– Воздух-то здесь и чище, и прохладнее, сон будет куда здоровее!
Очень скоро над деревушкой установилась почти абсолютная тишина. Утомлённые длительным пребыванием на «передке», пережившие очень много тяжёлых испытаний и невозвратных потерь, люди, получившие возможность передышки, да ещё знающие, что передышка эта будет короткой, поспешили по-настоящему воспользоваться ею и заснули быстро, что называется, «с аппетитом»! Вероятно, этому способствовал и воздух, напоённый прекрасными ароматами хвойного леса.
Егоров, привыкший дремать в одежде, сидя, готовый каждую минуту вскочить и включиться в дело, с наслаждением сняв сапоги, пропотевшую солёную гимнастёрку, вероятно, не успев положить голову на свою верную спутницу – полевую сумку, окунулся в сон.
Когда Кухаров разбудил Егорова, солнце было уже высоко, а часы показывали что-то около двенадцати! Кухаров принёс ведро холодной воды для умывания. Ставя ведро у двери, он заявил:
– Если хотите бриться, принесу горячей воды, а лучше бы сейчас умыться да позавтракать, а бриться-то и потом можно! И есть возможность попариться, банно-прачечный отряд приехал. Начсан приходил, говорил, что нас, как комендантский взвод, пропустят в любое время. А завтрак приготовили как в ресторане! Честное слово! Суп из консервов, густой-прегустой! Очень вкусно пахнет. Вкус – не знаю, не пробовал!
Всё-таки Егоров побрился до умывания. Затем тщательно умылся, переменил, кстати, подворотничок, пожалел, что гимнастёрка стала такой «каляной», прямо железной, почистил сапоги и, приведя себя в порядок, пошёл в штаб.
Первым, кого он увидел, был Смеляк.
Командир полка, как всегда, улыбающийся, стоял у входа в штабную избу и выглядел необычайно парадно! На нём была надета его «парадная», коверкотовая гимнастёрка, с малиновыми в золото петлицами, с такими же шевронами на рукавах, но самое главное было то, что в его петлицах алели по две шпалы!
Егоров сразу же увидел это изменение и искренно обрадовался за то, что его полковой командир получил более высокое звание.
Егоров подошёл к Смеляку.
– Товарищ майор? Честное слово – здорово! От души, самым искренним образом поздравляю вас, товарищ майор! И желаю не задерживаться на этом звании, идти дальше и дальше!
Смеляк ещё больше просветлел.
– Ну спасибо тебе, Егоров! Спасибо! Давай уж поцелуемся, пока нет тут никаких чинов!
Они крепко обнялись и поцеловались!
– Думаю я, – сказал Смеляк, – что и тебя скоро будут поздравлять! Пока хоть с капитанством!
– Что вы, товарищ майор? Какой же я капитан? Курам на смех? Да и неудобно даже. Человек я всё-таки штатский!
– Ладно, ладно! Поменьше скромничай! Ты штатский, а сидишь в огне, а кое-какие истинно военные сидят по Ташкентам да Магнитогорскам и готовы всю войну там просидеть, только бы на фронт не попасть! Уж я-то знаю, поверь мне! Только учти! Это я из другой оперы начал! Ты завтракал?
– Никак нет, товарищ майор! Только вот собирался…
– Ну и хорошо! Сейчас вместе поедим!
Смеляк послал Климанова за завтраком на всех штабных и в ожидании еды стал расспрашивать Соломского об ожидаемом пополнении.
И с этого момента началась, как всегда, бурная жизнь. Начали поминутно звонить телефоны, начали являться с рапортами командиры подразделений, пришёл доктор Вишнецкий со своими замечаниями о санитарном состоянии полка. А потом позвонили от Прохоровича и сообщили, что надо немедленно представить наградной материал за последние бои. И, как обычно, предоставили крайне ограниченное время для этого. И без этого небольшое помещение было заполнено до отказа людьми, а теперь пришли ещё и командиры рот со своими списками кандидатов на награждение, и стало ещё теснее.
Егоров «консультировал» не умудрённых канцелярской премудростью ротных, как надо заполнять наградные листы, а тут ещё надо было заполнять большую графу под заглавием «Описание подвига»!
Многие смущались:
– Не уместить! Описание ведь!
– Пишите кратко! Без беллетристики. Сдалал то-то. Как учили нас классики: «чтобы словам было тесно, а мыслям просторно»!
Понемногу и эта волна спала. Смеляк и Ураганов стали подписывать наградные листы. Егоров сортировал их по наградам. Отдельно орден Ленина, отдельно Красного Знамени, Звезды, отдельно медали. А внутри этих групп – по алфавиту. Чтобы не задерживать этой процедуры в дивизии.
Но вдруг раздался голос Смеляка:
– Постой, постой! Все есть, кажется, и санитары, и трофейщики, а где же музыканты?
– Верно, верно! – поддакнул Ураганов. – Музыкантов не было. Это что же, Егоров? Опять скромность?
– Да нет же… – сконфузился Егоров. – Я говорил со своими людьми, благодарил их, говорил, что они большое дело сделали, а они мне как один: да что мы там сделали, ничего, дескать, особенного, любой то же сделал бы, вот я и…
– Постеснялся, значит? – закончил вопросом Ураганов.
– Да ведь они правильно сказали, правильно! – вступил Смеляк. – Найди у нас хоть одного человека, который бы сам о себе сказал, что он сделал геройское дело? Не найдёшь! Нигде! А разве Чкалов говорил когда-нибудь о себе, что он герой? Да никогда! И твои музыканты говорят правильно. Но ведь они сами-то и не могут оценить свои действия? Для этого есть на свете командиры, и командиры обязаны оценить их боевую работу и принять меры к тому, чтобы их работа была поощрена. Понял? Ну ты-то сам считаешь их работу достойной награды? Или как?
– Конечно, считаю, но ведь моё мнение…
– Твоё мнение мы с Урагановым будем рассматривать и соглашаться или не соглашаться с ним. А после нас Прохорович. А там, глядишь, и Ватутин. Смотря к чему представишь! Давай-ка заполняй листы!
Решили всё-таки наградить не всех, ибо, бесспорно, не все в равной степени отличились, а пригласив Просвирина и узнав его мнение о действиях музыкантов, согласились с тем, что обязательно надо наградить старшину Королёва и тенориста Голубева, который был непосредственным помощником Королёва в обезвреживании занятого эсэсовцами дома и пленении этих самых эсэсовцев.
Егоров заполнил наградные листы и с удовольствием увидел, что и Смеляк, и Ураганов их сразу же подписали.
А потом пришёл почтальон и вручил Егорову несколько писем, в том числе и от его Макси.
Письма Макси, как всегда, были радостны для Егорова и от них всегда он ощущал аромат и тепло семейной атмосферы родного дома! Макся много писала о дочке, собирающейся идти уже во второй класс школы, и тут же с невероятной откровенностью писала: «…я знаю, что ты где-то здесь, недалеко, и не думай говорить, что это не так, а поэтому обязательно устрой себе несколько дней и приезжай к нам. Ты должен увидеть свою дочку, должен побывать у нас. И не думай отнекиваться!»
Егоров решил, что, вероятно, Макся считает, что его пребывание в армии есть не что иное, как продолжение работы в какой-то филармонии или в театре, где дирижёр, конечно, имеет право высвободить себе несколько дней для своих дел и свободно мог бы исчезнуть для работы над партитурами или совещаний с композиторами, на неделю хотя бы! Нет, Макся не представляла себе той обстановки, в которой находился Егоров теперь.
Но письмо Макси всё равно привело его в хорошее настроение, прямо-таки в радостное состояние. Все его родные живы, здоровы и благополучны! Это уже большое счастье!
Затем Егоров вскрыл большой, воинский «треугольник», посмотрел на подпись и пришёл в восхищение. Под текстом была широкая, размашистая подпись: «Добровин»! Милый, добрый друг вспомнил о нём и прислал весточку о себе. В своём письме Добровин много места уделил воспоминаниям о совместной жизни в части майора Рамонова, а затем сообщал о своих теперешних делах.
«Нахожусь у чёрта на куличках, ещё выше, чем был, ещё немного – и до белых медведей доберусь! До тюленей уже добрался! (Так Добровин «зашифровывал» своё местонахождение. Дорогой и простодушный, как всегда, друг!) Потеря моей военной специальности очень меня удручает, тем более что это связано и с людьми, и с характером работы, мало интересной. Не знаю, что ждёт меня впереди. Конечно, без дела я не сижу, работы хватает. Но от этой работы может получиться самый неприятный эффект. А случая открыть свой счёт фашистам так и не представляется! Дождусь ли я его?»
Конечно, не теряя времени, Егоров, пользуясь тем, что время было свободное, сейчас же сел за письма. Написал большое письмо Максе и даже как бы между прочим написал ей: «Ужасно хотелось бы сейчас побыть с вами, но, очевидно, сделать это в ближайшее время не удастся. Макся! Я ведь не имею права распоряжаться самим собой по своему усмотрению и желанию. Ты должна помнить, что я всё же на фронте. Мысленно же я всегда с вами!»
Большое письмо он написал и своему дорогому другу Добровину. Тут же, пользуясь тем, что в штаб пришёл начальник почтового отделения, передал ему свои письма для отправки.
А потом подоспели новые дела.
Начали прибывать команды для пополнения, а это всегда приносит много забот и хлопот.
К счастью, на этот раз было столько людей, что ни один командир роты не остался обиженным, у всех количество людей возросло до нормы, до полного комплекта.
Теперь надо было их документально оформить, заполнить на всех памятные медальончики – «амулетики», распределить так, чтобы вновь прибывшие оказались в окружении «ветеранов».
Только уже поздно вечером Егоров встретил около штаба медленно и понуро бредущего Колманова.
Печальный, поникший вид Колманова вызвал какую-то сердечную боль у Егорова.
– Что с вами, дорогой? Почему вы будто в воду опущены?
– Знаете, не могу до сих пор прийти в себя! Всё время у меня перед глазами стоит этот мальчик!
– Какой мальчик? Вы же не Борис Годунов с мальчиками в глазах?
– Какой там Годунов! Солдатенков не выходит из головы! Как всё-таки всё это трагично!
– Да! Это так! – поник и Егоров. – Между прочим, не думайте, что будто бы все забыли о нём! Нет! Просто эта бешеная работа, этот темп боевых действий, затушёвывает в какой-то степени чувство скорби. Но я могу заверить вас, полностью заверить в том, что и Смеляк, и Ураганов, и все кругом тяжело переносят эту смерть и если молчат и не говорят о ней, то только потому, что жизнь, присяга, долг воина – требуют сейчас совсем другого!