Макся слушала, а Смеляк улыбнулся и спросил её:
– Странно вам? Вот, выходит, и военные сплетничают? Что же поделаешь? Ну, может быть, будем начинать? Как?
Все были в порядке, готовы к выступлению, и они пошли в блиндаж побольше размером, где было назначено проводить концерты.
Как правило, первый концерт давался для командования и оперативной группы полков. Все уже собрались. Кругом знакомые лица! Вот и Трусков, и Хусаинов, и Машин! Все здесь, нет только Соломского, он, как и прежде, сидит в соцгородке и «питает» полк пополнением.
Концерт прошёл отлично. Конечно, было тесно, и Бояринов плясал на крошечном пятачке, не было резонанса, но голос Макси заполнил весь блиндаж, и лица людей расцветали от удовольствия. Аплодировали и просили повторений, и здесь уже Егоров не мог отказать в просьбах своих однополчан и почти каждый номер приходилось повторять. А песню о комбате Солдатенкове Макся была вынуждена спеть три раза! И все три раза при овациях! Смеляк расцветал! Ураганов порывался что-то сказать, но Смеляк его одёргивал. А около Баженова, помощника Смеляка по хозяйственной части, почему-то всё время был Кухаров и о чём-то с ним шептался. А потом подошёл к Егорову и зашептал уже ему:
– А может Мария Ивановна спеть «Не осенний мелкий дождичек»? Уж больно просят эту песню, хоть кусочек! Чуть-чуть!
Просят! Надо уважить. Кто просит-то? Герои! Окопники!
Егоров подошёл к Максе.
– Знаешь «Не осенний мелкий дождичек»? Хоть два куплета? Молодец! Надо дать послушать. Попов! Знаешь «Не осенний мелкий дождичек»? В миноре лучше всего. Коротенькое вступление, и Макся будет петь. Давай!
Спели как на бис. Слушали заворожённо.
А потом выступил Ураганов и произнёс восторженную речь. И благодарил всех, и Егорова, и Максю, и Попова с Патрикеевой, всех, всех. Будто бы и не был он холоден, суров и надменен когда-то по отношению к Егорову. Смеляк не говорил, но долго и признательно, крепко жал руки и Егоровым, и всем участникам концерта. И сразу же после того, как концерт окончился, в землянку начали входить бойцы. Они только что закончили одно из своих трудных дел и входили ещё разгорячённые от прошедшей схватки с неприятелем. Войдя в блиндаж, они тотчас же уселись где кому придётся, в том числе и просто «на полу», если полом можно назвать утрамбованную, отшлифованную ногами землю. И сейчас же закурили. А курить на фронте – тоже наслаждение. Совсем не часто встречается возможность выкурить самокрутку. То некогда, то опасно, враг может заметить огонёк цигарки.
Участники группы, до того стоявшие в затенённом уголке блиндажа, вышли на ту часть помещения, которую более чем условно обозначили «сценой», или «эстрадой», и стали полукругом. И сейчас же бойцы, загрубевшие, ожесточённые, казалось бы, лишённые даже понятия, что такое деликатность, увидев женщин, стоявших перед ними, загудели:
– Бросай курить! Не дыми, чёрт! Видишь, женщины здесь, будут выступать. Легко ли им такую махрищу переносить.
– Туши свою мину!
Егоров поздравил их от имени командования дивизии с успешно выполненной операцией и объявил, что сейчас выступит концертная группа дивизии, организованная именно для обслуживания бойцов непосредственно в их расположении.
– Вот это здорово! – послышались голоса. – Это правильно! Не побоялись к нам прийти! Это подарок!
Начался концерт. Конечно, концерт этот звучал далеко не так, как это было с оркестром, всё это было гораздо, значительно беднее, бледнее, но надо было видеть лица бойцов, их загоревшиеся глаза, их улыбки. Правы были и Смеляк, и Прохорович, говорившие о том, что бойцу надо прежде всего отдохнуть, забыть о своей каждодневной страде, всё равно через час он будет на своём месте, но пусть эти полчаса дадут ему возможность отвлечься от своих трудных забот. И это было видно и по их лицам, по реакции на программу.
Замечательно читала стихи Патрикеева, и принимали её великолепно, но чувствовалось какое-то равнодушие, незаметный холодок какой-то к этим стихам. Они могли быть, эти стихи, их слушали, но они могли и не быть, и их отсутствие не было бы замечено. А читала Патрикеева отлично, и её выступление было отмечено этой аудиторией. А вот «Песня о Солдатенкове», «Чижовка», где говорилось об этих самых людях, «с боями в Чижовку вошедших на заре», лично знавших Солдатенкова и гордо именующих себя «солдатенковцами», были приняты с неподдельным восторгом. И откуда бойцы узнали значение слова «бис»?
Так же принимались и «Сцены в германском штабе», и «Гейша», и «Челита», и пляска Бояринова, умудрившегося на этом крошечном кусочке пола выкинуть совершенно небывалые коленца, и соло на баяне, которое с блеском сыграл Попов. Играл он свои собственные «Эскизы на русские темы» и после концерта по просьбе бойцов провёл с ними занятие по разучиванию «Песни о Солдатенкове».
Конечно, это занятие, может быть, и не принесло результатов, но Егоров обещал в следующий приход выкроить специальное время для более серьёзного занятия. Но просьбу бойцов нельзя было не выполнить.
А за дверями блиндажа ждала своей очереди следующая группа!
За ночь провели десять сеансов концертов. Устали так, что даже выносливый, способный трудиться до отказа лейтенант Попов начал говорить, что он, кажется, устал, что как будто уже предел человеческих возможностей достигнут.
– Больше не смогу! – сказал он, недоумевающе глядя на Егорова. И одновременно с концом этого, десятого, концерта в блиндаже появились Смеляк и Ураганов. Они пропустили выходящих и благодарящих за отдых бойцов и подошли к группе.
– Ну, товарищи! – сказал Смеляк. – Нет слов! Не знаю, что и говорить. Была бы моя власть, вручил бы я вам ордена, самые высокие, но… бодливой корове Бог рог не даёт! Спасибо! Я уже позвонил Прохоровичу, сказал, какой успех здесь! Обрадовал старика. Ты, говорит, напиши мне документ об этом, а то Москва словам не верит. Мы с Урагановым уже написали, утром пошлём ему. А теперь пошли, отдохнём и выспимся, потому что завтра с вечера начнём и на всю ночь, пока всех пропустим! Уж ничего не поделаешь, а то будет кровная обида! Теперь же пошли!
На этот раз всех без исключения привели к Смеляку. Пришли и Ураганов, и Варламов. Сели тесно, но дружно. И даже выпили по небольшой дозе. Говорили о впечатлениях, полученных бойцами.
– Сколько концертов мне приходилось проводить, – вспоминал Егоров, – где только они не проходили, какую музыку играл, но такой аудитории никогда не видел! Бог ты мой! Как они слушают! Какое внимание! Как отзываются на малейший нюанс!
– Вот-вот! – подтвердил Смеляк. – Помнишь, я тебе говорил? А ведь это ж и есть сам народ! Это, брат, не кучка гурманов или эстетов, идущих в концерт, может быть, даже только из-за того, чтобы сказать: я был на концерте! Эти люди воспринимают музыку не умом, не гордыней своей, а сердцем, только им! Вот для народа-то и надо создавать музыку, народу-то и надо её нести! А сейчас народ – в основном армия! И правильно сделали, что создали концертную группу, и спасибо Прохоровичу. Давайте-ка за его здоровье! – И он поднял свою кружку.
Нельзя было не выпить!
И ночлег Смеляк подготовил отлично. Были у него какие-то «запасные», «резервные» блиндажики. Они были жарко протоплены, откуда-то появились одеяла и даже подушки, и все смогли отлично выспаться, а днём даже порепетировать немножко, хотя репетиции и мешала непрекращающаяся стрельба. А стрельба эта продолжалась всё время, и утром, и днём!
Смеляк категорически запретил выходить из блиндажа и заверял, что первый спрос будет с него: «Послали к тебе, а ты не уберёг».
К вечеру принесли сытный, вкусный, очевидно, по заказу сделанный обед и часов с девяти вечера начали «второй тур» концертов. Тот же успех, тот же эффект.
Три дня пробыли в окопах у Смеляка. Устали, вымотались, но были по-настоящему счастливы и горды сознанием хорошо выполненной задачи.
А перед уходом Смеляк попросил Егоровых зайти к нему на минутку и, смущаясь, вручил Максе большой, тщательно запакованный свёрток.
– Это вам от нас! Тут ничего особенного нет, но вам пригодится! Нас будете вспоминать. И вообще, нам будет приятно сделать для вас что-нибудь полезное. Прошу вас! – он поцеловал Максину руку.
Макся смутилась донельзя.
– Что же это такое?
– А знаете, очень хорошая, тёплая, меховая шуба! Рыли тут одну канаву для оборонительного сооружения и наткнулись на ящик. Хозяев теперь она не найдёт. А оставить тут, так её изведут ни на что! А вам пригодится, для окопов хотя бы! Не бойтесь!
Пришлось взять эту шубу. И она, действительно, пригодилась.
Ранним утром пришли в Новую Усмань, и тут их ожидала неприятность. Старшина Королёв немного не удержался и превысил свои полномочия.
В Новой Усмани стоял медсанбат дивизии, занимал он большое помещение, где был вместительный зал. Раненых было в тот момент мало. Сёстры, санитарки, девушки молодые, здоровые, вздумали потанцевать и послали «делегацию» в оркестр с просьбой поиграть им танцы. И перед молоденькими, хорошенькими сестрицами старшинское сердце не устояло! Королёв проявил излишнюю галантность и дал команду оркестру пойти и поиграть, и сам, конечно, играл, надо отдать ему в этом справедливость.
Вечер проходил очень оживлённо. Но в разгаре вечера в зале возник, совершенно неожиданно, сам начсандив, доктор Тихомиров. Он гневно посмотрел на танцующих, немедленно разогнал их, тут же всыпал на полную катушку дежурному по медсанбату и тяжёлой походкой разгневанного человека подошёл к оркестру.
– Кто старший? Вы, старшина? Кто разрешил вам здесь играть? Вы бессовестные люди! Ваш начальник, ваши женщины, ряд ваших людей сейчас под пулями на самом крае нашей передовой, с риском для жизни работают для наших солдат, а вы тут, в медсанбате, танцульки девчонкам играете? Дешёвенького успеха добиваетесь? Рыцари какие! Сейчас же марш к себе, и чтобы я вашего духа в поле зрения медсанбата и не чувствовал! А вам всыпем через вашего начальника. Я бы и сам вам сейчас навесил как полагается, но не хочу вашего начальника обижать и настроение ему портить! Выходит, что он и те, кто с ним, – люди, а вы… ну, бегом марш!