– А там-то она кому нужна? Чего её тащить-то?
– Мужчины-то ведь есть там, в семье-то? Вот и угостятся. За фронт, за победу выпьют. И вы выпьете, и я тоже… Вот оно и будет… преотлично! И благодарить будут, и довольны будут. Всё правильно, товарищ старший лейтенант.
Макся толкнула Егорова рукой и глазами сказала: «Молчи, ладно!»
На этом разговор о водке закончился.
Ехали замечательно и часам к одиннадцати дня были уже дома.
Радость и удовольствие от свидания были так же сильны и впечатляющи, как в первое появление Егорова дома.
Когда дочки дома не было, Егоров усиленно работал над репертуаром, копался в нотах, проигрывал те или иные произведения, записывал с патефона, словом, не терял времени и даже успел переписать ещё один, очень оригинальный, скетч, в котором действовали «он» и «она», причём весь текст лежал на «ней» и текст был не только весёлым, смешным, но и мастерски написанным. Он решил в этом скетче использовать Максю и Полежаева.
А когда дочка приходила из школы, Егоров всецело занимался только с ней. Они были неразлучны.
Кухаров быстро вошёл в семью как образцовый хозяйственник и абсолютно свой человек и не только активно помогал маме, но даже сумел на Сонечке привезти дрова, полученные в лесничестве. И водка, кстати сказать, действительно пригодилась, и когда Кухаров наливал её из термоса в графин и ставил его на стол, то выразительно поглядывал на Егорова, и взгляд его говорил: «Ну, что я тогда сказал? Кто был прав? Хороши бы мы были без водки!»
Даже собака, чёрная, удивительно умная пудель Нерка, и та прониклась уважением к Кухарову и зачастую сидела у его ног и лизала его руки, почёсывавшие её за ухом.
Время, данное Прохоровичем для «поездки за материалами», быстро подходило к концу. И уже надо уезжать. И снова печаль расставания, и снова беззвучно глотает слёзы дочка, с трудом сдерживая плач, не хочет она расстраивать маму и папу, а ведь, наверное, как только выедут со двора, бросится на свою кроватку и, дрожа своими худенькими, беззащитными, такими нежными и слабыми плечиками, будет рыдать в подушку! А мама плачет, старенькая, такая мягенькая, ставшая за это страшное время гораздо старше на вид, плачет без стеснения и крестит, крестит уезжающих и шепчет: «Только не очень рискуйте, поосторожнее там будьте, помните о нас-то и пишите почаще!» И, обращаясь к Кухарову, говорит ему: «Митенька! Уж вы последите за ними, и за тем, чтобы писали нам. Может, и некогда им будет, а вы подойдите к ним и дайте им хоть открыточку, что ли! Постойте-ка, я вам сейчас и открыточек на запас дам!» – И таки принесла целую пачку почтовых открыток.
Кухаров растроганно улыбался.
– Евгения Павловна! Ей-Богу, не сомневайтесь! И конверт, и открытку дам, и сам в случае чего тоже напишу! Можно?
Наконец тронулись. И вот уже исчез за лесом городок и потянулась фронтовая дорога. И опять встали в очередь заботы и тревоги по работе.
А приехали в «свой» посёлок – и снова началась работа! Привезённый репертуар был горячо одобрен и Прохоровичем, и Гаврюшиным, да и всем составом концертной группы. К Прохоровичу привезли рояль, стоявший до того безнадзорно в развалинах соцгородка, неожиданно оказавшийся хорошим и даже не очень расстроенным. На нём-то Егоров и проиграл Прохоровичу всё им привезённое.
И опять началось писание партитур, расписывание партий, разучивание, репетиции общие и по группам. Работа кипела!
Вторая программа представляла собой следующее.
Начиналась программа великолепным стихотворением А. Безыменского – совершенно прямо относившимся к солдатам дивизии Прохоровича и называвшимся «Защитнику В.» – Патрикеева читала это стихотворение превосходно. Правда, стихотворение это уже читалось в концертах и до этого, но произведение это было настолько целенаправленным, что, по сути дела, являлось заставкой, эмблемой концерта. Затем оркестр играл вальс из «Спящей красавицы» Чайковского, равного которому по красоте нет в мире, а затем серенаду из балета «Миллионы Арлекина» Дриго, где баритонисту-солисту Макстману давалась полная свобода для выявления им своих эмоций, и играл он это своё соло чудесно! После этого Макся в сопровождении оркестра пела арию Лизы из «Пиковой дамы», затем Патрикеева читала «Я верю в свой народ» Д. Бедного, после чего концерт переходил к более лёгкому жанру. Игрался «Чардаш» Монти, где своей техникой отличались Берман и Агафонов, добившиеся великолепных результатов путём ежедневных занятий на инструменте, они так умело распределили между собой дыхание, что казалось, будто бы играет один корнетист на совершенно беспредельном, бесконечном дыхании. Бояринов исполнял «Лезгинку», шёл скетч «Именинник», где участвовали те же исполнители, что и в «Сценах в германском штабе», Макся пела Индиану из «Роз-Мари», оркестр играл антракт к 3-му действию оперы «Кармен» и, по настоянию генерала, поппури из «Жрицы огня», затем шёл новый скетч, привезённый Егоровым из командировки, где участвовали Макся и Полежаев, Патрикеева и Бояринов исполняли цыганскую пляску, и в заключение оркестр играл «Танцевальную сюиту народов СССР», куда входили: грузинское «Шалахи», «Молдаванеску», «Чабан», еврейский «Фрейлехс» и белорусская «Лявониха».
Макся пела с большим успехом песенку молодого композитора Т.Н. Хренникова «О соловье и розе», с оркестром или баяном, затем Патрикеева и Бояринов танцевали, и в конце всего концерта Соколов и Рощин великолепно исполняли «Чижовские частушки» с рефреном, звучащим не очень эстетично, но чрезвычайно понравившимся слушателям.
Рефрен этот был таков:
Гитлерюга, вшивый гад,
То и дело чешет зад…
Знать, досталось ворогу
Под Чижовкой пороху!
Причём Соколов превосходно мимически изображал все эти переживания «вшивого гада» – не впадая в пошлость. Умел это делать!
Концерт заканчивался исполнением «Песни о комбате Солдатенкове».
Вторая программа была показана не меньше, чем первая. Было очень много выступлений в окопах, большие же концерты, с участием оркестра, были в своём большинстве «официальными», так, например, 22 декабря был концерт по случаю годовщины ОГПУ-НКВД, 25 декабря – по случаю ХХV годовщины УССР. Концерты проходили с неизменным успехом, на овациях Прохоровича и Гаврюшина одолевали просьбами провести концерт там-то и там-то, но окопы ждали концертов, и туда, безусловно, шли в первую очередь.
А тут ещё пришло приказание о проведении смотра дивизионных концертных групп в масштабе армии, и дата смотра была совершенно конкретной, и ехать туда было совершенно необходимо. А помимо всего подходил ещё и Новый, 1943 год, и генерал Прохорович уже несколько раз интересовался, чем порадуют его артисты группы на встрече Нового года.
Новогоднюю программу составили из произведений, входивших и в первую, и во вторую программы, добавив туда кое-что и новое, не исполнявшееся ещё в дивизии. Вместо арии Лизы Макся пела «Флорентийскую песню» Чайковского, оркестр играл очень яркое и красочное поппури из «Марицы», Макся пела «Песенку Зорики» из «Цыганской любви», по просьбе Прохоровича был подготовлен дуэт «Бубенчики» из прелестной оперетты Стрельникова «Холопка», где Егорову, за неимением другого певца, пришлось принять на себя и обязанности опереточного премьера, а во время исполнения дуэта обязанности дирижёра выполнял Берман, и, надо сказать, хорошо справлялся с этой обязанностью и аккомпанировал мягко, совершенно не давя певцов. Патрикеева читала прекрасное стихотворение Твардовского «Новогоднее слово», а заканчивали концерт «Новогодним тостом». Автор этого стихотворения – совсем недавно зачисленный в концертную группу в качестве литературного работника, молодой и очень полезный солдат Борис Шувалов, кстати, в новогодней программе он дебютировал в качестве исполнителя своих собственных стихов, созданных на материале дивизии.
31 декабря 1942 года в подвале штаба дивизии состоялся этот новогодний концерт. По приказанию – давался он для Управления дивизии, и командование дивизии на концерте присутствовало в полном составе.
Но Егоров обратил внимание на то, что именно представители командования, всегда, как правило, слушавшие программу более чем внимательно и с большим интересом, на этот раз, хоть и прекрасно слушали, и чутко реагировали на все детали концерта, были как-то напряжены, чем-то как будто заняты, и ощущалось, что они как-то несвободны. И бросилось в глаза Егорову, что среди присутствующих не было ни одного командира, ни одного замполита полков. Да и сам концерт был начат рано, совсем не в новогодний час, когда было принято встречать Новый год. И, несмотря на то, что до официального вступления нового года в свои права оставалось ещё добрых три часа, Прохорович уже поздравил всех присутствующих с Новым годом, дескать, в восточные наши края он уже давно пришёл, и тут же предложил тоном совершенно сухим, командным, явиться на свои посты. Тут же он подошёл к оркестру, поздравил всех исполнителей, пожелал дальнейших успехов, поблагодарил за отличный концерт, долго жал руку Егорову в знак признательности за выполнение его просьб и закончил тем, что сказал:
– Теперь идите в своё расположение и в случае чего не впадайте в недоумение.
Следуя указаниям Прохоровича, все отправились домой. Настроение было прекрасное! Ярко светила луна, снег вкусно поскрипывал под ногами, очень красиво было на улице. Даже разбитые скелеты домов не нарушали гармонии этого зимнего вечера.
Егоровы решили встретить Новый год одни, в своём помещении. Пусть это будет скромно, без особенных «излишеств», но им просто хотелось в этот вечер побыть одним. Правда, Кухаров уже приготовил им новогодний ужин, который, по тем условиям, можно было назвать великолепным, но он тоже понял их желание, поздравил их «авансом» и отправился в помещение музыкантов, где они, в свою очередь, готовились отметить праздник под главенством старшины Королёва.
И вот стрелки часов подошли к двенадцати. Егоров налил вина Максе и себе и уже готовился поздравить Максю и произнести соответствующий моменту тост, как раздался оглушительный выстрел, как будто тут же, за стеной этого, совсем не капитального, строения. Затем где-то, тож