Фашисты, засевшие в излучинах реки, были всё-таки очень близко, даже когда у переправы никого не было, они упражнялись в стрельбе по переправе.
Смеляк очень настойчиво интересовался степенью умения плавать у Егорова, на что последний отвечал:
– Плохо плаваю, товарищ майор! Говорю откровенно. Прямо как топор! Даже у бережка. К сожалению, получил сухопутное воспитание…
– Это плохо! Совсем никуда! Как же будешь форсировать водные преграды?
– А я надеюсь на то, что кроме меня найдётся ещё несколько миллионов военных, не умеющих плавать, значит, будут подручные средства, тем паче, что об этих средствах есть специальные разделы в Наставлениях.
– Смотри-ка, Ураганов! Он уже и Наставления изучил! – на что Ураганов, со свойственной ему серьёзностью и невозмутимостью, отвечал:
– Ещё бы не изучить! Сам же ему давал, то то, то другое! Вынужден был изучать!
Тогда Смеляк наставлял Егорова, как безопаснее проскочить переправу:
– Достигнешь переправы – подожди обстрела, укройся хорошенько, а как закончится стрельба, бегом, во весь дух, только за верёвку держись!
– Бегом-то и упадёт как раз. Скользко и не видно! – вставлял Ураганов.
– Упадёт – за верёвку будет держаться, подтянется, – продолжал Смеляк.
– А пока будет подтягиваться, как раз по голове и щёлкнут, – так же серьёзно говорил Ураганов.
– В общем, Егоров, тут не научишь! Смотри сам, по обстоятельствам! Помни только, что дело у тебя важное!
Каким-то чудом, просто до невероятности, Егорову везло. Проскакивал он благополучно. Да и дежурный по переправе, пожилой, обстоятельный сержант-сибиряк, обычно сидевший в великолепном, персональном, как он говорил, блиндаже у берега, успокаивал его тем, что бежать бегом по мостику безопасно, что мостик цел, неожиданностей не будет, но и бежать надо, как говорил сержант, «Пулей, пулей лети!..»
Сколько раз Егоров горько жалел о том, что в своё время он не обращал должного внимания на спорт! Каким он себе казался сейчас неустроенным, каким-то жидким, бегать трудно, плавать не умеет, прыгать – какие уж тут прыжки, как мешок падает, а как всё это надо, как важно иметь натренированное тело!
Но перейти переправу совсем не значило быть в безопасности. Сейчас же после переправы начинался песчаный берег с изумительно чистым, крупным, белым песком. Песок этот занимал в ширину не менее 300–400 метров, любая фигура, показавшаяся на этом песке, служила великолепной рельефной мишенью. Только преодолев эту полосу песка, то есть дойдя до забора, окружавшего бывшую электростанцию, можно было считать себя в безопасности. Правда, через эту полоску песка была отрыта большая траншея, ведущая прямо к элекростанции, но эту траншею надо было найти, значит, до неё тоже нужно было какое-то время доходить. И Егоров предпочитал и через этот отрезок песка – тоже бежать бегом. И однажды ему не повезло! Ещё на середине пути через песок он услышал отвратительный, мяукающий звук «Ванюши», немецкого шестиствольного миномёта. Звук был до того зловещ, до того злобен, что, не думая ни секунды, Егоров смаху упал в песок и в мыслях держал только одно – как бы сохранить голову и руки: не успел он поджать под себя руки и как-то сжать ноги, как раздался взрыв. Взрыв был где-то здесь, рядом! Но у «Ванюши» шесть стволов и выстрелов, следовательно, и разрывов должно быть шесть! Известно, что снаряды «Ванюши» ложатся в шахматном порядке. Узнать бы, куда ляжет второй снаряд, тогда можно подвинуться как-то! Сейчас же оглушительно прозвучал второй взрыв, и было это так быстро, что Егоров не смог ориентироваться на звук, да и не до ориентации тут было! Противно и жутко заскрежетали осколки. Егоров впился в песок. Теперь только лежать и не двигаться. Прогромыхали ещё четыре взрыва. Стало невероятно тихо. Егоров осторожно поднял голову. Нет, голова поднималась. Пошевелил руками, ногами… Всё будто бы в порядке. Значит – жив? Цел? Бурная радость охватила Егорова, уж если под «Ванюшей» остался цел, то, значит, действительно, пуля на него ещё не отлита. Было желание вскочить во весь рост и бежать к электростанции, но рассудок пересилил и Егоров пополз по-пластунски. Это было долго, утомительно, но риск был значительно меньшим.
У электростанции Егоров поднялся, почистился, отдышался и уже нормальным шагом пошёл к Соломскому. Он был вполне уверен в том, что его вид обычен совершенно, что никакие переживания и треволнения на нём не отразились. Он ошибался! Соломский сразу увидел, что Егоров перенёс что-то необычное.
– Что с тобой, Егоров? Почему ты так бледен? Смотри, у тебя губы белые, а глаза какие-то… слепые, что ли! Что было?
Егоров сделал попытку улыбнуться, вернее, ему казалось, что он широко и свободно улыбнулся.
– Вот видишь, и кривишься как-то… Ты что? Плакать хочешь, что ли?
И тут Егоров понял, что было бы очень здорово поплакать! Всерьёз, навзрыд! И был близок, очень близок к этому, только обстановка не давала возможности для этого. Тут бы прижаться к своей родной Максе, под её тёплой, нежной, любящей рукой выплакаться, высказаться, что он перенёс, когда по нему били из этого проклятого «Ванюши», как какие-то никому не ведомые фрицы, подонки сумасшедшего ефрейтора, охотились за ним и стремились убить, и не просто убить, а размозжить на клочки, не только лишить жизни, солнца, света его, но и отнять его у Макси, у дочки! Как он чувствовал себя каким-то склизняком, подобием жалкого дождевого червя, стремящегося глубже ввинтиться в землю! Но не было Макси, был Соломский, затянутый ремнями с оружием, плохо выбритый, с красными от бессонницы глазами, были его же, Егорова, музыканты, охранявшие инструменты и Соломского, связисты, автоматчики и новые люди из пополнения. Мог ли Егоров распускаться перед ними? Совесть не позволяла сделать этого! С трудом поборов желание и в конце концов проглотив горючий, солёный ком, Егоров кое-как рассказал о своём происшествии.
– Чёрт возьми! Так это по тебе дали залп? Мы же слышали, отметили, что в неурочный час сыпанули такую очередь, значит, была какая-то интересная цель! Значит, это по тебе! Ну, брат, счастливо ты выбрался! Считай, что выиграл по займу самую высокую сумму!
Соломский хотел послать в санчасть к Вишнецкому, дать Егорову выпить спирта, но Егоров отклонил этот порыв своего друга.
Больше по песку Егоров уже не ходил. Тщательно изучил расположение траншеи и пользовался только ею. Это было дальше, значительно противнее, но всё же гарантировало в какой-то степени безопасность.
Но всё-таки этим не исчерпались неожиданности переправы.
Вскоре пришлось Егорову опять идти на тот берег. Решил идти в предрассветные часы, это было более удобно. Но тут его попросил к себе Смеляк и объявил, что пойдёт вместе с ним начальник артиллерии старший лейтенант Зелюкин. Другом и близким товарищем Зелюкина Егоров не был, но ценил его как верного своему слову, энергичного и инициативного командира. Не нравилось ему только какое-то иногда излишнее бахвальство и чванливое самомнение Зелюкина, его желание как-то унизить значение других артиллеристов и показать, что им далеко до той степени мастерства, каковым владеет он, Зелюкин. Бывали иногда даже и принципиальные разговоры, когда возмущённый таким тоном Егоров говорил:
– Почему же ты, такой гениальный артиллерист, сидишь всё-таки в пехотном полку? Подал бы рапорт о переводе в артчасти.
На что Зелюкин отвечал со свойственной ему грубостью:
– Не твоего ума дело! Тебя, капельдудкина, не спросили! Это, между прочим, дело высшего командования!
Но в общем они жили мирно и никаких ссор, свар и неприятностей между ними не было.
И вот у Зелюкина возникли какие-то важные дела на том берегу, и он решил идти вместе с Егоровым.
Идти через опасные места не одному, а вдвоём, в группе, всегда приятнее, и, несомненно, Егоров с удовольствием согласился на предложение идти вместе. На тот берег они дошли почти спокойно, если не считать, что при переходе от переправы к траншее по ним упорно, но безрезультатно стрелял какой-то немецкий стрелок, вероятно, он заменял снайпера, но сам-то ещё не обладал снайперской сноровкой.
К вечеру Зелюкин зашёл к Соломскому, чтобы опять вместе с Егоровым идти «домой». Выяснилось, что Зелюкин, якобы с визитом, заходил в санчасть, к Вишнецкому, что выдавал некоторый запах спиртного, исходивший от него. Но держался он совершенно спокойно, не проявляя никаких признаков хотя бы минимального опьянения. Ну, немного выпил человек для улучшения настроения, и не больше. Был он в хорошем состоянии, благодушен и даже ни разу не упомянул о своих доблестях и артиллерийской непогрешимости. Но Соломский, бывший значительно опытнее Егорова и, вероятно, Зелюкина, отметил состояние Зелюкина и, как бы между прочим, сказал:
– А напрасно ты, Зелюкин, сейчас заложил! Ни к чему! И пользы не даёт, и Смеляк не будет в восторге. И путь тебе предстоит, прямо скажу, тернистый, ни к чему!
– Что значит «заложил»? Самую малость!
Нет, ничем не проявил Зелюкин опьянения. И немного погодя они вышли. Было уже достаточно темно, и шли они почти без соблюдения каких-нибудь мер предосторожности. Прошли электростанцию. Вышли на песок. Вот и траншея. Егоров привычно спрыгнул первым и уже сделал несколько шагов по дну траншеи. Должен был послышаться прыжок Зелюкина, но прыжка не было. Отчётливо было слышно, как Зелюкин, особенно твёрдо ставя ноги на слежавшийся по обочине траншеи песок, идёт и даже что-то насвистывает. Егоров возмутился!
– Слушай! Храбрец! Прыгай-ка сюда! Зачем ты гусей дразнишь? Траншея для того и сделана, чтобы люди целее были! Давай-ка руку, что ли!
– А ты всё-таки трусоват, Егоров! – отвечал Зелюкин. – Даже и в темноте побаиваешься! Кто же меня сейчас увидит? В землю, в землю! Надоело уже торчать в ямах. Да и придёт время, когда из неё уже и не вылезешь!
– Правильно! Так пусть это время придёт как можно позже! Этак через сорок–пятьдесят лет! Не сейчас же!
Но Зелюкин ещё громче засвистел какой-то непонятный мотивчик.