– Какой парень, какой человечище! Но ведь совсем ещё мальчик. Но какой рассудительный! Какое внимание к людям. Как он великолепно обращается с солдатами и каким уважением и любовью, какой заботой они его окружают! Только до безрассудности смел и горяч! Лезет под самые пули, под огонь! Ну что это такое? Уж его оттягивают, прикрыть хотят, а он своё ладит, вперёд, вперёд! Давно не видел таких молодых людей! А уж сколько вокруг меня студентов! Что-то к нам, в ветеринарный институт, такие не попадают! Почему бы? А? А интересно, где он учился?
– Где он мог учиться? Средняя школа да военное училище, пехотное! Вот и все его университеты! Вся премудрость его в этом и происходила! Родители, вероятно, хорошие, да и учителя попались серьёзные, не только за своими предметами смотрели, а ещё и за моральными качествами.
– Нет, не может быть! Он очень эрудированный парень! Смотрите, он и с философией знаком, ну, не так уж досконально, но разбирается, что к чему. Литературу знает отлично. Математика для него не камень преткновения, как для очень многих, а хорошо знакомое дело! Нет, где-то он учился. Но не в этом деле, главное – в его человеческих качествах. Это большая удача для батальона – иметь такого командира!
Несколько раз Егоров проходил по окопам, смотрел за порядком, проверял посты. Никаких нарушений не было. Немцы молчали. Только в В** полыхали нескончаемые пожары и в отсветах зарева выделялась, будто бы нарисованная на огненном фоне, красавица колокольня.
Как ни странно было, но в В** раздавалось петушиное пение и впечатление было какое-то сказочное, вспоминались старые стихи:
На Руси, Руси петухи поют,
Скоро будет день на святой Руси!
Но это впечатление сразу же исчезало, как только в поле зрения попадали часовые, крепко держащие автоматы в руках, сурово и внимательно всматривающиеся в темноту перед собой. Свободные красноармейцы прикорнули, прислонясь к стенам окопов, и многие сладко спали.
Егоров обратил внимание на особенность немецких окопов: время от времени в стенах окопов попадались какие-то небольшие шкафчики с дверцами, сделанные примерно на уровне плеч человека. Они попадались на расстоянии пятнадцати–двадцати шагов друг от друга. Любопытство взяло верх, и Егоров открыл дверцу одного из этих шкафчиков. Шкафчик был пуст. Ничего в нём не было. Но один из красноармейцев, из числа бодрствующих, увидел, что Егоров заинтересовался этим. Он встал и подошёл к Егорову.
– Интересуетесь, товарищ старший лейтенант? Верно, интересно! Это у немцев такие буфетики в окопах были. Честное слово! Буханочка хлеба лежала, в целлофане, а год выпечки указан тридцать шестой, вот не сойти с этого места! Не вру, честно говорю! Маслёночка такая, из пластмассы, в ней масло сладковатое, вроде бы с мёдом перемешанное, шпика кусок и шнапса бутылочка. Значит, часовой ходит, заскучал – может подойти и перекусить, а если холодно, то и глотнуть можно. Верно! Везде были такие запасы, а теперь наши уже всё проверили, кто себе взял, а кто и закусил тут же, а немцы с собой взять не успели! Всё забыли! Начисто!
Вероятно, немцы получили жестокий нагоняй за то, что их выбили из окопов. И им дали приказ во что бы то ни стало вернуться на свои места, ибо ещё до рассвета началась жестокая стрельба. Вот уж действительно, невозможно было поднять голову. А часов с восьми утра немцы самым наглым образом начали атаковать окопы. Было их много, значительно больше, чем людей Солдатенкова. И ещё раз Солдатенков поразил и Егорова, и Колманова своей выдержанностью и решительностью. Всех, кого было можно, Солдатенков усадил за пулемёты и дал приказ стрелять только тогда, когда немцы подойдут близко. Стрелять наверняка, с тем, чтобы нанести немцам существенный урон.
– Не спешить, не тарантеть, не паниковать, а бить в упор и не жалеть патронов. Ещё пришлют. А привезли их много, запас большой, только давайте огоньку побольше.
Наверное, немцы думали, что окопы пусты, что русские ушли из них, и верно, стоило ли русским держаться на этом куске земли, врезавшись в расположение немецких частей? Немцы же прекрасно знали, что вышло вперёд только одно какое-то советское подразделение, какой-то, вероятно, сумасшедший командир, рискнул так своими людьми! Шли немцы во весь рост, совершенно не маскируясь, шли, твёрдо ставя на землю свои кованые каблуки, твёрдо прижимая к животам свои автоматы. Окопы молчали. В них не чувствовалось никакой жизни. Это вселяло в немцев уверенность в своей безнаказанности. Они шли уверенные в своём успехе. И когда до окопов осталось не больше пяти шагов, то есть когда немцам нужно было сделать последнее движение, молчавшие до этого времени окопы внезапно полыхнули огнём, особенно громко и страшно застучали пулемёты, и в утреннем чистом воздухе заныли, зазвенели по-осиному пули. Много, очень много немцев упало, чтобы уже никогда не встать. Другие упали затем, чтобы, прижавшись к земле, быстрее отползти назад. Первая атака была блистательно отбита.
Солдатенков восторженно пробежал по окопам и кричал своим красноармейцам:
– Видали? Вот тебе и герои! Небось так показали свои зады, как никто другой и не сумеет. Так держать! Но только, товарищи! Имейте в виду, теперь они знают, что мы здесь, теперь будут нас артиллерией выжимать! Пока передышка есть – укрытия себе делайте, чтобы от снарядов было где закрыться. А при атаке – держаться только так! Бить в упор. И без жалости!
Но немцы повторяли свои атаки много раз за этот день! И их артиллерия по окопам не била, вероятно, боялись попасть в своих.
Но все атаки немцев были отбиты. Пришлось и Егорову, и Колманову поработать с пулемётом. Ах, как чесались руки у них обоих, чтобы покрушить немецкие ряды парочкой очередей до их приближения! От страха, что ли! Но, очевидно, Солдатенков читал их мысли на расстоянии, ибо внезапно появился около и заговорил быстро и взволнованно:
– Вы, братцы, имейте в виду, подпустите их ближе, как можно ближе! И жарьте тогда в своё удовольствие! Только в упор, в упор! Видели, как наши солдатики-то их угощают? И вы так же! И без всякого страха!
Колманов, который тоже был воином, так сказать, «приписным», да ещё был командированным из Комитета обороны города В**, оказывается, переживал такие же ощущения, как и Егоров.
– Неужели же мы будем стрелять по людям? – спросил Колманов у Егорова.
– Но ведь если мы не будем стрелять, то они, эти серые, будут стрелять по нам с вами, и, уверяю вас, без промаха!
– Несомненно! Но, вы знаете, я как-то не могу себе представить, что я могу убить человека! Я вам по секрету скажу, что я хоть и ветеринар, но я никогда не мог зарезать даже курицу! Всегда покупали уже резаных! Битых! А тут люди! Нет, я не смогу.
– Что же вы думаете, меня учили убивать людей? Уверяю вас, нет! Но теперь это и мой, и ваш долг. Это делать мы обязаны!
В общем, когда пришёл момент открывать огонь, то Егоров, правда, зажмурив глаза, нажал на гашетку – и пулемёт задрожал, забился, а Егоров с закрытыми глазами водил им справа налево и наоборот. Только когда пулемёт замолк, он открыл глаза и посмотрел не на поле, не на немцев, а на Колманова. Тот трясущимися руками подавал Егорову обоймы, набитые патронами, и говорил дрожащим голосом:
– А вы молодец! Наверное, много немцев положили! Давайте заряжать!
Так ни Егоров, ни Колманов не увидели плодов своего боевого искусства. Однако Солдатенков, в скором времени подошедший к ним, весьма одобрительно отозвался об их стрельбе:
– Ну молодцы! Глядите, сколько лежит тут немчуры! Ну, за этот участок я спокоен. Только смотрите, чтобы хватило патронов. Может быть, сейчас сходили бы на пункт боепитания, взяли бы запасец?
Весь этот день Егоров провёл в основном около пулемёта. Но много, много раз прибегал за ним связной с требованием подойти к телефону: вызывал Смеляк, вызывал Прохорович. А Солдатенкова найти было невозможно, он был в ротах, а в ротах было жарко, а его присутствие, несомненно, и помогало, и воодушевляло!
Смеляк и Прохорович интересовались положением дел.
Смеляк уведомлял, что с наступлением темноты двинутся соседи. Это значительно облегчит положение Солдатенкова!
Прохорович сказал, что во второй половине дня даст немцам прикурить и что он тоже в самом непродолжительном времени будет соседом у Солдатенкова. Заодно добавил, что, как только будет потише, подошлёт людей Солдатенкову, минуя Смеляка, прямо к нему:
– А то ещё не туда дадут! У вас тоже там есть ухари.
Обещанием «дать прикурить немцам» заинтересовались многие, и, конечно, прежде всего сам Солдатенков.
– Интересно, о каком сюрпризе ведёт речь Прохорович? Просто так он не будет говорить. Значит, что-то у него есть! – толковал в перерывах между атаками немцев комиссар батальона.
– А что если «Катюши» появились у нас? – мечтал вслух Солдатенков. – Говорят, и у нас они появились, и командует ими Чапаев, капитан, сын Василия Ивановича. Вот это было бы дело! Но вряд ли их дадут нам! Разве у нас так уж трудно?
Многие командиры улыбнулись. Собственно говоря, куда же ещё труднее? Но кто позволил бы себе сказать о себе, что «да, мне трудно, мне тяжело, я держусь, но большой ценой! У меня мало людей!» Но… было сказано о нашем, советском солдате: «и один в поле воин»!
В трудной, жаркой работе время проходит быстро. Вероятно, прошла уже вторая половина дня, а обещанного Прохоровичем «подарка» так ещё и не было. Начинало смеркаться. Люди Солдатенкова устали, устал и сам комбат, а уж Егоров просто одеревенел. Только что пережили ещё одну атаку. Действительно, много немецких трупов лежало перед окопами. Выпало мгновение для того, чтобы перекурить. И вдруг где-то позади и сбоку раздались глухие залпы, будто бы где-то откупоривали громадные бутылки с шампанским, раздалось какое-то жутковатое не то чтобы завывание, а гул, и на не очень большой высоте с этим самым завыванием в сторону немцев понеслись отчётливо видимые глазами раскалённые «сигары». Было видно, как они в полёте переваливались с боку на бок, летели они друг другу в хвост, одна за другой.