Кухаров подошёл к входной двери, проверил, хорошо ли она заперта, затем подошёл ближе к Егорову, сел на корточки и начал свой рассказ.
Своим рассказом Кухаров не удивил Егорова. Основное содержание истории Кухарова он прочитал в папке, предоставленной ему политруком Восьмининым. Но теперь факты, изложенные в документе к-го военного комиссара, расцвели подробностями, деталями, и фигура Кухарова, по его личному рассказу, становилась, пожалуй, значительно более пугающей и отталкивающей. Да, это был самый настоящий бандит. С большим стажем, с большими «мокрыми» делами! Но в это же время, судя по рассказу Кухарова, были какие-то веские основания, веские, конечно, только для самого Кухарова, заключающиеся в сложных перипетиях его семейных, домашних условий, которые в конце концов и толкнули его на этот страшный путь.
Кухаров очень искренно говорил о своей преданности семье, о своей жене, ребёнке, стремлением к ним он объяснял и своё бегство из лагеря. И, заканчивая своё повествование, Кухаров заключил так:
– И вот вдруг вы суёте мне револьвер, деньги! Ну деньги-то пустяковые, но ведь револьвер-то может принести любую сумму, было бы желание и немного умения! Кому же вы всё это отдавали? Как же это можно так?
Егоров внимательно посмотрел в глаза Кухарову, помолчал и обратился к нему:
– Ну, Кухаров, скажите мне теперь вот что: для чего вы мне всё это рассказывали? Как рассматривать этот ваш рассказ? Как исповедь? Так ведь я не священник и простить вас за ваши грехи не могу, права не имею! Как желание излить душу? В таком случае вы должны были излить её в своё время перед следователем, прокурором, в лагере, наконец, где вы были! А я-то при чём? Ну а всё же, если уж вы мне поведали свои, и свои, прямо скажем, серьёзные, преступления, то давайте сделаем так: больше об этом говорить не будем! Будем жить по-другому. Так или иначе, вы в настоящее время в Красной Армии. Вам, так или иначе, доверили самую почётную, самую дорогую и священную для всех советских людей обязанность – службу в Красной Армии! Вы понимаете это? Отдаёте себе в этом отчёт? Вы подумайте над этим, и очень серьёзно подумайте. Ну так вот! А я и все мы рассматриваем вас как военнослужащего, и как военнослужащего вас никто не может унизить, оскорбить ваше достоинство. И мне кажется, что здесь, в Красной Армии, вас никто не упрекал, не вспоминал ваших прежних поступков! Во всяком случае, я себе этого не позволял. Так и служите честно, добросовестно, старайтесь быть образцом в дисциплине, в выполнении уставов, и ваше пребывание в армии, в любом месте, при выполнении любых обязанностей, будет всегда отмечаться положительно. Ну а уж если вы позволите себе нарушать армейские порядки, заводить свары, скандалы, склоки, тогда уж не обижайтесь! Я первый обращусь к командованию с просьбой задать вам по заслугам! Это вы помните. И никакого заступничества с моей стороны не будет. И помните, моё слово твёрдо, и решительность мою вы знаете! И, пожалуйста, не козыряйте тем, что ваш «капель» – гражданский. Все мы были гражданскими, а теперь время переменилось и все гражданские стали военными, в том числе и вы, и я, тысячи, сотни тысяч других! Вам всё ясно?
– Ясно… всё ясно, – ответил Кухаров и встал со своего места. – Разрешите идти, товарищ старший лейтенант?
– Куда же, собственно, вы сейчас пойдёте? При себе я вас не держу, занимайтесь своим делом, – ответил ему Егоров и начал просматривать свои ноты как ни в чём не бывало.
Через час пришли музыканты. Тишина была нарушена. Егоров работать больше не стал. От этого вечера он получил всё, что ему хотелось. Он услышал чистосердечные признания Кухарова, а личное признание всегда дороже изложенного на бумаге канцелярским стилем.
Почему-то Егоров был спокоен за Кухарова. Появилась какая-то уверенность в том, что Кухаров будет служить хорошо и никаких чрезвычайных происшествий не принесёт.
Своего отношения к Кухарову Егоров не изменил. Но отношение Кухарова к Егорову переменилось. Егоров не понимал и не догадывался о перемене этого отношения, но скоро стал замечать, что этот уголок в оркестровом доме, где стоял его стол и были его принадлежности, стал выглядеть как-то более опрятно и аккуратно. Вдруг на его пульте появлялись новенькие, тщательно отшлифованные наждаком, дирижёрские палочки, были даже с художественной нарезкой! Потом он обратил внимание на то, что вдруг пуговицы на его шинели оказывались ярко начищенными (пуговиц-то было только две, и то на хлястике, но блестели они как настоящее золото). Дошло дело до того, что однажды он обнаружил свои перчатки, на которых было несколько потёртостей, а проще говоря, дырочек, очень аккуратно заштопанными. В конце концов он обратился с вопросом к старшине Сибирякову. Старшина, дескать, всё должен понимать и во всём разбираться.
– Объясните мне, товарищ старшина, не понимаю, что такое делается? – и рассказал ему обо всех замеченных им моментах.
Старшина замялся, а затем таинственно отвёл Егорова в сторону и зашептал:
– Кухаров! Он над вами шефство взял. На днях после отбоя заявил: ну, говорит, кто нашего начальника не послушает или зло ему сделает, будет иметь дело со мной! Считайте так, что я с ним побратался! И, что я скажу, чтобы делали. Это я вам говорю. И сказал ещё: «Моё слово твёрдо, и решительность мою вы знаете!» Каков?
Егоров развёл руками! Такой неожиданности он не предвидел.
– Постойте, старшина! А перчатки штопал кто? Он же? Значит, в мои карманы лазил?
– А что, товарищ старший лейтенант, пропало что-нибудь?
– Да нет! Ничего не пропало. Но ведь нехорошо же всё-таки! Мало ли что может быть в карманах…
– И в карманы не лазил. Поэтому-то и заштопал. Вы же перчатки в шапку кладёте. А что они у вас рваные были, это все видели, когда вы честь отдавали. Все руки на виду. Ну, он и нашёлся. Молодец всё-таки. Только вы, товарищ старший лейтенант, ему не говорите, и вида не подавайте!
– А что? Накажет? Строг, видать, Кухаров-то?
– Не накажет, конечно, а ругаться будет. Скажет, как бабы болтать любите, ничего вам не скажи!..
На том и порешили. Но через несколько дней после занятий, когда Егоров собирался идти в столовую, к нему по всем правилам подошёл Кухаров.
– Разрешите обратиться, товарищ старший лейтенант!
– Слушаю вас, Кухаров. Что у вас случилось?
– Когда вы сегодня ляжете спать?
– Вот не могу точно сказать часа! Но, во всяком случае, после отбоя. А точно – не знаю…
– А можете вы сегодня лечь пораньше?
– А для чего это нужно? Почему именно сегодня я должен лечь раньше?
– Да надо мне одно дельце сделать.
– Вот это интересно. В самоволку, что ли, хотите, или ещё что-нибудь придумали, так хотите, чтобы я не мешал?
– Никак нет! В самоволку не ходил и не пойду. Ничего плохого делать не буду. А просто мне нужны… ваши сапоги!
Ну, тут Егоров совсем уже ничего не мог понять.
– Зачем вам нужны мои сапоги? У вас же есть свои, да мои сапоги вам и не подойдут, у меня номер сороковой, а у вас, даже на вид, – больше!..
– Товарищ старший лейтенант! Неужели вы не можете мне на одну ночь ваши сапоги дать? На одну ночь только! Никуда они не денутся, эти ваши кирзачи… Утром наденете. Вот только бы мне пораньше их получить…
– Да зачем вам, расскажите толком?
А музыканты в это время хитровато улыбались, но делали вид, что не слышали разговора Егорова с Кухаровым.
Во всяком случае, Кухаров вынудил у Егорова согласие сразу же после ужина идти в своё помещение и дать ему сапоги. А когда Егоров вместе с Добровиным вышел из столовой, у крыльца маячила фигура Кухарова. Он молча отдал честь командирам, пропустил их мимо себя вперёд и пошёл следом за ними.
Добровин, отлично знавший всех егоровских музыкантов и бывший «своим человеком» в оркестре, где все его уважали и были благодарны за те занятия по физподготовке, которые он, в порядке шефства, лично иногда проводил с музыкантами, заметил шутливо Егорову:
– Ты, брат, начал с охраной ходить?
А Кухаров шёл молча, не обращаясь ни с единым словом к Егорову. А войдя вслед за ними в комнату, где жил Егоров с Добровиным, кратко сказал Егорову:
– Сапоги!
– Ну, Кухаров, скажите же наконец, в чём дело-то? Что вы пристали ко мне с сапогами? Что вы хотите?
– К подъёму сапоги будут на месте.
Тут вступился Добровин и сказал:
– Да дай ты ему сапоги! Что тебе их, жалко, что ли, в самом-то деле? Говорит же человек, что к утру будут твои сапоги на месте. А не придётся, Кухаров, твоему командиру завтра босячком шлёпать? Имейте в виду, снежок! Босячком-то не очень будет приятно!
– К подъёму сапоги будут на месте, – совершенно сурово повторил Кухаров, взял сапоги и, попросив разрешения выйти, ушёл.
Егоров и все бывшие в комнате – расхохотались!
– Ну, что скажешь? Сам же разрешил уйти со своими сапогами! – сказал Егоров. – А что, друзья, в случае чего кто мне чего-нибудь одолжит на ноги?
Эту помощь мог оказать Калерин, у которого были хромовые сапоги, собственные, личные, а кирзовые он мог дать Егорову, правда, они были несколько больше егоровского номера, сорок четвёртый размер! Но решили в случае чего накрутить побольше портянок.
Однако калеринские сапоги не понадобились. Утром, когда Егоров и Добровин встали со своих постелей, они увидели у егоровской кровати сапоги. Да, это были кирзовые сапоги, егоровские «кирзачи» с кожаной головкой. Но это было совсем не то, что вчера. Это были модельные сапоги! Вместо носков култышками, бесформенных голенищ, куда можно было бы засунуть ещё три егоровских ноги, были великолепные головки с обуженными носками, значительно суженные голенища, словом, это были сапоги, в которых совершенно не стыдно было бы показаться в любом городе, в любом месте, хотя они были и кирзовые. Сапоги скромно стояли в углу, около кровати, и будто бы ждали, когда их наденут.
Егоров ахнул, а Добровин восхитился!
– Ну и Кухаров! Ну и мастер! Ведь ты понимаешь, что он сделал? Он за одну ночь перетянул тебе твои уроды на модельную колодку! Ведь это надо уметь! Ты можешь это оценить?