошли до дома. В их комнате было тепло, ярко горела лампа. Стол был «шикарно» сервирован, а за столом сидели Патрикеева, лейтенант Попов, Полежаев, Соколов, Рощин, оба старшины и, конечно, Кухаров.
– Ой, как вы долго! – закричала Патрикеева. – Нас всех загнал сюда Кухаров и сказал, что будет торжественный банкет по случаю блестящего успеха концерта. Мы пришли, а вас нет и нет, нет и нет. Где вы были?
– Что за банкет? Я ничего не говорил! – улыбнулся Егоров. – Дмитрий Александрович! Это твоя инициатива? Когда я тебе что говорил?
– Ну, не говорили, так скажете! – невозмутимо отвечал Кухаров. – Вчера же сами сказали мне: а завтра, дескать, выпьем! Вот и всё! А выпить, значит, и закусить. Садитесь, садитесь, я сейчас!
Пока Егоровы мыли руки, Бояринов и Кухаров принесли и поставили на стол два увесистых графина с водкой. Графины для такого случая выдала хозяйка, жившая пока ещё тут же. Затем появилось какое-то блюдо, которое Кухаров горделиво называл «салат де воляй», – состоявшее из рассыпчатого картофеля, смешанного с солёными огурцами, кислой капустой, какими-то ягодами и сдобренное маслом, очевидно, конопляным, густо наперчённое и вдобавок политое уксусом, громадное блюдо с кашей, смешанной с мясными консервами и тоже наперчённой, и хлеб. Водку пили из рюмок, тоже выпрошенных у хозяйки. Но Егоров настоятельно потребовал, чтобы к столу позвали Бермана, Макстмана, Наговицына, Агафонова, то есть всех тех, кто принимал активное участие в подготовке концерта.
– Так сесть же некуда! Весь оркестр сюда не поместить! – ревниво возражал Кухаров. – Да они уже и поужинали. Куда им!
– Давай, давай, Кухаров! Не жмись! А мы потеснимся!
Вскоре все сидели за столом и с удовольствием вспоминали прошедший вечер в ДКА.
Егоров подробно рассказал о совещании, о том, как Грушецкий «давал по мозгам» и ставил их концертную группу на первое место.
Слушали внимательно, просили повторять наиболее интересные моменты.
А потом Агафонов, покрутив пальцами около головы, сказал:
– Это, конечно, очень хорошо и почётно, но теперь, братцы, держись! Теперь, скажу прямо, нам жить не дадут! И концертами заездят, это как пить дать, и уж насчёт качества – будь, будь! Командарм похвалил, дивизионный комиссар вознёс перед всеми, чего же больше? Ох и работы будет! Лёгкой жизни – не жди!
– А у кого она теперь, лёгкая-то жизнь? – спросил Егоров. – Кто же всё видит?
– Как же? Сами же говорили, что в той дивизии-то, капельмейстер-то, только сопит да ругается! Вот и есть она, лёгкая-то жизнь!
– Ну, Агафонов! Это же не жизнь, а… прозябание! Да теперь ему и не дадут сопеть-то! Возьмут в оборот.
Посидели очень хорошо! Даже чай пили, но уже из чашек «трофейных» – найденных Кухаровым и Бондаренко. Перед чаем Кухаров куда-то исчез, а затем явился и с шиком поставил перед Максей и Патрикеевой коробку конфет. Конфеты были не высшего, может быть, даже и не первого сорта, но это была настоящая редкость по тем временам.