– Ясно! Так разрешите за вами зайти часам в восьми вечера?
– Давайте! А я пока никому не скажу, даже комиссару!
К восьми вечера помещение хозроты блистало чистотой. Старшина хозроты превзошёл самого себя и сумел, как показалось Егорову, даже расширить помещение.
Командир хозроты тоже принял посильное участие в украшении землянки. На видное место он повесил расписание занятий и по всем балкам-столбам приказал разместить портреты партийных и государственных деятелей.
Певцы сумели заранее побриться и почиститься.
Настроение у всех было приподнятое, и, несмотря на свой солидный возраст, они волновались!
Смотреть на них было очень приятно!
Без десяти минут восемь оркестр уже сидел на месте.
На принесённых пультах лежали ноты.
За оркестром, по голосам и по ранжиру, построился хор.
Было бы значительно красивее, если бы хор был в фуражках, но… фуражек не было, да и если бы они были, вряд ли интенданты дали бы их скромнейшим обозникам! Егоров решил снять с певцов и пилотки, поэтому певцы щеголяли своими гладко остриженными головами.
В дверях стоял командир хозроты, добровольно принявший на себя обязанности дежурного по роте.
Ровно в восемь он заволновался, начал быстрыми движениями поправлять пояс и разглаживать складки гимнастёрки, затем, обернувшись в сторону оркестра и хора, дал команду:
– Встать, смирно! – и выскочил из двери.
В землянку вошёл Смеляк в сопровождении Трускова и Атаманюка.
Смеляк поздоровался с людьми и сказал:
– Давайте без рапортов! Тут дело, не требующее рапортов! Ну, Егоров! Очень интересно! Если судить по зрительному впечатлению, то здорово! А вот как насчёт слуха? Можно начинать?
Егоров стал на своё место, поднял руки, и суровые аккорды вступления к «Священной войне» заполнили помещение.
На втором такте их звучание стало глуше и на фоне их вступили басы-хористы. В партию басов влились тенора, песня росла, ширилась, в оркестре послышались серебристые, тревожные фанфары, звучность нарастала, и грозно, яростно зазвучал припев:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!
«Священная война» пропета. Смеляк недоверчиво смотрит на своих подчинённых. Лицо его выражает явное удовольствие, но он не верит, что это его люди, его смиреннейшие «обозчики» так спели! Командир хозроты стоит позади Смеляка. Он так удивлён, что даже забыл закрыть рот! Он не ожидал этого. Совершенно!
Но Егоров не даёт долго раздумывать.
Он поднимает руки – и в оркестре возникает лёгкая, нежная мелодия в ритме вальса…
Тихо, напевно вступает хор:
Второй стрелковый храбрый взвод
Теперь моя семья.
Привет-поклон тебе он шлёт,
Моя любимая!
Даже взыскательному Егорову понравилось исполнение этой, всё-таки очень простой, примитивной песенки. Певцы вложили в исполнение её столько задушевности и искренности, что слова Долматовского «заиграли» и простая, без затей и каких-нибудь претензий, песенка Блантера представилась гораздо более значительной!
А капитан Смеляк молчал.
Пропели и «Песню смелых»!
«На закуску» спели две украинские песни, «Сусидку» и «Закувала та сиза зозуля». Мужскому хору есть где показать себя в этих песнях. И «обозники» сделали это с полным достоинством и знанием дела. А в заключение этого «концерта» они спели, уже без оркестра, как говорится, а капелла, свою излюбленную песню про атамана Чуркина.
Спели и, кончив, стояли молча.
Тишина!
Посидев в полной тишине несколько минут, Смеляк встал, подошёл ближе и долго, внимательно смотрел на стоявших перед ним певцов и музыкантов.
Затем подошёл ещё ближе и сказал:
– Если я скажу вам просто спасибо, это будет несправедливо! Если скажу «большое спасибо» – это будет, мне кажется, не то, что надо. Как же сказать? Ведь то, что я услышал, не сравнить ни с чем! Ведь вы же не театр, не филармония, вы даже не какой-нибудь там ансамбль песни и пляски! Ведь вы просто и всего-навсего солдаты, да ещё и не строевые! Это я, товарищи, о хоре говорю. Оркестр другое дело. Так вот: и никто не имеет права заставлять вас петь, и никто от вас пения не потребует! А вы вот поёте, да ещё как поёте-то! И за то великое удовольствие, что вы мне доставили, я вам кланяюсь низко и благодарю от всего сердца! – Он действительно поклонился, и довольно низко!
– И вас благодарю! – он поклонился в сторону музыкантов.
– А уж вас, товарищ Егоров, благодарю от всей своей души! – Он подошёл к Егорову и крепко пожал его руку. Затем движением руки подозвал к себе командира хозроты и сказал:
– Уразумел теперь, какое у тебя золото? Вот! Теперь помогай им! Петь не мешай. Занятиям их с товарищем Егоровым не препятствуй. И дело своё организуй так, чтобы находилось у них время для пения. Ишь ведь, как ты расписание-то своё повесил! Вот в нём и предусмотри занятия хора. А если что затрёт с интендантом, ко мне приди. Выручу!
Потом он опять подошёл к хору и заговорщицким тоном сказал:
– А хотелось бы мне ваш ансамбль пока подержать в секрете, а вы бы ещё потренировались бы! Я думаю, что тренировка в любом деле нужна, полезна и вредной не бывает. А для чего мне это хочется? Я вам скажу! Пошёл слух из политотдела, что хотят они смотр самодеятельности устроить. Художественной! Так вот мы бы и подсыпали им перчику! А? Как вы думаете?
В общем – решение было принято. Ансамбль решили пока «засекретить» и разговоры о нём не вести. До поры до времени.
На обратном пути Смеляк говорил Егорову:
– Порадовали вы меня! Я, конечно, понимаю, что это не капелла имени Глинки. Но в условиях полка военного времени это большое дело! И, конечно, дел у вашего коллектива будет много. Но сперва покажемся на смотре.
– А когда намечается смотр? – спросил Егоров.
– Предполагается в ближайшем будущем, если, конечно, ничто не изменит планов. Сам понимаешь, время такое, что, да ещё в нашем положении, загадывать на дальнее нам мудрено!
– Ясно, товарищ капитан. Что будет, то будет, а готовиться будем!
– Обязательно! И надо, непременно надо провести большое, хорошее выступление.
Дни были заполнены до отказа. Оркестровые репетиции, строевые занятия с подразделениями, игры оркестра в столовой, разводы караулов, построения и смотры. Репетиции оркестра с хором были регулярными, и неожиданно дали ещё один интересный, прямо «огневой», концертный номер.
На репетиции ансамбля стал почти постоянно приходить сержант Бояринов. Он был уже не первой молодости, сухопар и жилист, состоял он на службе в химвзводе и, как говорят, был правой рукой начхима Бондина.
Приходя на репетиции, он забирался в уголок, усаживался, обязательно на корточки, и сидел тихо, как мышь. Все его любили и называли ласкательно «Боярчик»!
В один из вечеров, в перерыве репетиции, Бояринов подошёл к Егорову и, попросив разрешения обратиться, довольно конфузливо изложил свою просьбу.
– Так что завидки берут! Хотелось бы и мне участие принять! Голоса у меня, извините, нет! В ауле нашем говорили, вон Бояринов начал козла драть, это когда я вдруг запою! А вот я бы станцевал! Честное слово, умею!
Выяснилось, что Бояринов, уроженец Осетии, всю жизнь прожил в одном из осетинских аулов и осетинские пляски, так же, как и пляски других народов, знает досконально. В совершенстве.
– Так покажите какую-нибудь пляску. Что сами хотите! Если это хорошо, то обязательно включим в программу. А не видя, как же говорить-то?
– «Шамиля» можно?
– Конечно можно! Что хотите можно!
– Только вот музыки-то нет! Не играют ваши музыканты «Шамиля»?
– Вот не играют пока. Но если будет интересно, то будут играть. Но сейчас-то как же быть?
– Ну что же делать? В ладоши пусть похлопают. – Бояринов напел мотив «Шамиля» и нахлопал ладошами несколько тактов ритма. – Только сначала медленно, это значит, Шамиль размышляет, раньше это говорили – «Молитва Шамиля», теперь, значит, вроде «думы Шамиля», а потом, когда вскочу с коленок, быстро и всё быстрее. Можно?
– Давайте!
Бояринов выждал какое-то мгновение, очевидно, это был подразумевающийся аккорд вступления, а затем как-то на одном колене выплыл на середину. Он, этот сержант химзавода, обладал не только высокой темпераментностью, но ещё и великолепной пластикой, гибкостью, совершенно особой грацией и превосходной мимикой! Даже непосвящённому было видно, что лицо, изображаемое Бояриновым, переживает какие-то муки сомнений, пытается разрешить мучающие его вопросы, ищет решения в своих действиях. И эти решения приходят. Его движения становятся энергичнее, решительнее, и вот с каким-то гортанным восклицанием он встаёт и начинает танец! Темп танца всё убыстряется, Бояринов весь в вихре движений. Движется всё, и руки, и ноги, будто бы это уже и не человек, а какой-то бешеный волчок заполнил всё пространство. Но вот ещё один, совершенно невероятный прыжок в вышину – и Бояринов упал на одно колено, низко наклонив голову.
Аплодировали все! И певцы, и музыканты. И, безусловно, Егоров. Бояринов сконфуженно поглядывал на всех.
– Чудесно, Бояринов! Обязательно включим вас в программу! Будете танцевать под оркестр, и хор будет вам подчёркивать ритм и ладошами, и голосами. Идёт?
– Конечно! Это же что сейчас, под сухую? А с музыкой-то ещё лучше будет!
Так Бояринов сделался полноправным участником ансамбля. А танец был оркестрован Егоровым, тщательно отрепетирован и с ведома капитана Смеляка включён в программу.
А через несколько дней Егорова вызвали в политотдел дивизии.
Начальник политотдела, майор Бобков, невысокий, лысоватый, с усталыми глазами, принял Егорова очень внимательно, расспросил его о делах в оркестре, сказал, что имеет великолепные отзывы об оркестре, и затем перешёл к делу.
– На днях мы будем проводить смотр художественной самодеятельности нашей дивизии. Вы знаете об этом?
– Я слышал разговоры, но конкретных сведений у меня, конечно, нет. Юридически – не знаю ничего.