ло и так, к прискорбию нашему, пока и есть! А вы думаете, что Бобков знает о том, что начальник продсклада ему незаконно подсунул не одну, а пятнадцать посылок? Уверяю вас, что нет! И если ему, Бобкову, это сказать, можете быть уверенными в том, что он как медведь на дыбы встанет. И хай поднимет ужасающий. Он, Бобков-то, о них и не думал и не гадал. Да они ему и не нужны были. А начальничек-то хитёр, учёл, когда Бобкова нет, и привёз ему кучу посылок, да ещё проверил, чтобы во всех была водка, а то и посортировал ассортимент-то. Привёз да Баранову – знаете Баранова-то? – и дал! Своему начальнику, передай, мол, братец. Вот и всё. Механика простая. Но потом – оценка. Хорош начальник продсклада. Уважительный. Внимательный. Говоришь, жалобу на тебя написал? Это он может! Конечно, из этой жалобы ничего не последует, но… страховочка. Я, дескать, писал, сигнализировал! Вот, могу уверить, Прохоровичу он посылок не организовывал. Да ему и не надо! Ему из Москвы пришлют персональную, да ещё какую! И Гаврюшину не надо. Мужик строгий. А Бобков внимание обратит, а потом, может быть, и вспомнит добрым словом. Вот так-то! Так что на Бобкова не стоит обижаться и не надо его обижать. Парень он хороший, простой, только зачухали его в своё время, теперь он и осторожничает!
– Как понимать «осторожничает»? – спросил Егоров.
– До мнения высокого начальства – своего мнения старается не высказывать! Разве не заметили этого?
– Да, пожалуй. Было похоже на это! – вспомнил Егоров свои беседы с Бобковым.
– Ну а с начальником продсклада у тебя больше общих дел не будет. И плюнь на него. Не думай! Так или иначе, он же на виду у тех, кому это надлежит, и рано или поздно, а ответ ему держать придётся!
Расстались с Завозовым поздно, но с этого вечера он стал у Егоровых постоянным гостем.
Прошли концерты в артиллерийском полку, где «своих артистов» принимали на ура. Провели концерт для очень интересной аудитории, на слёте снайперов полка Семидева, где Макся впервые увидела людей, чьи боевые подвиги прославили их далеко за пределы фронта. Она думала увидеть каких-то чудо-богатырей, а обнаружила скромных, всё больше пожилых бойцов, стеснявшихся говорить о своих подвигах.
– Так чего же тут? Стреляем, следим! Не я его, так он меня, уж лучше я его, фашиста-то чёртова! – вот и весь рассказ о подвиге!
А вскоре было получено приказание о выходе группы на передовую. И именно – в полк Смеляка. Правда, получив это приказание, все немного были взволнованы. Ведь как-никак, а это самый отъявленный «передок». От немцев отделяет двадцать, от силы двадцать пять метров! Враг буквально рядом! И шутить с пребыванием там – просто невозможно. Прежде всего программа. Этот вопрос был ясен, но требовалось кое-что подчистить, кое-что сообразить. Шли на выход все, кроме оркестра. Значит, все вокальные номера надо было исполнять под баян, а это требовало и дополнительных репетиций, и некоторой доработки партии баяна. Состав «хора» в «Будьте здоровы» уменьшился, и надо было припев срепетировать «имеющимися средствами», а средств-то было мало. Кто же мог петь? Сам Егоров, лейтенант Попов, игравший на баяне, мог, безусловно, и петь, Полежаев, Рощин, Соколов, которые шли в окопы со своим скетчем, и, пожалуй, Бояринов, при условии, если он к моменту исполнения песни отдышится. Итого – шесть человек. Так сказать, секстет, но если бы у этого секстета были настоящие голоса!.. Но утешились тем, что в окопах шесть настоящих голосов будет, пожалуй, даже и много. Эта репетиция была трудной, но всё же увенчалась успехом. Итак, кто же шёл в окопы?
Сам Егоров, лейтенант Попов, Полежаев, Рощин, Соколов, Макся, Патрикеева и Бояринов. Восемь человек.
Программа занимала минут тридцать–сорок. Это было даже много для окопного концерта. Но Гаврюшин нашёл, что это «не повредит», и просил только, чтобы концерт шёл «на улыбках».
Оружие брать не рекомендовали, советовали взять «на всякий случай» пистолеты, но ни в коем случае не забыть «памятные медальончики-смертнички»! Дабы не пугать Максю этим печальным «сувениром», Егоров незаметно заполнил её медальон и положил в карман её шубки, плотно уложив его между швами.
Старшим в оркестре оставался Королёв, который, кстати сказать, всей душой рвался идти вместе с группой, но в этом случае трубач не был нужен и присутствие Королёва было бы просто лишним.
Королёву, Берману и Ростовскому было дано указание регулярно проводить занятия, оставлен репертуар для постепенного изучения новой программы и чётко указано, что без приказания комиссара дивизии ни на какие игры оркестр выводить нельзя. Да и как это можно было делать, когда в составе, из-за ухода в окопы, образовалась брешь из трёх ведущих музыкантов? Очень беспокоил внешний вид Макси. Обмундирование ей ещё не было сшито, и она ходила в своей шубке, крытой тёмно-синим драпом. Конечно, это было совсем плохо! Шуба выделялась и могла быть отличной мишенью даже не для очень опытного стрелка. Ещё хуже у неё было с обувью. Туфельки и резиновые калошки на высоком каблуке – совершенно не подходили для хождения по осенним окопам, где было и грязно, и сыро. А кое-где надо было подниматься на возвышенности, спускаться с них. Неизбежно, что эта обувь давала бы и скольжение, и другие неприятности, словом, ходить быстро ей было невозможно, а медленно передвигаться на переднем крае – нельзя.
Перемерили все сапоги, но минимальный размер был сороковой, Макся же, к сожалению, употребляла размер тридцать шестой, поэтому и этот эксперимент не дал положительных результатов. Но очень трогательной была забота о ней. Даже молчаливый и обычно замкнутый лейтенант Попов пытался предложить ей свои сапоги, но был отвергнут даже без примерки: он носил «сапожки» сорок пятого размера.
Об этом стало известно в штабе дивизии. По слухам, там устроили грандиозный скандал дивизионному интенданту, который до сих пор не смог обеспечить единственную певицу, «а сам восхищался и ручки целовал», но скандал этот делу не помог, и накануне выхода на передний край в оркестр приехал адъютант Прохоровича и привёз большой свёрток для Макси.
Все удивились, но удивление возросло ещё больше тогда, когда из этого свёртка были извлечены небольшие сапоги и, правда, уже ношенная, но совершенно свежая шинель, отлично сшитая. Оказалось, что комдив, бывший человеком невысокого роста и имевший маленькую ногу (носил он сапоги тридцать восьмого размера), чтобы не ставить свою певицу в трудное положение, прислал ей свои собственные сапоги и шинель! Это было, конечно, очень яркое проявление заботы Прохоровича и очень убедительно доказывало его любовное отношение к группе и оркестру, но тем не менее вызвало улыбки!
Да! Сапоги, при достаточном количестве подвёрток, были почти впору Максе, в шинели же всё же, несмотря на небольшой рост Прохоровича, она путалась и заявила, что пусть лучше она будет мишенью, но пойдёт в шубе, ибо в этом балахоне её обязательно убьют!
Егоров подумал и решил: так как самые опасные места они будут проходить обязательно ночью, в темноте, то, пожалуй, можно идти и в шубе, что в дальнейшем так и было сделано.
В назначенный день к группе после крупного разговора с Егоровым присоединился ещё и Кухаров, заявивший, что он обязан идти с Егоровыми, ибо никто их не охранит и не защитит кроме него, что он уже один раз всё-таки спас же Егорова. Кухаров, вместо инструмента или какой-либо детали реквизита, нёс за плечами почему-то пустой ротный термос.
Вышли вечером и уже в полнейшей темноте подошли к знаменитому забору электростанции. Здесь, где-то в одной из ниш, находился пункт боепитания смеляковского полка, и тут их должен был найти проводник из полка, обязанный доставить их прямо к Смеляку.
Подошли к забору. Подождали. Никого не было. Нашли нишу, где, по описанию, должен был находиться пункт боепитания. Ниша была пуста. Но пункт был там, и, вероятно, совсем недавно, там валялись опустошённые «цинки» из-под патронов, обрывки масляной бумаги, но больше ничего и никого не было! Подождали минут двадцать. Тишина, только иногда слышатся отдельные выстрелы разрывными патронами да отдельные же разрывы мин. Временами тьму прошивали цветные гирлянды трассирующих пуль. Макся любовалась ими, а когда стали вздыматься разноцветные ракеты, она совсем пришла в восторг.
– Как фейерверк! – восхищалась она и глядела на ракеты с интересом.
Егоров за подол шубы подтянул её ближе к себе и сердито сказал:
– Нечем тут восхищаться и ахать. Ты восхищаешься – и тебе же влепят девять граммов. Стой в тени, и тебе же будет лучше, если ты сумеешь стоять молча!
Лейтенант Попов предложил пойти в разведку:
– Не может быть, чтобы проводников не было. Где-то он да есть! Смеляковские люди выполняют приказания точно и в срок!
Егоров согласился. Попов снял со своих плеч футляр с баяном и незаметно слился с темнотой. А минут через пять раздался его голос:
– Товарищ старший лейтенант, порядок! Можно двигаться!
Тотчас же возникли силуэты Попова и проводника, сержанта из взвода пешей разведки, великолепно знавшего и Егорова, и музыкантов.
– Слушай! Парфёнов! Почему же ты так долго? Мы тебя ждём уже, наверное, целый час! – после взаимных приветствий спросил его Егоров.
– Виноват, товарищ старший лейтенант! На переправе задержался. Случай вышел!
– Что случилось? Какой случай?
– Занята была переправа. Чистить пришлось! – мямлил сержант. Присутствие женщины в штатском платье его смущало.
– Говори! Здесь все свои. Чужих нет.
– Убило на переправе одного солдата. Не пройти было. Пришлось мне со смотрителем его выносить. Упал, понимаешь, в длину, прямо на мостках! Ничего не поделаешь! Вот маленько и припоздал! Да вы бы и не прошли, разве угадаешь через него прыгать? Так в воду бы и сиганули! А так – всё в порядке.
Егоров покосился на Максю. Слышала ли? Таки слышала! Егоров догадался об этом по учащённому Максиному дыханию. Но вопросов она не задавала, и они пошли дальше.
Вышли на песок и вошли в траншею.