– Так вот. Смотр мы проводим и вас назначаем в состав жюри. Ваше мнение, мнение специалиста, нас очень интересует, и, несомненно, оно, мнение ваше, будет очень ценным.
– Но, товарищ майор, я же узкий специалист. Я могу в какой-то степени судить об оркестрах, а об оркестрах военных могу судить очень скромно, я сам в них ещё хорошо-то не разбираюсь! А уж в других-то видах искусств – что даст моё мнение?
– Вы скромны! Это очень похвально! И всё же мы вас вводим в жюри.
– А я просил бы этого не делать! И очень просил бы!
– Но почему? Причины вы выставили неубедительные. Что бы вы ни говорили, ясно же, что вы более компетентны в вопросах искусства, чем любой, самый эрудированный командир. Это же аксиома!
– Есть у меня причина, которую я не могу вам сейчас изложить, – «засекреченность» их ансамбля не давала Егорову возможности откровенно рассказать Бобкову о том, что он сам будет участником смотра. Но Бобков уже начал раздражаться. Он, начальник политотдела дивизии, не привык встречать такое непонятное упрямство.
– Тогда я разговор с вами заканчиваю. Будем действовать в порядке приказа. Можете идти!
Сразу от майора Бобкова Егоров пошёл искать капитана Смеляка.
Нашёл он его тут же, в штабе дивизии, где Смеляк, как всегда с улыбкой, отчитывал какого-то лейтенанта из Арттехснабжения, перепутавшего какие-то требования.
Узнав «беду» Егорова, Смеляк успокоил его и просил не беспокоиться.
– Да, в жюри вам быть неудобно. Хоть и выгодно было бы для нас. Но чёрт с ней, с выгодой! Честь дороже! От жюри я вас освобожу, но вы-то смотрите не подкачайте!
А через пару дней пришёл приказ о смотре.
Комиссар полка Ураганов разыскал в полку несколько артистов московских театров, которые в своё время попали в ополчение, а затем, невзирая на полученные брони, остались в армии и волею судеб попали в полк Смеляка. Артисты эти дали своё согласие выступить на смотре. Ураганов долго доказывал Егорову, что надо, обязательно надо, выступить на смотре и оркестру. И тут Егоров вынужден был ещё раз выдержать относительно бурное объяснение с Урагановым.
– Товарищ комиссар! Смотр-то ведь называется самодеятельности! Какая же самодеятельность оркестр? Да ещё штатный?
– А как же вы считаете? Играют-то ведь военнослужащие?
– Именно военнослужащие. А если точнее, то военные музыканты! Это значит – не стрелки, не артиллеристы, не сапёры и даже не обозники, а именно военные музыканты.
– Вот они и будут играть. Всё законно.
– Абсолютно незаконно, товарищ комиссар! То есть совершенно незаконно! Это же в условиях армии профессиональный оркестр. Во-первых: военные музыканты положены в полку по штату. Именно как музыканты. Во-вторых: по своей службе они обязаны заниматься музыкой и ничем другим, кстати, об этом говорит и приказ Наркома обороны, а вы изволили его читать, насколько мне известно. Извините меня! В-третьих, наконец: они получают зарплату за музыку, за игру на своих инструментах, следовательно, живут на средства, доставленные им именно музыкой. Как известно, самодеятельность не является средством к существованию, а есть занятия, разрешаемые в свободное от основной, профессиональной деятельности время. Из сказанного вытекает, что военный оркестр есть организация профессиональная и демонстрировать военный оркестр как самодеятельность нельзя. Это незаконно и противоречит всех принципам самодеятельности.
– Много вы наговорили! Но ведь я же слышал духовые оркестры, и получше вашего, кстати. Надеюсь, и вы когда-нибудь слышали оркестр ЗИС. Человек полтораста. И сказано – самодеятельность! Что же ещё?
Долго толковали они, и только Смеляк положил конец затянувшемуся спору. Он совершенно твёрдо заявил, что у оркестров бывают свои смотры, организуемые Инспекцией военных оркестров, и что оркестру на смотре самодеятельности выступать нельзя. Но, быть может, попадётся такой момент, когда и оркестру придётся показать себя на смотре. Он явно намекал на ансамбль, но прямо Ураганову об этом не сказал. И только тогда, когда из политотдела дивизии запросили программу выступления от полка, Смеляк подписал программу лично и лично же дал её Ураганову.
Прочтя программу, Ураганов был крайне удивлён и, кажется, даже слегка обижен на Смеляка. Почему-де от него всё это делалось втайне, «втихую», как сказал сам Ураганов. На что Смеляк совершенно спокойно, при Егорове, заявил:
– А потому, что ведь без тебя всё спокойнее выходит! Ты начнёшь шуметь, спорить, «ума давать»! А ведь этого-то и не надо! Уж ты лучше послушай, как получается, и уверяю, что кроме удовольствия ничего не получишь!
Концерт прошёл отлично! Конечно, «ансамбль» был единственным в своём жанре и произвёл большой фурор. Бисировали почти все номера, а Бояринова долго не отпускали со сцены.
В жюри, очевидно, в пику Егорову, было введено два военных капельмейстера из других полков, ещё не имеющих оркестров. Эти товарищи чувствовали себя не в своей тарелке и совершенно явно ёжились под взглядами своих командиров полков, то и дело награждавших их пламенными негодующими взорами.
А после концерта, когда Егорова вызвал к себе командир дивизии полковник Прохорович и благодарил его за работу с оркестром и людьми, ему волей или неволей пришлось стать свидетелем разговора Смеляка с командирами «соседних» полков.
– Ладно! – говорил Смеляк. – За оркестр вы мне кровь уже попортили. Теперь за хор будете портить? Опять Смеляк вам ножку подставил? Наверное, Смеляк по Советскому Союзу ездил и певцов подбирал в свой полк. Ей-Богу! Как Потёмкин. Знаете об этом? Мне мой Егоров об этом рассказывал. Нет, братцы дорогие! Я своему капельмейстеру свободу даю! Я в его дела не лезу, а не лезу потому, что я в этом деле мало смыслю и не стесняюсь этого. Чего мне стесняться? А он, капельмейстер-то, поэтому свою ответственность сознаёт и действует так, чтобы полку была польза! Ясна техника? А вы своих капельмейстеров на узде водите, чёрт-те чем заниматься заставляете, вот вам и результат! Ну, скажи, Семидев, чем твой капельмейстер занимается? Чем?
Высокий, осанистый майор Семидев несколько сконфуженно откашлялся и отвечал низким голосом:
– Чем, чем… Хозяйственным взводом командует! Временно, понимаешь…
– Ну вот! Какой же он хозяйственник! Что же он в этом деле понимает? Но ведь работает? Время ты его занял, бестолково занял, подтвердил сам! А своим делом ему заниматься некогда. И у Осинина тоже! Вам всё страшно, а вдруг человек впустую день потратит? А он не потратит. Ему самому дня этого жалко будет. Да и сами-то вы, чем вы помогли им, своим музыкантам? А я даю голову на отсечение – есть! И хорошие! И певцы есть, и танцоры! Только всем этим заниматься надо. Вот. А болтать языком попусту, мне кажется, не дело для командиров полков. Как?
Услышав последнюю фразу, Егоров ретировался, ибо не знал, что может последовать за таким острым предложением.
За «ансамбль» полк получил благодарность и премию, фанфару (к сожалению, это был просто-напросто пионерский горн, ведь начальник ОВС дивизии не разбирался в таких тонкостях) с вымпелом от политотдела дивизии.
Глава 21
Успех на смотре окрылил участников ансамбля. Обозники наперебой начали предлагать новые песни, усиленно тормошить Егорова, чтобы он послушал их новые «попевки», чтобы устроил им занятия с оркестром, и, конечно, их домогания были небезуспешны. Появились новые концертные программы, начали выявляться и солисты, но самым ценным было то, что к участию в ансамбле потянулись и новые лица из других подразделений. Это было очень ценно, но одновременно и давало новые, зачастую неожиданные, затруднения. Стало труднее подбирать время для занятий. Рабочее время у разных подразделений было распределено по-разному, свободны обозники – заняты сапёры, пулемётчики. Но основным, ведущим ядром были всё же хозротовцы, и поэтому занятия с ансамблем строились из расчёта именно на них.
Работы было много, и оркестр был загружен полностью.
Даже Ураганов, кажется, переменил своё мнение о Егорове и оркестре вообще и начал вести разговоры о том, что, действительно, оркестр в полку необходим и его присутствие во многом облегчает работу всех звеньев полка. И именно в этот момент произошло неприятное событие.
В один из прекрасных дней старшина Королёв попросил Егорова отойти с ним в сторону и, таинственно шепча, ему сказал:
– Не нравится мне, товарищ старший лейтенант, наш Прокопчук! Он, конечно, действует тихо, вроде бы незаметно, но… действует! Говорит вещи, прямо скажу, плохие!
– Какие же вещи он говорит?
– Сказать прямо, хвалит немцев!
– Что значит хвалит? Он что, был у немцев, что ли?
– Вот именно, вероятно, был! С ребятами по вечерам толкует, что, дескать, куда нам до немцев, они, мол, и культурные, и сильные, вон, дескать, куда махнули, нам, мол, перед ними не устоять. Вообще – они за трудовых людей, любой, мол, сможет заниматься, чем захочется каждому. Выходит, что хочется, то и делать можно! Вот как! А потом ещё хуже…
– Куда же хуже-то?
– Есть куда! Он говорит, я, дескать, до первого боя! Как в бой пойдём, так у него, говорит, есть пропуск к немцам. Как? И, говорит, надо всем штык в землю втыкать, это, говорит, равняется пропуску!
– Вы не шутите, Королёв? Ведь это же чёрт знает что такое!
– Такими вещами шутить, товарищ старший лейтенант, дело тяжёлое. А только – проверьте! Говорил он со многими. Поговорите с любым, подтвердят!
Действительно, в разговоре с Егоровым эти «сокровенные» беседы Прокопчука подтвердили многие музыканты.
Надо было что-то предпринимать.
Особист Костровский выслушал рассказ Егорова внимательно, не перебивая вопросами.
– Интересно! Спасибо, товарищ Егоров, я займусь этим делом.
В этот же день Костровский попросил Егорова увести куда-нибудь оркестр часа на полтора-два, а дневальных оставить двух, одним из них должен быть Прокопчук. Когда оркестр вернулся назад, в землянке их встретил только один дневальный, альтист Семинихин, и с очень сконфуженным видом доложил: