Под угрозой смерти были буквально все. И только счастливая случайность оставила в живых Егорова и музыкантов. Прохорович, не умевший быть спокойным, не выносил спокойного вида людей, находящихся около него, особенно в сложной, тревожной обстановке, и, руководя боем с КП, он незаметно превратил музыкантов в своих связных. Куда только не ползали музыканты, каких только приказаний они не выполняли! И в каком виде они были после боя, когда установилась относительная тишина и можно было как-то привести себя в порядок…
Дивизионное начальство уехало только тогда, когда были учтены все потери и установлена потребность в людях и вооружении. Прохорович долго жал руки Смеляку, Ураганову, благодарил всех за самоотверженность и говорил:
– Закрепляйтесь накрепко, больше рваться вперёд не надо пока. А я всё сделаю, углом торчать не будете. Нет! Людей и всё, что надо, пришлю. Задача ваша? Держаться и отгонять врага, если опять полезут сюда!! И укрепляйтесь как можно прочнее. Всё дальнейшее – моё дело!
И опять закипела «будничная» работа.
Прохорович сдержал своё слово, и пополнение начало прибывать уже к утру следующего дня. Прибывало много командиров. Всех надо было распределить, провести в роты, естественно, что эта работа легла в основном на плечи музыкантов.
Атаки немцев почти не возобновлялись, несмотря на то даже, что на левом фланге значительно продвинулся вперёд Семидев. Зато увеличилось число артналётов на расположения Смеляка и Семидева. Часов с четырёх утра начинались ожесточённые обстрелы и продолжались до полной темноты, с небольшими перерывами в десять–пятнадцать минут. Полки зарывались в землю, принимали все возможные меры безопасности, и жертв было мало, но эти методические обстрелы тяжело действовали на людей, главным образом потому, что они сковывали деятельность, не давали возможности активно работать.
Начисто сместились понятия дня и ночи, думать о том, чтобы доставить горячую пищу днём, было невозможно, поэтому старшины доставляли питание только ночью, в темноту, когда «отдыхала» вражеская артиллерия, это, естественно, сказывалось на настроении красноармейцев и понижало бодрость их духа.
Очень хотелось побыть на свежем воздухе, под солнцем, но это было очень тесно связано с риском для жизни, и Смеляк категорически приказал «без особо важных дел, не терпящих отлагательств, днём на воздух не выходить».
Но однажды Егоров почувствовал, что если он сейчас, сию минуту, не вдохнёт струю свежего воздуха, ему будет плохо, и, презрев приказ Смеляка, вышел из блиндажа. Яркий солнечный свет после полумрака блиндажа ослепил его, ветерок дул в сторону немцев, и постоянного, устоявшегося фронтового запаха гари и трупного разложения почти не ощущалось! Воздух был чист, было тихо. Неподалёку от блиндажа двое пожилых красноармейцев углубляли ход сообщения и, пользуясь затишьем, свернули грандиозные самокрутки и уселись на бруствере окопа – покурить! Эти двое пожилых людей, мирно сидевших на земле и беседовавших о чём-то своём, вероятно, мирном и далёком от войны, были настолько милы и симпатичны Егорову, что ему до боли захотелось усесться рядом и вместе с ними затянуться сладковатым дымком махорки! Но он сейчас же вспомнил, что это совсем не мир, и тишина здесь обманчива, и сидеть так, спокойно и мирно, значит быть на краю гибели. Он крикнул этим красноармейцам, что нельзя так сидеть, надо укрыться, но они спокойно посмотрели на него и ответили:
– А, товарищ командир! Двух смертей не бывать, а одной не миновать.
И одновременно с этими словами, неожиданно для всех, вспыхнул яркий, слепящий, злой огонь и раздался взрыв! Егоров буквально свалился на ступеньки блиндажа и какое-то время выдержал лёжа на грязных ступеньках. Послышался ещё взрыв, чуть правее, ещё, а затем огонь перенесли подальше. Егоров встал и вместо мирной картины, вместо этих двух жизней, увидел размётанную землю и клочки чего-то красного, вероятно, это были кровавые куски этих милых и мирных людей, чей короткий отдых в тяжёлом ратном труде был так безжалостно и навеки прерван. Прямое попадание! Случай редкий, но не исключённый из практики. С тяжёлым чувством вернулся Егоров в блиндаж, где ему незамедлительно попало от Смеляка.
– Ты что же это, милый мой? Для тебя мои приказы недействительны, что ли? Или решил свою удаль, своё молодечество показать? Вероятно, тебя этому в консерватории учили? Вот дам тебе суток десять ареста, тогда узнаешь… только беда, что некогда под арестом сидеть! Давай-ка за работу. Гуляка чёртов!
Улучив момент, Егоров настоятельно и подробно толковал своим музыкантам о мерах безопасности, о вреде бравирования на воздухе. Слушали внимательно и без вопросов, но, кажется, не все принимали на веру слова Егорова. Но пока что все люди были на месте. Музыкантам было тяжело, помимо обязанностей комендантского взвода они, с лёгкой руки Прохоровича, как-то незаметно оказались и связными, да ещё какими связными-то! Какими-то неведомыми средствами даже упитанный, пшеничный и, бесспорно, малоповоротливый тенорист Ряшкин настолько изучил пластунское искусство, что выполнял приказания с максимальной быстротой. Варламов не мог нарадоваться на этих своих помощников и часто говаривал:
– Что бы я без них делал?
Но куда девался щёгольский вид музыкантов, их ярко начищенная обувь, сверкающие эмблемы и пуговицы? Систематическое ползание по земле, да ещё фронтовой, не содействовало чистоте костюма. Поэтому и гимнастёрки, и всё прочее у музыкантов было далеко от совершенства, проще говоря, это были жалкие, донельзя грязные лохмотья, но, между прочим, тщательно подпоясанные. Единственное, что было в возможностях старшины Королёва и Кухарова, – это тщательнейшее бритьё и, хотя и самостоятельная, но стрижка. Подстригались каким-то совершенно немыслимым фасоном, серьёзный и молчаливый трубач Агафонов дал этому фасону наименование «а-ля чёрт меня подери». Он был, пожалуй, прав, было в этих причёсках что-то сатанинское.
В один из таких дней, а вернее, ночей, к Смеляку явился молодой лейтенант, отрекомендовавшийся начальником разведки.
По виду Смеляка нельзя было сказать, что он в восторге от появления нового командира, да ещё ближайшего своего помощника по такому важному разделу, как разведка.
– Начальник разведки? – медленно переспросил он, прочитав документы лейтенанта. – Ну ладно! Значит, курсы кончили? Хорошо! А мы тут без курсов дела делали. Вот ваше место замещал знаете кто? Капельмейстер! Да, да! Капельмейстер полка. Смешно? А мы не смеялись, а дела делали серьёзные! Так что вам очень серьёзно надо будет поработать, чтобы с ним сравняться! Ну ничего, – добавил он, увидев, что лейтенант явно начал смущаться. – Время своё сделает. Ступайте, знакомьтесь и включайтесь!
Тут же он подозвал Егорова, помолчал и начал:
– Ну, видал нового разведчика? На спецкурсах был! Ему и карты в руки! А тебе новое назначение, давай-ка теперь поработай в опергруппе, с Трусковым. Работы там невпроворот, и работы кропотливой, кабинетной прямо. Функции разделите сами. Вы с Трусковым давно уже спелись!
Действительно, функции с Трусковым были распределены очень быстро, и Егорову досталась работа почти дирижёрская. Известно, что дирижёр имеет дело с партитурами, а партитура – это олицетворение точности, поставишь какую-нибудь тридцать вторую не вовремя – и вместо стройного звучания получится кавардак! Спутается всё. И сколько понадобится времени потом, чтобы найти эту злосчастную тридцать вторую и водворить её на её законное место. Совершенно такие же «партитуры» надо было составлять для боевых действий. С точностью до одной секунды надо было запланировать артподготовку, артналёт, выход в атаку, поддерживающие подразделения, кто, когда, во сколько часов и минут должен подняться и т. д. Действительно, это было кропотливо, но и ответственно. Ошибка, самая малейшая, стоила жизней. И именно с этими мыслями Егоров приступил к своим новым обязанностям.
Громадное испытание перенёс он в те моменты, когда по его «партитуре» пошёл в разведку боем один из батальонов. Теперь перед ним был только лист бумаги с его пометками и телефоны. Где-то сзади сидели Смеляк и Ураганов и тихонько беседовали на темы, как будто никакого отношения к происходящему не имевшие. А Егоров смотрел на часы, на лист бумаги и, по совести говоря, дрожал!
Ну нет артподготовки! Запаздывают! Вот уже стрелка его часов подошла к нужному месту, а залпа нет! И когда через секунду загрохотали разрывы тяжёлых снарядов, Егоров покрылся тяжёлой испариной. Дальше, дальше! Вот сейчас артогонь прекратится, раздастся «ура!» А вдруг оно не раздастся? Мало ли что может быть? Да, не раздаётся! Что делать? Звонить комбату? И в этот момент издали докатилось, как грозовой гром, мощное «ура». Пошли! А как соседи? Поддерживающие? Готовы ли? Потом всё вошло в норму, и Егоров отлично понял, что иначе и быть не может, что только соблюдение всех этих элементов сохранит или продлит жизнь, и никакой командир не нарушит этих правил. Но первые его шаги в этой деятельности были мучительными.
Музыканты видели, как Егоров переживает всё это, и по-своему реагировали. Зачастую во время этих мучительных часов Егоров оглядывался и видел около себя кого-нибудь из музыкантов с кружкой горячего и крепкого как дёготь чая и с кусочком сахара на бумажке в другой руке.
– Чайку, товарищ старший лейтенант! Честное слово, нервы укрепляет и мозги прочищает! Очень полезно!
Тронутый заботой товарищей, Егоров чай обычно выпивал, но почему-то не испытывал таких целительных результатов, какой приписывали ему его товарищи.
Получилось так, что по его новой работе ему пришлось очень часто посещать Соломского. И не только по ночам, под темнотой, но зачастую и днём, при полной видимости. Посещения эти означали, что, хочешь ты или не хочешь, а через переправу перейти ты должен. Знаменитая же эта переправа через В* день ото дня становилась всё хуже и хуже. Нет, её и чинили, и даже стремились улучшить, но все эти меры не приводили к должному результату, всё оставалось в основном по-старому: канат, протянутый над водой, узенький мостик со скользкими досками где-то под водой и полное отсутствие уверенности в том, что и эти-то скользкие доски целы!