А жизнь, фронтовая жизнь, шла, не замедляя темпа ни на одну минуту. Звонили телефоны и сообщали, что в расположении седьмой роты немцы пошли в атаку, и атаку эту рота отбила, и убито 20 немцев, а старший сержант Иванцов тяжело ранен и его будут отправлять на тот берег, в санчасть, а легко ранено десять человек, их перевяжут и они останутся в строю, но что Иванцов-то командовал взводом, и теперь его место вакантно, и надо немедленно дать им комвзвода. А третья рота сообщала, что она сама сейчас пойдёт в атаку и что им обязательно надо занять тот домик, в котором сидит немецкий снайпер, что обязанности командиров они распределили пока сами, но им надо срочно старшину и двух помкомвзводов, а красноармейцев им надо не меньше тридцати человек.
Прибегали связные от миномётчиков, пулемётчиков, и их сведения вносились в сводку, плюсовались, сообщались на тот берег.
Эти же сведения Егоров немедленно докладывал и Смеляку.
Смеляк спрашивал:
– А что Соломский говорит? Есть пополнение?
– Пока что нет! Но всё оформлено, как они требуют.
– Ладно! Связист, дай-ка мне большого хозяина.
Это означало, что Смеляк хочет разговаривать с Прохоровичем.
Его разговоры с ним отличались краткостью и чёткостью.
– Докладывает Смеляк. Вашим исполнителям посланы отчёты и заявки. Надо срочно триста–четыреста. Там всё указано. Дело не терпит, а их нет. Тянут! Слушаю! Так точно! Ни одной минуты держать не будем. Учтено всё до мелочей. Жду до вечера, а потом разрешите опять звонить к вам! Благодарю… Давайте, Егоров, ждать до вечера. Если Соломский ничего не сообщит, вечером буду звонить со скандалом. До вечера проживём! Протянем?
– Обстановка же всё время меняется! Передышки не дают! Но… вообще-то дотянем!
– Ну, вот вы и стали уже фронтовиком! Фронтовик по своей природе обязан быть оптимистом и надеяться на лучший исход даже при наихудшем положении. Правильно!
Вечером, собираясь идти с очередным докладом к Смеляку, выйдя из своего погреба, Егоров увидел ещё не виданное им зрелище.
Немцы ухитрились поджечь здания авиационного завода, и теперь внутри громадных цехов полыхало пламя. Казалось, что эти громадные здания совсем рядом, а они стояли на том берегу, и довольно далеко от реки. Если бы не огромные языки пламени, плясавшие по верху этих зданий, можно было представить себе, что в этих огромных домах идёт какой-то невероятно пышный бал, всё было залито светом, и на фоне огня отчётливо были видны проёмы окон, балконных дверей. Огненная феерия!
– Неспроста это, совсем неспроста! – вдруг услышал Егоров около себя голос Неверова, командира третьего батальона. – На какого чёрта им палить эти коробки? Осветить местность хочет, дьявол! Наверное, оттуда идёт пополнение. Вот осветит, просмотрит и начнёт лупить по колоннам!
Егоров не был ещё таким опытным и не мог делать таких выводов из окружающей его обстановки. Как всех простых, мирных людей, вид пожара, бушующего моря огня, волновал его, вселял в него страх перед стихией, но, вдумавшись в слова Неверова, он понял всю преступность таких действий. Но ведь Соломский ничего ещё не сообщал о прибытии пополнения, поэтому он решил ответить Неверову:
– Нет, пополнения нет ещё. Соломский сообщил бы!
– Много знает ваш Соломский! – отвечал Неверов. – Что, с ним совещаются, что ли? Советуются? А что, дескать, товарищ Соломский скажет? Да и в дивизии-то знают не больше его! Только деловой, серьёзный вид знающих людей делают. Что дивизия? Какие у неё резервы? С гулькин нос. Так, для себя! Так-то вот!
Смеляк, получивший разрешение Прохоровича на звонок ему вечером, при Егорове стал дозваниваться к нему. Разговор состоялся.
Теперь Смеляк больше молчал и время от времени только приговаривал:
– Отлично! Слушаюсь! Великолепно! Так и сделаю!
Закончив разговор, он положил трубку на аппарат и, повернувшись к Ураганову, тоже пришедшему к нему вечером, Варламову и подозвав ближе Егорова, сказал:
– Людей дают. Много. Человек семьсот–восемьсот можем получить. Но получать их надо самим. Сейчас они, люди, в ЗАПе, а ЗАП отсюда далековато, это у станции Трёхсвятская, километров тридцать отсюда, а может, и чуть побольше. И народ там, наверное, не обстрелянный, с грузом, с вещичками. Да-а! Наряд-то Прохорович к утру вышлет Соломскому, а кого высылать? Все на счету!
Стали прикидывать, кого бы можно было послать без ущерба здесь.
Но выходило так, что никого нельзя было снять с места, все были нужны. Долго думал Смеляк, но потом вдруг ударил себя рукой по лбу.
– Что же это я, товарищи? Да вот его и пошлём! – Он показал рукой на Егорова. – Нет, верно! Больше никого нельзя! Егоров! Вы верхом умеете ездить?
Застигнутый врасплох, Егоров отвечал:
– Вообще-то когда-то сидел на лошадях, но не в качестве наездника, конечно. Но думаю, что это уж не такая трудная наука.
– Вот, правильно. Берите с собой Кухарова своего, и ещё дадим вам автоматчика-коновода. Ночью сегодня переберётесь на тот берег, отдохнёте там, а утром получите пакет и втроём, по холодку, рысцой – в Трёхсвятское. Там будет Корсун, начальник штадива, он вам известен, от него и получите людей. А вот кормить их… вызывайте Баженова, – кивнул он связистам.
С пришедшим вскоре Баженовым было решено устроить обед на середине пути, в большом селе Новой Усмани, а уж оттуда вести людей к Соломскому и потом разводить по подразделениям.
Баженов, получив указания и отметив всё в своём планшете, моментально исчез «организовывать» своё хозяйство. Он не любил бывать на переднем крае, считал, что по своей обязанности должен быть всегда в тылу, и пользовался малейшей возможностью перейти на тот берег. Смеляку трудно было его удерживать около себя, и, только серьёзно пригрозив ему снятием с должности, добился того, что помощник командира полка по хозяйственной части был всё-таки рядом с ним.
Егоров передал свои документы, тетради и формы Варламову, а несколько позже, в сопровождении Кухарова, в темноте, дополз до реки, минуя то место, где ему пришлось войти в близкое соприкосновение с трупом, и, прошептав пропуск часовому у переправы, кинулся в тёмную воду.
Удивительно, доски переправы ещё плотно держались, хотя скользкими стали ещё больше.
Кончилась переправа, началась траншея через песчаную отмель, глухо слышались выстрелы. А вот и забор электростанции!
Странное ощущение охватило Егорова. Будто бы он пришёл домой! В спокойствие, в тишину! И казалось, что здесь уже ничто не страшно, никакая пуля, думалось, сюда не долетит. Пусть прижимаясь к стенам домов, заборов, но всё же идти можно в свой рост, не ползти же!
Соломский встретил Егорова очень радостно, будто год не видел. Начал хлопотать в отношении горячего чая, но кипятка не было, идти же за кипятком в санчасть было неудобно, поэтому ограничились только папиросами и оживлённым обменом впечатлениями.
Да, из дивизии звонили, утром будет наряд, и надо будет ехать ему немедленно в Трёхсвятское за людьми. Егоров заявил, что, так как завтра ему предстоит дебют в верховой езде, то, пожалуй, ему надо приготовиться к этому и стоит немного поспать. В конце концов Соломский согласился с этим, и Егоров ушёл в свой подвал.
Встреча с музыкантами была очень искренней в своей горячности. Музыканты окружили Егорова и наперебой стали рассказывать свои новости, а больше – расспрашивали его о «передке», как там, что, страшно ли, что он делал, всё их интересовало.
В числе новостей сообщённых музыкантами, была и неприятная. Относилась она к капельмейстеру полка Осинина – Сквирскому. Оказывается, Осинин назначил его, Сквирского, начальником трофейной команды, возложив обязанности трофейщиков на музыкантов. Таким образом, музыканты Осинина обшаривали поле боя и найденное оружие, как своё, так и немецкое, сдавали в оружейную мастерскую своего полка. Сквирский страстно хотел иметь в своём распоряжении немецкий пистолет «Вальтер». Действительно, этот пистолет, кстати, больше похожий на дамскую безделушку, был очень изящен, миниатюрен и отличался красивой отделкой. Как орудие смерти, пожалуй, он был бесполезен, но почти все немецкие офицеры носили «Вальтеры» на своих поясах. И вот, как на грех, «Вальтеры» музыкантам не попадались, а пистолеты других систем Сквирскому не нравились и он их браковал. Словом, Сквирский обвинил своих музыкантов в нежелании угодить своему начальнику и заявил, что он сам лично пойдёт на поле. И пошёл, доложив об этом своему командиру полка, Осинину. Но выход его был неудачным! Он наскочил на гранату и ещё счастливо отделался, ему оторвало обе кисти на руках! Теперь он уже, наверное, далеко, так как его из санчасти Осинина эвакуировали в тыл.
Музыканты ждали, как будет реагировать Егоров на это сообщение.
– Что же, друзья! Очень печально это ваше сообщение! Значит, пока не будет назначен новый капельмейстер, оркестра у Осинина фактически не будет! Это уже плохо! А рассудите со Сквирским! Ведь был он трубачом хорошим, блестящим даже! Жил он музыкой, хлеб зарабатывал музыкой. А теперь, без рук, как он будет играть? Чем? Надо всю жизнь переделывать! А он не такой уж молодой – когда всё впереди, а быть без рук, подумайте сами, какова перспективка-то? Жаль, очень жаль Сквирского!
Потом перешли к вопросам службы музыкантов в охране, и они выразили своё недовольство тем, что им приходится обслуживать также и «хозяйство Костровского», уполномоченного Особого отдела.
– А какое его хозяйство? Арестованные! Что же мы, как конвойная стража, что ли? Одно дело штаб, а другое – тюремная служба! Очень это неприятно!
– Ну, с этим, товарищи, ничего сделать не могу. Согласен, конечно, не всякая служба приятна, но приказ есть приказ, а если вы пока несёте комендантскую службу, то эта часть входит в нашу обязанность. Да и сами вы понимаете, что и без этого, неприятного, как вы говорите, участка службы не обойтись!
А старшина Королёв с Кухаровым тем временем собрали в сторонке «чай», и весь состав оркестра во главе со своим дирижёром, со вкусом, с толком попили чайку «в семейной обстановке», за душевными разговорами.