Наутро шли дальше, дальше! В Касторной пришлось и оркестру принять прямое участие в бою. Надо было очистить от фашистов одну из железнодорожных станций. Музыканты с честью выполнили это задание, почётное, как они полагали, задание комдива, и даже доставили в дивизию двух языков – двух немецких ефрейторов, охранявших бензовоз на железнодорожном переезде. С тем, что их взяли в плен, они долго не соглашались, доказывая, что они выполняли приказ, который гласил стоять им с бензовозом у переезда до тех пор, пока их не сменят.
И шли, шли вперёд до тех пор, пока не вступили в большой, до предела разбитый город Х**, откуда, волею судеб или по другим обстоятельствам, им пришлось очень быстро идти назад, и даже довольно далеко назад, и тут всё, бесспорно, перемешалось. И трудно, почти невозможно, было найти то, что было нужно.
И было совсем не радостное настроение, и скулы сводило от бессильной ярости, но приказ надо было выполнять.
В эти очень тяжёлые и скорбные дни генерал Прохорович дал поручение доставить особо важный документ командарму.
Егоров повёз этот документ в своей, оркестровой, машине в соседнее село, где размещался командарм, а за компанию с ним поехали и Макся, и старшина Королёв. Вёл машину, как всегда, Макстман.
Зимняя дорога была укатана до совершенства. Можно было мчаться с максимальной скоростью для трофейной машины дивизионного оркестра.
Приказание было доставлено значительно раньше определённого Прохоровичем срока, и вполне можно было возвращаться назад.
У входа в дом, где размещался командарм, Егорова встретил какой-то офицер и, извинившись за беспокойство, спросил, не к генералу ли Прохоровичу он направляется. Егоров отвечал утвердительно. Офицер предъявил свои документы, из которых было видно, что он назначается в распоряжение Прохоровича.
Они пожали друг другу руки, и офицер попросил взять его с собой.
Егоров предложил ему сесть в кабину, но офицер долго отказывался от этого, утверждая, что место в кабине должна занимать женщина.
В конце концов Егоров убедил его в том, что эта женщина его жена и они могут спокойно сесть в кузов и прикрыться одной плащ-палаткой – и им это будет удобнее.
После долгих препирательств – так и сделали.
Машина понеслась. И ехать было даже приятно. Сознание хорошо выполненного долга, предчувствие некоторого отдыха в тёплой избе, тщательно натопленной Кухаровым. Это было приятно.
И ничто, совершенно ничто не напоминало о том, что грозит опасность, что фронтовые дороги полны сюрпризами…
Внезапный грохот и злой, жгущий, слепящий свет поразил Егорова своей неожиданностью и злобой! Он почувствовал, что летит, падает в какую-то бездну, и мрак тотчас же окутал его, и уже ничто не было ему нужно и интересно…
Багровое, заходящее февральское солнце красноватым светом обагряло снежные поля и накатанную дорогу, среди которой безобразно и страшно валялись куски разбитой машины и разорванные на части тела двух военных…
Лёгкий дымок курился над обломками автомашины; в некотором отдалении от них ничком лежал третий военный… больше никого и ничего не было видно.
Прошло много времени… солнце зашло, и темнота спустилась на землю, а скоро и луна осветила зимнюю дорогу.
Третий военный, лежавший дальше, зашевелился… с трудом, качаясь, встал. Тяжело ступая, подошёл к останкам тех двух…
Натужно наклонившись, повернул их головы… узнал!.. Это были те, кто раньше назывался Макстманом и офицером, ехавшим к Прохоровичу.
Старшина Королёв, это и был он, опустил головы убитых на снег, медленно встал и внимательно осмотрелся. Никого не было видно…
И, тяжело вздохнув, старшина полез в снежные сугробы и, утопая в снегу, с трудом передвигая ноги, начал кругами ходить по снегу, держа обломки машины и трупы убитых в центре. Он ходил долго. Изнемогая от усталости и свинцовой тяжести в голове и теле. Отдыхал… вытирал шапкой пот с лица и принимался ходить снова и снова, всё увеличивая круги своего поиска, наконец… остановился, наклонился и начал поднимать что-то из снежных сугробов…
И вот он уже выходит, еле волоча ноги, на дорогу и несёт что-то тёмное, большое на своих руках. Отошёл чуть подальше от разбитой машины, осторожно положил свою ношу на дорогу и сейчас же пошёл опять в снег. И опять начались его круги, и много времени прошло, пока он вышел на дорогу, и тоже с ношей.
Оба эти найденные им тела он положил рядом, тяжело отдышался и сел около них… наклонился, стал прислушиваться, щупать пульс…
Очевидно, пульс был, потому что старшина улыбнулся обрадованно… Варежками стал растирать лица лежавшим, начал пытаться поднять их, то одного, то другого… но они не могли помочь ему, они падали и увлекали его за собой.
Надо было ждать только какого-то случая, а случая-то и не было.
Дорога была безжизненна.
Старшина Королёв сел около вынесенных им тел и заплакал скупыми мужскими, особенно горькими слезами. Он сознавал своё бессилие, свою невозможность помочь этим двум дорогим для него людям.
Но вот на дороге показалась какая-то точка. Точка росла, приближалась… и уже ясно было видно, что это какой-то старик в оборванном овчинном полушубке, в древней, много раз чиненной шапке, волочит за собой такие же древние, старые сани-розвальни.
Старшина вскочил, подбежал к нему, откуда только прыть взялась… что-то поговорил и вместе со стариком подвёз сани к лежавшим.
Старик посмотрел, молча покачал головой, вероятно, считая уже излишним беспокоить эти безмолвные, неподвижные тела, но всё же вместе со старшиной положил эти тела рядом на розвальни и показал рукой старшине на другую оглоблю: бери, значит, повезём.
Но старшина подошёл к убитым, начал искать их «смертнички», документы… Нашёл… положил в свой карман.
Снял шапку, постоял молча около них… вздохнул! Затем, надев шапку, решительно взялся за другую оглоблю и повёз сани в сторону, указанную дедом.
Старшина Королёв выполнил свой долг до конца!
Егоров и Макся не подавали признаков жизни.
Было тихо и морозно!
Луна мертво освещала заснеженные поля.
Было 16 февраля 1943 года!
Ленинград, 1965–1967 гг.