И только когда эта процедура была закончена и писари ушли в другую комнату с копиями списков, чтобы оформить их и отдать в приказе по полку, Соломский придвинул свой табурет поближе к Егорову и прошептал:
– Тебя Смеляк просил оставить пока у меня, здесь, и интересовался, как оркестр, может ли играть. Вот какое дело-то!
– Это чем же вызвано?
– Чем? Я знаю? Так что ты на всякий случай проверь своих музыкантов. Вдруг придётся играть? Чем чёрт не шутит? А Смеляк наш – сам знаешь, какой он!
Приказанием остаться здесь Егоров был даже доволен. Может в более или менее человеческих условиях поспать. Это уже много значит!
В подвале оркестра был готов обед, все чинно сидели и ждали рассказов Егорова и Кухарова, но Кухаров, на которого расстрел произвёл очень большое, гнетущее впечатление, отмалчивался, а Егоров, как вошёл в подвал, сразу, первым делом, спросил:
– А как, дорогие товарищи, наши с вами инструменты поживают?
– Они-то поживают… В порядке, – наперебой отвечали Королёв и Бондаренко.
– Только мы их и не видим! – говорили музыканты.
– А достать их можно быстро?
– За одну минуту! Они же в порядке, а за повозкой и Сонечкой Саша Бондаренко неусыпно следит!
– А помните хоть что-нибудь? Ну, вдруг придётся немедленно играть? – спросил Егоров.
– Что касается строевого репертуара, всё помним, а насчёт концертного или песен, так это без нот, конечно, рискованно играть!
– Ну и хорошо! Забывать не надо. Неровён час – и потребуемся как оркестр.
Так ничего и не мог рассказать им Егоров. Так и засыпал над кружкой чая. И старшина Королёв укоризненно заметил музыкантам:
– Нечего тут валандаться! Видите, человек еле сидит. Спит на ходу. Устал! И то, подумать только, какую вынес сегодня пытку! Ты попробуй на седле-то потрясись, а он ещё и об инструментах спрашивает. Ложитесь спать, товарищ старший лейтенант!
Заснул Егоров мгновенно. Будто бы на него надели хлороформовую маску. И ничего не слышал до тех пор, пока ранним утром не разбудил его Соломский:
– Слушай-ка, Егоров! Да встань, пожалуйста! Всё мне ясно теперь!
Егоров вскочил.
– Что тебе ясно?
– Зачем ты здесь нужен был! Почему об оркестре спрашивал Смеляк!
– Ну, зачем же?
– Самка привезли!
– Как привезли?
Лицо Соломского как-то странно передёрнулось, покривилось, видно было, что Соломский где-то внутри проглотил солёный, горький комок!
– Убит Самок! Такой мальчишка!
– Как убит Самок? Не может быть! Ты что, в своём уме?
– Иди посмотри! Смеляк приказал похоронить с почестями! Сам вот-вот приедет!
– Приедет откуда?
– Он ночью в дивизию ездил, ругаться. Оказывается, вы вчера на расстреле были?
– Да, заставили быть! Ну и что?
– Ну вот, эти узбеки, казахи и начали говорить об этом. Дошло до Смеляка. Ну он сразу и маханул туда!
– Ну ладно! А где же Самок?
Они вышли во двор. Действительно, два сапёра в одном из уголков двора старательно делали гроб из досок, вероятно, вырезанных из пола, доски были невероятной толщины и выкрашены в коричневый цвет.
А у входа в чью-то квартиру на носилках санчасти лежало что-то, плотно прикрытое простынёй. Около этого «чего-то» стояли два красноармейца из батареи лейтенанта Самка.
Во дворе было необычно тихо и даже как-то торжественно.
Егоров и Соломский подошли к носилкам, и Соломский осторожно, как бы боясь разбудить, приподнял простыню сверху.
Да, на носилках лежал Самок, тот самый милый, весёлый, такой добродушный мальчик, командир батареи, о котором ещё так недавно сокрушался Смеляк, что, дескать, никак не заставишь Самка сменить малиновые петлицы на зелёные, алые кубики на защитные, комсоставский пояс со звездой на пряжке – на обычный, без украшений, что лучше иногда ходить пешком, чем всегда красоваться на своём, положенном по служебному положению, коне жемчужной расцветки! Именно он, Самок, лежал перед ним, и лицо его, юное, не видавшее горя и не знавшее ещё жизни, было покрыто мертвенной бледностью. Глаза его были открыты и, больше чем наполовину закатившиеся, ярче всего говорили о том, что жизни в этом юноше уже нет! На лице Самка не было ни одной царапины.
– Как же это так? – спросил потрясённый Егоров.
– Как его? – обратился Соломский к одному из артиллеристов.
– Позиции лейтенант смотрел. И, конечно, на коне. Во всём параде. На меня, говорит, ещё пуля не заказана. И, наверное, снайпер-пулемётчик проследил. Две очереди по нём ка-а-ак дал! Конь упал. А его как прошило, от головы до ног! С коня-то мёртвым упал! Горе-то!
Подошёл начальник артиллерии Зелюкин. Он был явно заплакан и, кстати, совершенно этого не скрывал.
– Старшину видели? – обратился Зелюкин к артиллеристам.
– Так точно. Они пошли могилу копать.
– Где?
– А вот в саду, где были детские ясли. Там за домом безопаснее будет.
– Вот так-то вот! – Зелюкин пожал руки Соломскому и Егорову. – Не думал не гадал! Так мне его жаль, так жаль… Ну а делать нечего. Ладно! Скоро приедут наши и будем хоронить. Смеляк говорит, что лучше бы к часу дня поспеть, когда немцы обедают. Не стреляют тогда.
А во двор всё входили и входили те, кому Самок был близок и дорог. Пришли его командиры взводов, постояли около убитого, поцеловали его в голову, посмотрели друг на друга и сказали:
– Ну, сегодня дадим по немцам, взамен салюта!
Егоров дал распоряжение достать инструменты и вынуть из сумок похоронные марши. Он думал, что, возможно, придётся играть гражданскую панихиду.
Вскоре появились и Смеляк с Урагановым. Смеляк был сумрачен и угрюм. Таким Егоров его ещё не видел.
Смеляк поздоровался с Егоровым, поблагодарил за отличное выполнение задания по доставке пополнения и заметил:
– А насчёт вчерашнего вашего присутствия – я выдержал принципиальный бой! В итоге-то я его выиграл, но хорошо, что Прохорович меня поддержал, а то уж готовы были и меня съесть! Так, а теперь о деле. Видал, что с нашим Самком-то? Был – и нет! И никогда уже больше не прибежит «прокунсультироваться»! Жестокое дело – смерть. Да! Так играть-то сможете? Только такую похоронную, чтобы сердце сжималось?
– Сможем, товарищ капитан!
– Тогда так: здесь играть не будем. А понесём мы его направо, вот по этой улице, а потом налево, где были детские ясли, знаешь? Вы встаньте так, чтобы по оркестру не могли попасть снаряды, увидите нас и начинайте играть, а когда мы подойдём, вы быстро, бегом, вперёд и опять найдите место и опять играйте, так до самой могилы. А там уж придётся рискнуть, надо и похоронный марш, и Интернационал, и марш для прохождения. Но, может быть, и там найдём укрытие. Всё понятно?
Через минуту оркестр собрался в полном составе: тех, кто должен был дежурить, любезно заменили свободные в это время огнемётчики, их услуги предложил милейший командир огнемётного взвода Вася Селезнев, а начхим Бондин молчаливо утвердил это предложение кивком головы.
– Такое дело! Надо, надо! – сказал он в заключение.
Музыканты побежали по улице и, наконец увидев подходящую стену, остановились. Построились в оркестровом порядке. Приготовили ноты.
Первым Егоров решил играть траурный марш Бетховена. В этом марше совершенно трагическая партия труб, великолепная партия баритона и первого тенора в трио. Марш этот чудесно оркестрован и является одним из лучших произведений фенебрального характера.
Приготовились. И, наконец, показалась траурная процессия. Конечно, по ритуалу положено было бы везти гроб на лафете, но свободного лафета в этой обстановке найти было бы невозможно, поэтому гроб несли на руках артиллеристы. За гробом, без головных уборов, шли Смеляк, Ураганов, Зелюкин, Вишнецкий, командир батареи сорокапяток со своими командирами, а замыкал процессию взвод артиллеристов, вооружённых автоматами. Шли, конечно, не посередине улицы, а прижимаясь к стенам.
Марш Бетховена взмыл и, отражённый стенами домов, особенно ярко и трагично зазвучал навстречу процессии.
Егоров очень переживал гибель Самка и готов был заплакать сам, но профессиональное ощущение музыки всё-таки заставило его обратить внимание на звучность и исполнение. Да, пока ещё его музыканты играть не разучились. Очень сочно звучат группы оркестра, и, честное слово, если бы было можно заниматься регулярно, то каким неплохим был бы этот солдатский оркестр!..
Но процессия приближалась, и надо было менять свою позицию.
– Бегом марш! – и оркестр бежит к новому месту.
Пока дошли до сада детских яслей, перебегали не менее пяти раз.
Наконец вот и сад! В глубине сада виден изящный, белого камня, дом с большим, конечно, уже без стёкол, балконом-верандой. Сад густой, тенистый, с великолепными площадками и, вероятно, цветочными клумбами. Под большим дубом вырыта могила, и около неё стоит группа красноармейцев.
Увидев вбегающих музыкантов, они стали советоваться, где оркестру лучше встать.
– Вот как раз перед домом и будет ладно! А так-то всё равно немец услышит. Обязательно будет бить на звук. Но всё же лучше здесь пристроиться.
Так и сделали.
И не успели построиться, как вдали показалось печальное шествие.
Медленно и печально поплыли звуки шопеновского траурного марша.
Скорбно зазвучали квартовые вздохи басов, будто всхлипывали в рыданиях туттийные аккорды2. Шествие подошло к могиле. На край могилы поставили гроб. Было тихо, выстрелов не было слышно. Может быть, немцы, услышав траурную музыку, решили дать спокойно похоронить убитого? Непохоже на немцев. Смеляк подошёл к могиле, наклонился над гробом, хотел что-то сказать, но не мог. Встал на колени, поцеловал убитого, погладил его руку и отошёл в сторону.
Подошёл Ураганов и, очевидно, собрав волю, сказал неожиданно тёплым голосом:
– Что же говорить над тобой, Самок? Ушёл ты от нас рано, очень рано! Мог бы много пользы принести Родине, народу своему! Но, видно, такая была твоя военная судьба! Вечная память тебе! А за тебя – будем мстить! – он махнул рукой оркестру, и похоронный марш снова поплыл над садом, над окраинными улицами соцгорода, над рекой, ведь она была очень близко, и, конечно, над расположением немцев. Но было тихо. Немцы молчали.