– Берите носилки, это же блестящий выход! – и исчез в подвале.
Время от времени на улицах соцгородка с шипением летели и разрывались мины, казалось, над ухом рвутся разрывные патроны немцев, но, не обращая внимания на всё это и всё же стараясь двигаться ближе к стенам домов, музыканты бежали к электростанции. Вот дорога повернула вправо, вот громадный каменный полуразрушенный забор, из-за которого видны разбитые трубы, стены здания электростанции, вот ещё поворот – и перед глазами музыкантов открылся громадный песчаный то ли пляж, то ли пойма береговая. В излучинах поблескивала вода реки В*, где-то здесь была переправа на тот берег. Но было не до переправы. Прежде всего в глаза бросились те, из-за кого бежали всю дорогу и музыканты, и санитары.
Раненых было, конечно, не так много, как это показалось из слов Соломского, но всё же их надо было до рассвета отправить в санчасть, а носилки, как известно, рассчитаны только на одного раненого.
Сейчас на этом песке, у забора электростанции, лежало и сидело человек двадцать – двадцать пять. И ранены были они, действительно, в ноги, и сами могли только ползти.
Некоторые раненые были с оружием, большая же часть без автоматов.
Санитары молча, очень деловито, быстро поднимали раненых, укладывали их на носилки, оружие их надевали на себя и быстро уходили.
Музыкантам пришлось труднее. Совсем не легко поднять раненого с земли и уложить на носилки, не причинив ему боли. Многие раненые сквозь зубы поругивались, но, узнав, что берут их не «профессионалы»-санитары, а музыканты, несмотря на боль и неудобство, даже благодарили и старались подшучивать над своей «незадачливостью».
– Вот, брат, видишь, как мало я повоевал! Но, думаю, подлечат, и опять вернусь!
– Спасибо, ребята! Уж вы извините, что приходится со мной возиться, сам не ожидал такого!
Музыканты молча укладывали доставшихся им раненых и старались идти в ногу. Быстро уходили в сторону санчасти. Оказалось, что оружие найти нетрудно. Здесь же на берегу валялось немало автоматов, гранат, очевидно, ранеными же и забытых.
Но не повезло первому тенористу Васильеву. Ему достался раненый пулемётчик. Оружия у него не было, но он прошептал Васильеву:
– Браток! ШОШ-то мой тут, недалеко, шагов тридцать, наверное. Возьми, а то нарвёшься на неприятность! Рядом ведь!
Васильев, уже уложивший раненого на носилки, пошёл искать пулемёт. Действительно, шагах в двадцати от раненого нашёл его, но именно в этот момент рядом шлёпнулась мина, и сам Васильев упал на землю с осколком в ноге. Дружинин, стоявший около носилок с раненым и дожидавшийся своего напарника, услышал стон Васильева и подбежал к нему! Васильев лежал на песке и старался пальцами правой руки остановить кровь, ручьём лившуюся из его ноги.
– Видишь, какое дело-то! – сказал он Дружинину. – Не думал, не гадал, а сам попал в раненые! Помоги-ка встать, я, по-моему, сам дойду до санчасти.
Но идти сам он, конечно, не мог! Вернувшиеся санитары забинтовали его ногу и предложили ждать своей очереди.
Егоров увидел Васильева уже в санчасти, когда Вишнецкий сам лично сделал ему укол и приготавливался к операции. Надо было извлечь из ноги осколок мины.
– Андрей! Что с тобой? Ты как попал сюда? – кинулся к нему Егоров.
– Да вот, товарищ старший лейтенант! Сам не думал попадать, а вот получилось так. Ничего не поделаешь!
Егоров был очень расстроен. Жаль было хорошего, молодого, весёлого парня, да ещё и отличного музыканта к тому же! Ещё больше расстроился он тогда, когда после операции Вишнецкий сказал ему:
– Не нравится мне рана у Васильева! Боюсь, не пришлось бы мне его эвакуировать дальше. Плохая рана! Не простая!
У остальных музыкантов всё было в порядке. Они отлично поработали и сумели всех раненых доставить в санчасть. Вишнецкий поблагодарил их и обещал доложить об их помощи командиру полка.
В общем, спать в эту ночь не пришлось никому. А утро принесло свои заботы.
Очевидно, появление Смеляка на том берегу было весьма не по душе немцам. С самого раннего утра они принялись за возвращение своих позиций, на которых разместился Смеляк. Но Смеляк отдавать их и не думал. Что могло произойти из этого? Только бой! Немцы атаковали, их отгоняли. И это было много раз подряд. И бесследно это пройти не могло! Были раненые и, вероятно, убитые! Но об убитых не доносили ещё, раненые же – поступали в санчасть.
Уже давно Соломский отправил сведения о потерях, но пополнения ещё не было, а Смеляк уже спрашивал по телефону, как дела с пополнением. Только к вечеру прибыло оно из штаба дивизии, в количестве значительно меньшем, чем требовалось.
С темнотой их отправили на тот берег, откуда в качестве проводника прибежал Багрецов.
А часов в одиннадцать вечера Соломскому с того берега позвонил Смеляк. Соломский послушал, а затем обратился к Егорову:
– Возьми трубку, хозяин с тобой хочет говорить.
Егоров взял трубку.
– Я вас слушаю, – сказал он и сразу услышал голос Смеляка:
– Егоров? Ваши люди при деле? Отлично! Оставьте с ними Королёва, старшину вашего, а сами давайте ко мне, на КП. Есть дело для вас. Сейчас придёт к вам наш артиллерист, сделает, что надо, и вы с ним вместе идите сюда. Возьмите с собой туалетные принадлежности и бритву. Больше ничего не надо.
Егоров отдал нужные распоряжения Королёву, пожал руки музыкантам и принялся ждать артиллериста.
Начальник артиллерии полка, старший лейтенант Зелюкин, появился быстро, сдал какие-то бумаги Соломскому, взял у него запас карт, бланков и повернулся к Егорову.
– Готовы вы, Егоров? Тогда идёмте!
Шли быстро! Вот и забор электростанции, вот и место, где собирались раненые. Сейчас раненых тут не было, но человек шесть санитаров с носилками сидели в укрытии, покуривали. Дежурные!
Вышли на песчаную пойму. Место было совершенно открытое, но кое-где были прибрежные кустики.
– Осторожнее идите. Здесь очень опасное место! В кустах могут быть немецкие снайперы, – прошептал Зелюкин. – А вот сейчас будет ход сообщения.
Действительно, через несколько шагов они увидели перед собой достаточно узкую и глубокую траншею. Они спрыгнули в неё и быстро – дно траншеи было великолепно утрамбовано, наверное, многими десятками тысяч солдатских, тяжёлых ног – побежали по ней.
– Прямо до переправы побежим! – нашёптывал Зелюкин. – А там – бегом тоже. Ты плавать-то умеешь?
– Плоховато! Не пришлось научиться! – отвечал Егоров.
– Ну ничего! Авось не утонем.
Добежали до переправы. Река, тихо шелестя небольшими волнами, катила свои воды в Дон, но никакого моста, никаких сооружений, похожих на мост, Егоров не видел.
Из тьмы вынырнула фигура красноармейца.
– Пропуск! – тихо прошептал он.
Зелюкин так же тихо ответил ему.
– Сюда, – сказал красноармеец.
У самой воды, еле-еле поднимаясь над песком, стоял небольшой столбик. От него тянулся и пропадал во тьме какой-то не то шнур, не то канат.
– Берись, Егоров за канат, ступай в воду и беги бегом. Беги без остановки. Тут, брат, стоять не положено. Что-что, а переправу обстреливают без зазрения совести! – успокаивающе говорил Зелюкин Егорову.
Значит, это и есть переправа.
Недолго раздумывая, Егоров схватился за верёвку и храбро полез в воду. Верно, под ногами он ощутил какой-то помост, что-то твёрдое, но это твёрдое было довольно глубоко под водой, не видно глазу и очень, очень хотелось посмотреть на это «что-то», убедиться в его надёжности, крепости, ширине, по крайней мере. Но сделать этого не было возможности. Зелюкин торопил!
– Беги! Только держись рукой, а то сорвёшься в воду. Да не бойся! Широкие доски. Не соскочишь!
Доски, быть может, были и широкие, но очень уж скользкие. Но делать было нечего, и Егоров по колени в воде бежал и думал только об одном: чтобы не сорваться в воду. Следом за ним, шагах в пяти, бежал Зелюкин и только приговаривал:
– Скорей, скорей!
Выбежали всё-таки на берег. Здесь уже был не песок, камни. И камни эти под ногой шуршали, погромыхивали.
– Ложись, ложись… – зашипел Зелюкин. – Что ты? И себя, и меня угробишь! Здесь поползём!
И, смаху упав на землю, довольно быстро пополз куда-то вправо.
Егоров повторил его приём и пополз тоже.
– Здесь осторожнее, опирайся руками, – шепнул Зелюкин.
Егоров начал более энергично двигать руками и подтягиваться за ними. И вдруг он почувствовал, что его рука вошла во что-то мягкое, осклизлое, и страшный запах, запах гниющего мяса, запах смерти, окутал его с ног до головы. Он в ужасе, догадавшись, в чём дело, заставил себя взглянуть и увидел, что он облокотился о распухший, уже давно гниющий труп убитого немца.
Убитый лежал на спине, лицо его было открыто, поблёскивали зубы, и всё это было так страшно и необычно, что Егоров хотел крикнуть.
Но Зелюкин был здесь.
– Ничего! Ерунда! Не то ещё увидишь! Рукой проехался? Отмоешь! Ползи, ползи!
Наконец вползли – в огороды, вероятно. Надо было подниматься вверх. Но всё это только ползком.
Да! Если бы не Зелюкин, Егоров бы пропал. Но Зелюкин знал дорогу отлично.
– Сюда! Сюда!..
В конце концов они доползли до какого-то странного углубления, около которого их остановил чей-то шёпот.
– Стой! Пропуск!
Часовой узнал Зелюкина и Егорова.
– Правильно. Проходите.
Нащупали какие-то ступеньки и по ним спустились ещё ниже. Это была какая-то странная комната, без окон, конечно, только с этой лесенкой, а крыша кирпичная, куполом. Потом оказалось, что таких «комнат» великое множество в Чижовке и что это не что иное, как погреба, «выходы», чижовских особнячков.
Это было КП – командный пункт Смеляка.
Помещение было освещено. Горело несколько немецких светильничков. Горели они достаточно ярко и, что главное, не коптили. В комнате стоял стол, весь заваленный картами, два или три мягких, но ободранных дивана, несколько табуреток, в углу стояло множество телефонных аппаратов, а около них три связиста.