Он же, вместе с Бондаренко и Бояриновым, тоже исподволь, готовил и продукты. И тоже обосновывал:
– Пойди найди в дороге склад! Да он же и отставать будет! А наш Прохорович любит вперёд и вперёд, вперёд и вперёд, на манер Смеляка. Ей-Богу, они как отец и сын! Да-а! А у нас-то всё есть! Вы же, товарищ старший лейтенант, тоже захотите есть! А что я дам? Хлеб кусать? А Мария Ивановна? А Патрикеева? А этому вот обжоре? – он указал пальцем на Макстмана. – Тут краюхой хлеба не отделаешься! А мы – раз, раз, ящичек открыли, огонюшек развели, и пожалуйста вам и первое, и второе, и чайку пожалуйте откушать! Всё, товарищ старший лейтенант, правильно делаем!
Встретился однажды Завозов. Он радостно пожал руку Егорову и спросил:
– Ну как? Готовитесь?
– Готовимся! Только я пока ничего ещё не знаю! Все так заняты…
– Правильно! И я тоже очень занят. Просто на части рвусь! И ещё надо типографию готовить к погрузке. Просто задыхаюсь! – И побежал куда-то.
А в район штаба дивизии прибывали войска. Они шли и шли нескончаемым потоком.
Шли не только ночами, но и днём, совершенно пренебрегая возможностью обстрела.
Уже давно Егоровым пришлось потесниться и взять в свою комнату и Патрикееву, и Попова, так как их комнаты заняли офицеры прибывающих частей.
И штаб дивизии уплотнился до того, что за общим столом сидело чуть ли не пять начальников разных служб.
В подвалы вошли штабы других частей. И Прохорович предоставил свой кабинет и Гаврюшину, и Бобкову. Всё говорило, что вот-вот – и мы пойдём дальше.
Макся начала поплакивать и волноваться тем, что встреча с дочкой теперь будет нескоро.
Егоров не мог ей сказать ничего утешительного, но эти слёзы и его расстраивали, он говорил Максе какие-то, вероятно, маловразумительные слова, но всё-таки добивался того, что Макся начинала улыбаться сквозь слёзы и говорила:
– Какой ты всё-таки глупый, Егорушка! Ну что ты мне болтаешь?
И всё же Егоров урывал время, чтобы позаниматься с Патрикеевой, с Шуваловым. Этого было мало, но всё же не давало людям возможности застывать на месте. Всё же люди работали.
Однажды, уже поздно вечером, к их домикам подъехала белая «эмка». Из неё грузно вышел начальник штаба дивизии.
Егоров встретил его, отдал рапорт. Подполковник озабоченно поздоровался с ним и сказал:
– Я к вам совсем по другому делу! Меня интересует ваше оружие. Покажите мне всё, что у вас есть!
Явился Королёв и с гордостью и готовностью продемонстрировал всё оружие оркестра. В этом случае честь Королёву отдать необходимо. Все автоматы, карабины, пистолеты, гранаты были в идеальном порядке.
Подполковник удовлетворённо улыбнулся.
– Отлично! Я не ожидал, что в оркестре, у музыкантов, такой порядок с оружием! Молодцы! Вы знаете, – обратился он к Егорову, – как правило, до войны музыканты открещивались от оружия как чёрт от ладана! Всячески стремились избегнуть его получения. И от стрельб всячески уклонялись! Вплоть до грандиозных скандалов. Не знаю, как теперь с этим делом у других, а у вас – великолепно! Очень рад! А как с патронами?
Вмешался Королёв:
– Всё в порядке, товарищ подполковник!
– Это точно? Ну, тогда вы настоящие гвардейцы! Сколько времени вам надо на погрузку? Ну, собраться чтобы?
Егоров улыбнулся.
– Сколько же? Чтобы сесть в машины, не больше! У нас всё готово, товарищ подполковник!
– И всё-таки я даю вам час. С момента получения приказа о выходе вам максимум через час надо быть у штаба дивизии. На машинах, в полной боевой готовности. Это значит: инструменты в чехлах должны быть погружены в машинах, ну, в ящиках или в чём там у вас полагается! А в руках оружие. Пойдёте на смотр, но уже не боевой! – усмехнулся он.
– Понятно, товарищ подполковник! – отвечал Егоров. – Всё ясно, и всё будет исполнено.
– Ну, если всё ясно, тогда я доволен вами. Будьте готовы и давайте надеяться на успех в нашем дальнейшем пути. – Подполковник уехал.
– Ну вот, ящики-то и пригодились, – говорили Королёв и Кухаров, приводя ящики для инструментов в должный порядок. – Ящички ничего, ещё послужат с честью. Глядишь, и до Берлина доедут. А уж там мы их выбросим. Уж после Берлина менять трубы на автоматы не будем!
Ящики сделали так, что положили в них и инструменты, и ноты, и даже пульты, подарок сапёров. И вся погрузка этого имущества занимала считанные минуты. В общем, дивизионный оркестр был полностью готов для следования вперёд и с большими удобствами. Всё было под рукой, и если бы вдруг на марше пришлось бы играть, то оркестр был бы готов к игре почти моментально. И инструменты, и ноты были действительно под рукой.
И в одну из последних ночей января 1943 года началась угрожающая канонада, действительно могущая свести с ума артиллерийская дуэль. Она шла нарастающим потоком, как бурный непреодолимый шквал. А потом к этой буре прибавился ещё и оглушительный звук пикирующих самолётов и яростные взрывы авиабомб, сбрасываемых на В**. Трудно было уловить что-нибудь другое сквозь плотную завесу этого грома.
А под утро Егорову доставили приказание, подписанное начальником штаба дивизии, – погрузиться и прибыть к штабу дивизии к 5:00.
«Итак, новый этап начался!» – подумал Егоров и дал приказание старшине немедленно начать погрузку, очистить все помещения, не оставляя ни единого клочка бумаги после себя, и ехать к штабу дивизии.
Через двадцать минут всё было готово.
Егоров лично всё осмотрел, с признательностью посмотрел на домики, хорошо служившие им приютом и дававшие им тепло и уют, осмотрел машины с музыкантами, чинно и торжественно разместившимися на скамьях в кузовах, и остался вполне доволен этим зрелищем. Королёв и Ростовский так умело загрузили машины, что, несмотря на большое количество ящиков с инструментами, продовольствием и кухонным имуществом, личными вещами и прочим нужным инвентарём, груза этого было почти не видно и груз никому не мешал. А автомашины оборудованы, как это и положено для «перевозки людского состава», поперечными скамейками, и все музыканты удобно сидели, держа в руках своё оружие, в тёплых костюмах, при подпоясанных шинелях, в шапках, аккуратно завязанных под подбородком. Вид у них был, быть может, и не очень красивым, но внушительным и вполне грозным. Не скажешь, что оркестр, впечатление серьёзного подразделения! Совершенно бесспорно боевое! Да, да! Боевое и приданное штабу дивизии! Не шутки!
Как было установлено – в кабинах сидели женщины, Попов и было место Егорову.
В кузовах старшими были Королёв и Ростовский.
К штабу подъехали, конечно, раньше пяти часов утра. У штаба стояло много машин, и штабные спешно грузили в них имущество штаба. Егоров хотел найти начальника штаба, но его уже не было, а на Егорова стремительно, с разбега налетел Володя Потыкайло!
– Приехал, друг? Молодцы! – твоё назначение сейчас – охрана штаба. И, конечно, если понадобится, резерв генерала. Это я тебе приказание начальника штаба передаю. Но, погоди, у меня и записка есть от него к тебе! Ах, вот она. Держи-ка! Читай, а поедете сейчас же следом за нами. А пока дай-ка своих людей, пусть помогут погрузить!
Не больше чем через полчаса погрузка была полностью закончена. Колонна штаба дивизии отправилась в путь. Вслед за штабом двигались и машины оркестра.
Странно и диковинно было ехать открыто, прямо, по местам, где так недавно ещё приходилось и разрешалось только ползать! И то в темноте! Реку переехали прямо по льду, увидели, что Чернавским мостом уже завладели сапёры, не нашей дивизии, конечно, и уже спешно строят временный пост. Проехали мимо памятных всем разбитых домов, под одним из которых навечно остался лежать Солдатенков, и вдруг в окошечко кабины постучал Королёв.
– Что? – крикнул Егоров.
– Мой домик! Вот он! Ишь какой стал кружевной! Весь изрешетился! – отвечал Королёв, показывая рукой на дом, когда-то взятый им.
Мимо руин домов, речных труб, горестно вздымавшихся вверх из бугров щебня и битого кирпича, среди разорения и мерзости, машины поднимались в гору выше и выше и наконец въехали на главную улицу города В**, носившую название проспекта Революции.
Страшное мерзостное зрелище предстало перед глазами. Разбитые, омертвелые дома с пустыми, страшными глазницами окон, щебень, грязь, мусор, и среди всего этого – масса немецких трупов, уже окоченелых, в самых разнообразных позах. Нет, нет! Масса трупов – это не то слово, множество, величайшее множество, кажется, все тротуары, все дороги были усеяны убитыми, казалось, что и машины двигаются по окоченевшим, стылым мертвецам в шинелях лягушечьего цвета!
Свернули на улицу, носившую имя Плеханова, проехали мимо, даже и теперь, в расхристанном, измордованном виде, величественного, прекрасного здания обкома партии, и едва успели отъехать от него на пару сотен метров, послышался глухой взрыв и здание, слегка приподнявшись вверх, со страшным гохотом рухнуло вниз…
– Подорвали, сволочи! Такой дом, такой труд! Значит, мину замедленного действия подложили… Чтобы – когда наши будут мимо идти… Только просчитались белобрысые! – ворчал Макстман, на всякий случай увеличивший скорость.
Страшное зрелище разорения и грабежа представлял собой город В**, и очень правильно было, что армия шла через него. Солдаты воочию видели, какую «культуру» несли фашисты, какое зло сеяли они на земле. Это уже были не слова пропагандистов, а реальное, ощутимое, что каждый видел своими глазами, и ненависть солдат к фашистам росла, и ярость, отвага, стремление расправиться с ними превращались в единый, могучий порыв.
Фашисты откатывались с невероятной быстротой, но ещё быстрее двигались наши части. Артиллерия шла в порядках стрелковых частей и громила немцев буквально с хода!
Штаб дивизии и оркестр двигались почти без остановок. По дороге, по обочинам дорог валялись немецкие трупы в эрзац-валенках, в ворованных шляпах и платках… попадались и наши убитые, но их было явное меньшинство.
В селе Яблочном была ночёвка. И оркестр вступил в обязанности охраны штаба дивизии. Генерал Прохорович не любил, чтобы при штабе было много войск, он их, как правило, уводил вперёд. «Там они нужнее», – говорил он.